| У Корнилова вдруг остро блеснули глаза. – Женщина-то? – Он схватил с большого синего валуна мохнатое полотенце и стал им быстро, ловко и весело растирать, как будто пилить, спину. Был он невысокий, загорелый, мускулистый, чернявый и очень подвижный. У него всегда все ходило: руки, спина, мускулы, губы, глаза. «Артист, – подумал Зыбин, любуясь им. – Ох артист же! Это он в Сандунах так». – Ничего, ничего, дорогой Георгий Николаевич, – бодро воскликнул Корнилов. – И не только ничего, но даже и очень, очень хорошо. – Он скомкал полотенце и бросил его в Зыбина. – Собирайтесь-ка, натягивайте новые сотельные брюки, и потопали. Директор, наверно, уж нас заждался. Он всегда, когда был возбужден, говорил вот так: «сотельный», «потопали» или даже «увидишь – закачаешься». – Директор? – Зыбин даже сел на валун (к этому бедламу еще и директор!). – Да разве он… – Ну а как же, – весело и дружелюбно ответил Корнилов, с удовольствием рассматривая его полное белое лицо и светлые водянистые глаза, они даже как-то поглупели за секунду. – А как же, дорогой Георгий Николаевич? Он же вас любит, правда? Ну а если любит, то и сам приедет, и гостей привезет. Да каких гостей. Увидите – закачаетесь. Он так и сказал мне: «Ждите, я приеду». Ну-ка пошли встречать. Они взбирались по пологому холму через кустарник. На одном уступе Зыбин вдруг остановился и ласково сказал Корнилову: – Володя, вы посмотрите-ка туда, вон-вон туда, на дорогу. – А что? – Да как старинная гравюра. Уже смеркалось. Тонкий туман стелился по уступам, и все огненно-кровавое, голубое, темно-зеленое, фиолетовое и просто белое – круглые листы осинника, уже налившиеся винным багрянцем; частые незабудки на светлом болотистом лужке, черные сердитые тростники; влажное, очень зеленое и тоже частое и чистое, как молодой лучок, поле – с одной стороны его покачивались ажурные белые зонтики, а с другой стороны стояли высокие строгие стебли иван-чая с острыми чуткими листьями и фиолетовым цветом, – все это, погруженное в вечер и туман, смирялось, тухло, стихало и становилось тонким, отдаленным и фантастическим. |
| Смотри!» Он снова выдвинул ящик стола, вытащил кольт и бросил его на стол. «На! Смотри! Герой! У него же курка нет! Мы в тот же день его и забрали, но нам важно было сознание, сознание! А тут круговая порука. Разве это в советской школе терпимо? Закуришь?» – он вынул кожаный портсигар и протянул мне. Это было актом величайшего доверия. За куренье исключали на три дня, на неделю, совсем. Ходили, правда, слухи, что Эдинов курит, но видеть Этого никто не видел. Впрочем, может быть, один исправившийся Коля Благушин… Так мы и расстались, выкурив перед этим, как он сказал, «трубку мира», и ты больше никогда не вызывал меня в учком, лишь встречаясь, заговорщицки улыбался. Ведь у нас с тобой была тайна, да и весь ты жил в этих тайнах – ответственный, осведомленный, все понимающий с высшей точки зрения – таинственный… Где ты сейчас? Жив ли? По-прежнему ли улавливаешь души, или и твою уже успел кто-то уловить? А это вполне может случиться. Ведь над твоим столом висел портрет Льва Давыдовича, да и тот, кого ты приводил к нам, носил звонкую партийную фамилию, но лет через десять я прочел ее с таким титулом: «Ныне разоблаченный враг народа», а ты потом, кажется, у него работал, так что все в конце жизни может быть. Он уже спал и видел все это во сне. А между тем совсем рассвело. Полоска неба за решеткой стала сначала белой, потом голубой, потом розовой. Кусты около окна стрекотали уже по-дневному отчаянно и развязно. Из коридора слышались ясные утренние женские голоса – это ходили по камерам фельдшерица и сестра. Буддо сидел на кровати и листал самоучитель английского языка 1913 года. – Ну, с боевым крещением вас, Георгий Николаевич, – сказал он, когда Зыбин поднял голову. – Вот ваш ужин остался от вчера, ешьте, пока не убрали. Сечка. Зыбин молча встал, прошел к столику, сел, но есть не стал. – Ну что же это вы? – упрекнул Буддо. – Так разволновались? Ничего, ешьте, ешьте, а то ведь и ноги протянешь. Хотя нет, во время следствия не дадут, а вот потом – это уж как сочтешь. Кушайте, кушайте. Сечка-то с мясом! Знаете, как ее тут зовут? – Он покосился на волчок. – Сталинская шрапнель! – Остроумно, – улыбнулся Зыбин и зачерпнул ложку. – Ну вот и на здоровьичко, – похвалил Буддо. – А заключенные вообще, Георгий Николаевич, люди острые и находчивые. Только вот следователи-то еще понаходчивей их! Посвыше, как говорят в лагере. Так что? Со статейкой вас? Как, еще не предъявили? Что же вы тогда делали? Анкетой занимались. О, это они любят, умеют! Тут они психологи. Ты дрожишь, кипишь, а они тебе – где родился? Где учился? Когда женился? И точат, точат кровь по капельке. У вас кто следователь-то? Не знаете? А у кого были? Как, у самого Неймана? – Буддо даже учебник положил. – А какой он из себя? Ну правильно, курчавый, небольшой, толстогубый. Э-э, дорогой, значит, они всерьез вами занялись. О чем же он вас спрашивал? |
| Через час вернулся Буддо, увидел его и страшно обрадовался. Они не виделись почти неделю. – О, да вы совсем молодец! – крикнул он, тиская Зыбина в объятиях. – После стольких-то суток… Ну, так что все-таки, подмахнули им, что надо? – Зыбин покачал головой. – Как? Неужели так-таки ничего? А как же они вас тогда отпустили? А за колено что держитесь? – Да вот… – ответил Зыбин и заголил колено. – Здорово! – покачал головой Буддо. – Ну, с боевым крещением! Вот это уж точно законный синяк – носите его смело, никто не придерется! Чем это он вас? Сапогом, наверно! Это они любят! Вы что же, сказали ему что-нибудь или это он так, в порядке активности? – В порядке активности, – буркнул Зыбин и больше ничего объяснять не стал. Буддо посмотрел на него и тяжело вздохнул. – Эх, Георгий Николаевич, Георгий Николаевич! – сказал он. – Ведь это же значит, что они за вас как следует принялись! И на конвейер поставили, и вот чем награждают. Плохо ведь дело, батенька, а? Совсем плохо! И чего вы их доводите? Что толку? – Здравствуйте пожалуйста! Так это я их, оказывается, довожу? – усмехнулся Зыбин. Буддо неприятно сморщился. – Эх, оставили бы вы свой глупый гонор, батюшка, и поглядели бы в глаза, так сказать, простой сермяжной правде! Ей-богу, это не повредило бы! Гонор, норов, «не тронь меня» – это все хорошо, когда имеет хождение. А здесь не тот банк! Тут допрос! И не просто допрос, а активный ! А это значит, что, когда вас спрашивают, надо отвечать, и отвечать не как-нибудь, а как следует. – Да что им отвечать? Что? – вскочил Зыбин. – Ну пусть они спрашивают, я отвечу. Так ведь не спрашивают, а душу мотают: «Сознавайтесь, сознавайтесь, сознавайтесь». В чем? В чем, мать вашу так?! Вы скажите, я, может, и сознаюсь! Так не говорят же, сволочи, а душу по капле выдавливают! – Хм, – усмехнулся Буддо, – а что же, по-вашему, эти сволочи должны вам говорить? Это ваша обязанность – им говорить, потому что вы зек. Вот вы, я вижу, батенька, до сих пор не поняли, что же с вами случилось. А пора бы! Ох, пора бы! Вот вы послушайте меня, я вам расскажу. Наши органы отличаются тремя главными особенностями… Угодно вам не перебивая выслушать – какими? |
| А мелочь бы вы по карманам рассовали. А я как сейчас сижу, так и тогда бы сидел. – Позвольте, это по каким же карманам? – сразу вспыхнул Мячин. – Ну, по каким? По хрипушинским, неймановским, по вашим, мало ли на свете подходящих карманов? Той, которая меня допрашивала, тоже что-нибудь, собаке, на орехи – на сережки или на колечко – обломилось бы. – Да вы с ума сошли! – ошалело воскликнул прокурор. Зыбин, усмехаясь, поглядел на него. – Неужели? – спросил он насмешливо. – А такие протоколы вы видели – «кольцо из белого металла со вставленным стеклом». И платиновое кольцо с изумрудом шло за рубль. Видели? – Подождите. А к моим рукам тоже что-то прилипало? – поинтересовался Гуляев. – Про вас я ничего не знаю. – Ну спасибо хоть за это. Так вот, и такие люди были, конечно, Георгий Николаевич, но они давным-давно изгнаны из органов. Кое-кто даже расстрелян. Что же касается Неймана… – То его уже нет среди нас, – сказал прокурор. – Фью! – присвистнул Зыбин. – Значит, он уже того?… Сыграл в белый металл и зеленое стеклышко? Успел попользоваться? У него вы это все и забрали? Ловко! – Ну, об этом потом, – как-то невнятно сказал прокурор. – А сейчас вот так… – властно перебил его Гуляев. – Неймана нет, и кончать это дело приходится нам. Курган эти молодцы, что принесли диадему, снесли бульдозером. Научил их кто-то или случайно это вышло, пока неясно. Погребальный инвентарь весь у нас. Говорят, правда, что, может быть, есть там и вторая, боковая камера, вот сегодня-завтра приедут специалисты и тогда все окончательно прояснится. А сейчас вам казначей принесет деньги и вещи. Берите и идите домой. Там все в полном порядке. Ключ – вот. Советую лечь и никуда больше не ходить, отдохнуть. Он вышел из-за стола и подошел к Зыбину. – Ну, до свиданья, Георгий Николаевич, – сказал он как-то по-доброму, даже по-дружески, – поморочили мы друг другу голову, а?… – Ну, что касается меня… – начал холодно Зыбин, – то я… – Ну ладно, ладно, – улыбнулся Гуляев. – Не начинайте снова, а про Неймана тоже плохо не думайте, он ведь все это и принес нам. |
| У Корнилова вдруг остро блеснули глаза. – Женщина-то? – Он схватил с большого синего валуна мохнатое полотенце и стал им быстро, ловко и весело растирать, как будто пилить, спину. Был он невысокий, загорелый, мускулистый, чернявый и очень подвижный. У него всегда все ходило: руки, спина, мускулы, губы, глаза. «Артист, – подумал Зыбин, любуясь им. – Ох артист же! Это он в Сандунах так». – Ничего, ничего, дорогой Георгий Николаевич, – бодро воскликнул Корнилов. – И не только ничего, но даже и очень, очень хорошо. – Он скомкал полотенце и бросил его в Зыбина. – Собирайтесь-ка, натягивайте новые сотельные брюки, и потопали. Директор, наверно, уж нас заждался. Он всегда, когда был возбужден, говорил вот так: «сотельный», «потопали» или даже «увидишь – закачаешься». – Директор? – Зыбин даже сел на валун (к этому бедламу еще и директор!). – Да разве он… – Ну а как же, – весело и дружелюбно ответил Корнилов, с удовольствием рассматривая его полное белое лицо и светлые водянистые глаза, они даже как-то поглупели за секунду. – А как же, дорогой Георгий Николаевич? Он же вас любит, правда? Ну а если любит, то и сам приедет, и гостей привезет. Да каких гостей. Увидите – закачаетесь. Он так и сказал мне: «Ждите, я приеду». Ну-ка пошли встречать. Они взбирались по пологому холму через кустарник. На одном уступе Зыбин вдруг остановился и ласково сказал Корнилову: – Володя, вы посмотрите-ка туда, вон-вон туда, на дорогу. – А что? – Да как старинная гравюра. Уже смеркалось. Тонкий туман стелился по уступам, и все огненно-кровавое, голубое, темно-зеленое, фиолетовое и просто белое – круглые листы осинника, уже налившиеся винным багрянцем; частые незабудки на светлом болотистом лужке, черные сердитые тростники; влажное, очень зеленое и тоже частое и чистое, как молодой лучок, поле – с одной стороны его покачивались ажурные белые зонтики, а с другой стороны стояли высокие строгие стебли иван-чая с острыми чуткими листьями и фиолетовым цветом, – все это, погруженное в вечер и туман, смирялось, тухло, стихало и становилось тонким, отдаленным и фантастическим. |
| Потом приходили дежурные – один сдающий, другой принимающий – и спрашивали, есть ли заявления и жалобы. А какие у него могли быть заявления и жалобы? Не было у него ничего! Он плавал в светлой, прозрачной пустоте, растворялся в ней и сам уже был этой пустотой. А море в камеру больше не приходило. И та женщина тоже. И это было тоже хорошо. Не нужна она была ему сейчас. И только позывы тела вяло и безболезненно заставляли его подниматься и идти в угол. А воду он пил и хлеб ел, так что это не голодовка, и его не тревожили. И, сделав свое, он ложился опять на койку, смотрел на светлый потолок, на никогда не гаснувшую лампочку и разливался по тюрьме, по городу, по миру. И не было уже Зыбина, а была светлая пустота. Так продолжалось какое-то время, может быть, два дня, может быть, месяц. И однажды в его камеру вошло сразу несколько человек: начальник тюрьмы, надзиратель, светловолосый молодой врач интеллигентного вида, похожий на молодого Хомякова, и прокурор Мячин. Прокурор спросил, как он себя чувствует. – Ничего, спасибо, – ответил он. – И идти можете? – Вполне. – Сядьте-ка на кровать. Он поднялся и сел. – Он молодец, – улыбнулся врач, похожий на Хомякова. – Вот пропишем ему усиленное питание, введем глюкозу, и встанет. – А что у него? – спросил прокурор. – Георгий Николаевич, что у вас? – Ничего, – ответил он. – Как ничего? Почему же лежите? Вы больны? – Да нет, – ответил он. – А что же с вами? – спросил прокурор. – Ничего. Просто издыхаю, и все, – он точно знал, что это так; не болеет, а издыхает, и ничегошеньки с него они сейчас требовать не могут. Он уже никому из них ничего не должен. Наступила короткая тишина. – Ну, это все, положим, глупости, – сказал прокурор. – Вы еще и нас переживете. Такой молодой! Вся жизнь впереди! Надо лечиться, Георгий Николаевич. Вот что! На ноги, на ноги вставать надо. Пора, пора. И опять все ушло в туман, потому что он закрыл глаза. Пришли за ним на следующее утро. Два надзирателя осторожно подхватили его за руки и повели. Тут в коридоре на секунду сознание возвратилось к нему, и он спросил: «Это в тот конец?» «В тот, в тот», – ответили ему, и он успокоился и кивнул головой. |
| – Да карты же археологические! Им в обед сто лет! – Да хоть порнографические! С бабами! Важно не название, а масштабность и район. А что в обед сто лет, то ведь рельефы-то тут все в основном сохранились. Скажите, как все это объяснить? Я вот не знаю как. – Хорошо! Вы сказали, что я взял сотрудницу. Какую роль вы ей отводите? – Ну вот опять вы меня спрашиваете. Действительно, бедный ваш следователь. Так вот, Георгий Николаевич, пока никакой роли я никому не отвожу, а только прощу мне объяснить. Ведь как разворачиваются события? В музей поступают сигналы, где-то обнаружено археологическое золото. Вы быстро сколачиваете так называемую партию и едете копать землю в колхоз «Горный гигант», то есть туда, где никакого золота заведомо быть не может. Копаете, конечно, впустую. Тут приезжает к вам директор и сообщает, что где-то возле Карагалинки обнаружен большой клад. Показывает вам кое-что, говорит, что завтра эти люди к нему явятся и он с ними отправится на место находки. Вы очень этому радуетесь, но в город почему-то с ним не едете, чего-то как будто ожидаете. Чего? На следующий день вам сообщают, что в музее произошла кража. Кладоискатели выкрали свои документы и скрылись. Тут вы уж сразу прилетаете в город и берете старые архивные карты. Но изучаете-то вы их как-то странно. С директором смотрите карты Карагалинского района, а у себя в кабинете просматриваете карты Или, то есть пограничного района. Даже заносите в блокнот какой-то чертежик. К пропавшему золоту он никакого отношения не имеет. Дальше, вы закупаете много водки, уйму всяких продуктов и, сговорившись с той самой сотрудницей, которая последняя видела пропавших златоискателей, с самым ранним поездом отправляетесь на Или. Еще раз подчеркиваю, Георгий Николаевич, на Или, а не на Карагалинку. Зачем? С кем вы там должны были встретиться? Кому предназначалась эта водка? Для вас одного много, даже при ваших уникальных способностях, девушка вообще не пьет – так что ж, вы действительно купаться поехали или хотели кого-то встретить и распить все это? Объясните, пожалуйста. |
| – Да карты же археологические! Им в обед сто лет! – Да хоть порнографические! С бабами! Важно не название, а масштабность и район. А что в обед сто лет, то ведь рельефы-то тут все в основном сохранились. Скажите, как все это объяснить? Я вот не знаю как. – Хорошо! Вы сказали, что я взял сотрудницу. Какую роль вы ей отводите? – Ну вот опять вы меня спрашиваете. Действительно, бедный ваш следователь. Так вот, Георгий Николаевич, пока никакой роли я никому не отвожу, а только прощу мне объяснить. Ведь как разворачиваются события? В музей поступают сигналы, где-то обнаружено археологическое золото. Вы быстро сколачиваете так называемую партию и едете копать землю в колхоз «Горный гигант», то есть туда, где никакого золота заведомо быть не может. Копаете, конечно, впустую. Тут приезжает к вам директор и сообщает, что где-то возле Карагалинки обнаружен большой клад. Показывает вам кое-что, говорит, что завтра эти люди к нему явятся и он с ними отправится на место находки. Вы очень этому радуетесь, но в город почему-то с ним не едете, чего-то как будто ожидаете. Чего? На следующий день вам сообщают, что в музее произошла кража. Кладоискатели выкрали свои документы и скрылись. Тут вы уж сразу прилетаете в город и берете старые архивные карты. Но изучаете-то вы их как-то странно. С директором смотрите карты Карагалинского района, а у себя в кабинете просматриваете карты Или, то есть пограничного района. Даже заносите в блокнот какой-то чертежик. К пропавшему золоту он никакого отношения не имеет. Дальше, вы закупаете много водки, уйму всяких продуктов и, сговорившись с той самой сотрудницей, которая последняя видела пропавших златоискателей, с самым ранним поездом отправляетесь на Или. Еще раз подчеркиваю, Георгий Николаевич, на Или, а не на Карагалинку. Зачем? С кем вы там должны были встретиться? Кому предназначалась эта водка? Для вас одного много, даже при ваших уникальных способностях, девушка вообще не пьет – так что ж, вы действительно купаться поехали или хотели кого-то встретить и распить все это? Объясните, пожалуйста. |
| Для исправления сложившейся ситуации, просим Вас разрешить ее принятием Указов, не перекладывая в очередной «долгий ящик» законотворчества Государственной Думы. Житель блокадного Ленинг рада Президент Лиги Защиты Культуры Заслуженный деятель науки РФ Почетный работник высшего и среднего проф. образования РФ Лауреат государственной премии СССР Вице-президент РАЕН д.ф.-м.н., проф. Георгий Николаевич Фурсей Изложенный текст письма поддерживают: Академик РАО, доктор психологических наук, почётный доктор Софийского Университета имени Климента Охридского, руководитель Международного Центра Гуманной Педагогики, лауреат премии Правительства РФ, проф. Ш.А. Амонашвили Депутат Государственной Думы, акад. РАО, доктор философских наук проф. О.Н. Смолин Акад. РАН, акад. РАЕН, член Лондонского Королевского Линнеевского Общества, акад. Академии с/х наук Словакии, акад. Аграрной академии Чехии, акад. Академии естественных наук Монголии, Заслуженный деятель науки России, профессор генетики, Председатель Общественного движения «В защиту вавиловского наследия» В.А. Драгавцев Доктор филологических наук (1995), профессор МПГУ, президент Российской ассоциации изучения проблем англистики (1999), лауреат премии имени Лосева (МПГУ), вице-президент Международной ассоциации общественных объединений «Международный центр гуманной педагогики» (с 2011), президент Общероссийской общественной организации «Центр гуманной педагогики» Е.Н. Черноземова. Чрезвычайный и полномочный посол, заслуженный работник дипломатической службы РФ А.П. Лосюков Доктор психологических наук, заслуженный деятель науки России, проф. В.Е. Семенов. Вице- президент международной Лиги Защиты Культуры В.С. Савчук. И многие другие деятели культуры, науки и образования. Заметили ошибку? Выделите фрагмент и нажмите " Ctrl+Enter " . Поделиться РНЛ работает благодаря вашим пожертвованиям. Комментарии Закрыть Закрыть 6. Re: Как обустроить наше образование Четверть века наше лучшее в мире образование методично и хладнокровно уничтожали, и доби-лись феноменальных результатов - КАТАСТРОФУ! Особенно преуспел в разрушении нынешний советник Президента Фурсенко, оставив позади себя такие " шедевры " , как ЕГЭ, толеранщину, разгром всей предыдущей научно-методической базы и т.д. Потребуется много времени для того, чтобы призыв " назад в будущее " реализо-вался: ведь лучшие и талантливые учителя ушли или их " ушли " , не вынеся чудовщного либерал-погрома... Всё, о чём просит Президента уважаемый Георгий Николаевич, есть насущная потребность исключительной важности, и здесь полумерами не обойтись. Мы уже искалечили два-три поколения детворы, которые нынче демонстрируют целый букет потребительских навыков, но вот в духовном и нравственном возрастании - пустота, пробел... |
| «Ах ты золотце мое, – подумал он. – Она делится своей кровью с заключенными. И как такой солнечный зайчик только и попал сюда? Хотя вот доктор Гааз… Святой доктор. Главный врач тюремной инспекции. Упал в остроге на колени перед царем: «Государь, помилуйте старика». И тот помиловал». Однажды, когда она выслушивала его, зашел тот высокий, светловолосый, светлоглазый, похожий не то на Христа, не то на философа Хомякова, молодой интеллигентный врач, который однажды его перевязывал, а неделю тому назад заходил в его камеру вместе с прокурором. Поздоровался, поманил Березку, отвел ее к окну. Они о чем-то тихо поговорили. Он услышал имя «Штерн», потом, погодя, несколько раз «Нейман» и застыл в бессильной злобе. И до нее, значит, дотянулись эти грязные мартышечьи лапы. – Не знаю, что он теперь еще выдумает, – сказал врач. – Но шум идет. – И быстро вышел из комнаты. А она так и осталась у окна в каком-то оцепенении. «Ах ты моя бедная, – подумал он, – так с кем же тебе приходится иметь дело: Нейман, Штерн, этот ублюдок. И он, наверно, еще он, главный, вот – приходит, упрекает, грозит! И меня не постеснялся. Ах ты Господи!» Он хотел что-то сказать ей, но она быстро попрощалась, ушла, и с тех пор он ее больше не видел. А через неделю пришел коридорный и вызвал его на разговор с прокурором. Он встал и оделся. Пожалел, что и сегодня ее не было и ему не с кем попрощаться. Так – он знал – вызывают в конец коридора для исполнения приговора. В маленьком кабинете собрались четверо. Двоих из них, прокурора Мячина и Гуляева, он уже знал. Двоих других – они были в штатском и сидели у стены – он видел в первый раз. Гуляев, маленький, хилый, черно-желтый, с великолепным блестящим зачесом, сидел за столом. Перед ним лежала голубая жестянка «Жорж Борман». Мячин стоял возле окна. Когда завели Зыбина, Гуляев удивленно посмотрел на прокурора и развел руками: – Ну что же вы мне говорили, что Георгий Николаевич не встает. Да он совсем молодцом, – сказал он. – Садитесь, Георгий Николаевич, есть разговор. |
|
|
