| Сапиэнтия ответила сдержанно: - За прохладную ванну спасибо, а что касается причёсок и переодевания, то мы предпочли бы остаться в своем и причесаться так, как нам привычно. - Госпожа, я человек подневольный. Мне приказано вас причесать и переодеть. Фидес посмотрела на мать с некоторым укором: - Мама, что с ними спорить? Мы теперь тоже подневольные. Сапиэнтия вздохнула и грустно кивнула головой. Пришли три рабыни, тоже очень красиво и богато одетые. Они открыли сундук, стали неспешно вытягивать оттуда наряды, украшения и дорогую обувь. Все это было разложено перед Сапиэнтией и её дочерьми на большом ковре. Сапиэнтия и дети смотрели в сторону. Рабыни одели и причесали их, как на свадьбу. Потом вошла еще одна рабыня и сказала, что её хозяйка, благородная Матиена Палладия просит пожаловать к столу благородную Анцию Карону с дочерьми. Их провели через несколько роскошных комнат в триклиний, выдержанный в строгом греческом стиле и предложили занять места на мягких, покрытых шелковыми покрывалами, ложах. Стол был богато сервирован и ломился от снеди. Все дурманящее благоухало, из-за двери звучала тихая музыка. Матиена Палладия, женщина лет сорока, холёная, изысканная и бесконечно снисходительная, после второй перемены блюд обратила внимание на то, что гости её не едят совсем. Матиена Палладия вздохнула и улыбнулась: - Ну, бойкот, так бойкот. Госпожа Анция Карона, я допускаю, что в сложившихся обстоятельствах тебе кусок в горло не лезет, но детей-то зачем голодом морить? На это встрепенулась Фидес : - А нас никто не морит, просто сами не хотим. Мы к такой еде не привыкли. Матиена Палладия покладисто поинтересовалась: - А что для вас привычно? Фидес перечислила любимые кушанья семьи: - Овощи, хлеб, сыр, молоко, полба. Брови Матиены Палладии двинулись вверх: - В Риме полбу едят только голодранцы.- Она оглянулась на рабыню: - Принеси хлеб, сыр и огурцы. И молока, конечно. Разобравшись с меню для гостей, хозяйка повернулась к Фидес: - Вот объясните мне, пожалуйста, вы люди не бедные, почему вы себя так ограничиваете? Со Спес мне всё понятно, ей бы не мешало пару фунтов сбросить. А остальные? |
| - Твой друг хотел спасти только тебя, а наш Бог - весь мир, и тебя тоже - вдруг неожиданно и доброжелательно возникла Спес. Август сделал движение рукой, словно отмахивался от надоевшего насекомого. - Слышал я всё это, детка, слышал. Но все эти байки не стоят того, чтобы твоей маме из-за них расставаться с жизнью и подвергать опасности детей и друзей. И уж, коль скоро вы являетесь римскими гражданами, то должны крепко зарубить на носу, что в этой стране я и только я определяю и устанавливаю, кого можно считать богом, а кого нет. И кто кого спасет. Потому что я не только правитель, но ещё и, между прочим, верховный понтифик. Осознали? В этот момент, в зал вошел магистриан и, поклонившись, передал претору Курцию Антиоху свиток. Тот молча его развернул, удивленно приподнял брови, потом отложил с видом кота, съевшего ведро сметаны. Встав со своего места, он на цыпочках подошел к императору. Адриан вопросительно посмотрел на него. Курций Антиох почтительно склонился к августейшему уху. Словно брови цезаря кто-то резко дернул за веревочку - так они подскочили. Он быстро взглянул на свиток, потом неспешно перевел взгляд в сторону Сапиэнтии с дочерьми. - Я вам дам три дня на то, чтобы вы определились с выбором. И настоятельно советую пересмотреть свои взгляды. Тем более, что обвинитель для вас нашелся. - Император указал на свиток. - Это вдова эдила Юния Верона благородная Рессамния Соэмия. Мать и дочери изумленно переглянулись. - Это...как? - только и смогла выдавить из себя Сапиэнтия. - Вот так. Император повернулся к претору: - Будь добр, друг, отведи их туда, куда мы договорились. Так Сапиэнтия с детьми попали в дом Матиены Палладии. Император попросил благочестивую Матиену, муж которой служил фламином Юпитера, сделать все возможное, чтоб Сапиэнтия и её дочери изменили свои взгляды на мир. Матиена Палладия была женщиной доброй и сострадательной. О христианах она слышала немного, в основном то, что и все: это - еврейская секта (или не еврейская, кто его знает? Мнения в обществе на этот счет были разные). До нее также доходили слухи о том, что члены этой секты были гонимы при Клавдии, Нероне и Домициане. Впрочем, кто не претерпел при этих правителях? Но, - увы! - и при божественном Траяне, славное правление которого пришлось на молодость Матиены Палладии, эти люди тоже считались сакрилегами и подвергались весьма серьёзным санкциям со стороны правительства, в которое в качестве сенатора входил и покойный муж Матиены. Со слов императора, не снизошедшего, правда, до личной просьбы, но отправившего на переговоры претора Эсквилина Курция Антиоха с запиской, благочестивая матрона поняла, что эти люди крепко заблуждаются, а из презрительных реплик претора составила впечатление прямо противоположное - дескать, злодейки злонамеренные эти четыре овечки. Чуть не весь Рим замутили своим злочестивым блеяньем. |
| Разумеется, цезарю она поверила больше, но решила разобраться во всем самостоятельно. Она постаралась продемонстрировать своим подшефным всю возможную широту римского радушия и благочестия. Поэтому, встретив их в атриуме своего дома, она приветливо поздоровалась, предложила им прохладную ванну с дороги (дорога от претории до ее дома была шагов восемьсот, но всё же...) и, естественно, знатный римский ужин. После ванны Сапиэнтию с детьми рабы проводили в красивый роскошно обставленный покой и оставили одних на некоторое время - пока подсохнут волосы. Сапиэнтия и Каритас с опаской присели на оттоманке, обитой серебряной парчой, а Спес и Фидес на красивых стульчиках с такими же парчовыми сиденьями. Со своими длинными распущенными волосами - золотистыми, каштановыми, рыжими и золоторусыми - красивы они были необыкновенно. И столь же необыкновенно печальны. Траурное молчание нарушила Спес: - Мама, я в это не верю. Не могла госпожа Рессамния нас предать. Сапиэнтия вздохнула с облегчением, услышав эти слова: - Мне тоже не хочется верить, но ведь сам император сказал. Фидес неожиданно резко возразила: - Ну, если он император, это не значит, что он во всём прав. - Ты что?! - возмутилась Спес, - Помнишь, отец всегда говорил: император - это честь и совесть государства. Фидес отвечала ей уже спокойнее: - Он, может, и совесть. А на нас конкретно донес этот вредный дядька из лавки, претор Эсквилина, у которого совести ни грамма. Кажется, он просто перевёл стрелки и на госпожу Рессамнию. Сапиэнтия, подумав, сказала: - Не будем думать о людях плохо и понадеемся на лучшее. - Мама, а что тут думать? - Фидес теперь возмутилась. - Сестра по вере и твоя лучшая подруга нас не предаст, это нереально, значит, во всем виноват претор. Вошла рабыня в красивой розовой тунике и с ней ещё две женщины в одежде попроще, которые, пыхтя, несли большой плетёный сундук. Они поставили сундук и вышли, а рабыня в розовой тунике обратилась к Сапиэнтии: - Если вы высушили головы, мы сейчас сделаем вам современные причёски. Госпожа Матиена Палладия просит вас переодеться и выйти к обеду. |
| - Я полагаю, что ты говоришь о знании духовном, - ответил ему император. - Действительно, в мистериях иерофантам открывается вся полнота мира через общение с божеством. У нас с вами есть такой опыт. И никакие пять чувств его дать не могут. И разум, не искушённый общением с богами, здесь тоже непригоден. Но если речь идёт о получении обыденной информации... В эту минуту император заметил примицерия, терпеливо ждавшего его в отдалении, и сказал философам: - Простите меня, друзья, я должен отлучиться, но с удовольствием продолжу нашу беседу вечером. Буду ждать вас в Больших термах после захода солнца. Философы раскланялись и заверили императора, что придут. Собственно, далеко идти им бы не пришлось. Здесь, на вилле императора, все было под рукой. И термы тоже. Они неспешно направились в оспиталию, беседуя по пути, а цезарь поманил рукой примицерия. На вилле этикет соблюдался не столь жёстко, как в Риме, поэтому, поприветствовав коротко императора, примицерий без предисловий и комментариев подал ему свиток. Адриан пробежал глазами текст и задумался. Провёл тыльной стороной ладони по подбородку. Эта привычка появилась у него после ранения в подбородок во время сарматской кампании. Тогда он всё время ощупывал заживающий шрам, очень переживая о том, что внешность будет подпорчена этим уродством. - Значит, Аристовул скрыл от меня, что брат его сочувствовал бунтовщикам. Ладно. Всё-таки брат. Примицерий понял, что беседа с философами сильно повысила моральный тонус августа. Император еще раз коснулся подбородка. - Самое разумное арестовать обоих, но Аристовул никуда от нас не денется. А солдаты хорошо обследовали то место, где скрылся его брат? - Насколько я знаю, да, - сказал примицерий вслух, а про себя подумал: «Если больному льву ничто не приносит облегчения, единственное лекарство для него - съесть обезьяну». - Человека с приметами бен Иегуды и трёх его спутников провожали до предместий Города и уже хотели брать, но они свернули в кусты и исчезли. Солдаты нашли подземный ход, но, во-первых, там очень много разветвлений и выходов, во-вторых, они попали туда на час раньше преследователей. А если все-таки арестовать Аристовула и распустить в еврейских кругах слухи об этом? |
| Потом смотрю - в этом квадратике - яички. И голуби их высиживали по очереди - и голубь, и горлица. А потом вылупились голубята, жёлтые, похожие на цыплят. Только цыплята потемнее. Мы их старались не беспокоить, и они не обращали на нас внимание. А однажды за мной выскользнул на террасу Вимка, и, видимо, вообразил себя диким котом, припал к земле, прицелился, напрягся - и вдруг голубка, надулась, нахохлилась и как зашипит на него! Бедный кот испугался, вжался в пол, обхватил голову передними лапами, и Каритас пришлось его срочно эвакуировать с места охоты. - Да перепугался ужасно! - подтвердила Каритас. - Мы тогда поразились - птичка-то маленькая. А Вимка вон какой! А всё равно она его прогнала. Вечером мы об этом рассказали папе, а он засмеялся и говорит, что великие цели равно вдохновляют мир животный и человеческий, а вырастить потомство, говорит, - цель величайшая, - завершила свой рассказ Фидес. Фиделис, внимательно слушавший Фидес, неожиданно приподнялся на локтях: - А я помню вашего отца. Они с нашим иногда ходили на охоту. И собаку вашу брали. - Я тоже это помню. Ваш папа был азартный охотник, как и наш. Ни с того, ни с сего Фиделис нахмурился и сердито отрезал: - Не хочу я умирать! Спес укоризненно посмотрела на него: - Мы же решили - будем надеяться на лучшее. Тут Гоша провозгласил: - Господи, помилуй! Будем надеяться на лучшее! - О, Гошка новые слова выучил, - слабо улыбнулся Фиделис. Эмоциональный всплеск забрал у него все силы, и теперь он откинулся на подушку, тяжело дыша. - Он много слов знает, - отозвалась из-за занавески Юния Верона. Она что-то передвигала на террасе. Гоша, словно, получив команду, затараторил: - Дайте мне триста тысяч сестерциев! Гоша хороший! Я подниму любую провинцию! Ох, козлы! Господи, помилуй! Дайте десять тысяч! Наше правительство - это полный сортир! - Всё, прорвало! - Юния Верона прекратила возню на террасе и влетела в комнату, - там где-то тряпка. Надо набросить на клетку, чтоб он замолчал. Когда тряпку нашли и набросили на клетку, Гоша жалобно запричитал: - Господи, помилуй, Господи, помилуй! И вдруг стал ворковать, как горлица. |
| Он непринужденно по-домашнему поклонился: - Приветствую тебя, мой цезарь. - О, Аристовул! Давненько ты не наведывался. Опять чего-то хочешь от моей души. Еврей тонко улыбнулся. - Хочу. Буду просить о поимке и помиловании моего брата бен Иегуды. - Занятно. Насчет поимки я бы понял, не будь это твой брат. А в отношении помилования мне неясно, почему оно должно сочетаться с поимкой. Он что - участник последнего восстания? - Нет, это его миновало, но обвинение ему предъявили. Он подался в бега, и я нигде не могу его найти. Брат болен и нуждается в уходе. - А у тебя есть доказательства его невиновности? - Есть. Мне нашли письмо бар Козибы. (Так называли иудеи впоследствии руководителя восстания - примечание автора). Он негодует по поводу того, что бен Иегуда не позволил своей общине присоединиться к бандитам. Вот письмо. - Узнаю эту руку. Кстати, я так и не разобрался - умел он писать или нет? - Думаю, за него писал секретарь. Хотя он был в родстве с рабби Элазаром га Модаи. Рабби приходился ему дядей. Так что грамоте, скорее всего, бар Козиба обучался. Вот перевод письма. - Так... «Знай, что ты должен приготовить пять каров зерна для отправки с работниками моего хозяйства. Так что приготовь для каждого из них ночлег. Пусть они остаются у тебя всю субботу. Следи за тем, чтобы сердце каждого из них исполнилось довольством. Будь храбр, и поддерживай мужество среди местных жителей. Негодяя бен Иегуду из Пеллы, который закрыл свое сердце для Б-га, и его Машиаха, нужно задержать и повесить при первой же возможности. Так же поступи и с его последователями. Шалом! Я приказал, чтобы те, кто сдаёт тебе свое зерно, принесли его на следующий день после субботы». Этому письму уже больше двух лет. Кто же может преследовать твоего бен Иегуду? Всех виновных уже наказали. Кое-кого ещё ловят, но это уже так, последняя подчистка. - А соседу бен Иегуды очень приглянулось его поле, и он объявил моего брата христианином. - А он реально иудей? - Нет, христианин, но вполне законопослушный. Налоги платил всегда, в беспорядках не участвовал. |
| Все культурно значимое в этом идеальном проекте обновлялось и обретало совершенно невиданный смысл. Академия здесь представляла собой не портики в саду философов, напоминающие те, что находились в окрестностях Афин, это был рассадник новой философии Адриана, которая, естественно, своё последнее слово еще не сказала, да нужно ли это слово, когда есть услужливое журчание воды, предупредительный шепот ветра в кронах пиний, почтительное сияние звезд с которыми император уже совсем накоротке. Серапиум - не просто храм Сераписа, это жилище совершенно нового бога, прирученного и прикормленного ласковой железной рукой римского венценосного пастуха, пересоздающего и создающего не только мир, но и богов. Каноп - не напоминание о месте, где погиб любимец Антиной, а святилище, возродившее к жизни особого бога - бога любви и преображенной памяти. Каждое из этих мест было дорого воспоминаниями не столько о том, что было, сколько том, что могло бы быть. Адриан понял, как он может изменить не вполне удавшееся прошлое - его нужно перестроить, перерисовать, переваять, переписать. А главное сокровище идеального города императора - маленькая вилла на острове, где можно уединиться, поднять мост и оказаться в полном божественном одиночестве. По ту сторону жизни, любви, философии, закона, любого человеческого знания, искусства, религии - всякого проявления осмысленного человеческого существования. В эту виллу стремился император, чтобы животворным торжеством абсолютного одиночества удалить от себя тошноту сенатских дрязг, тягомотину канцелярии, косые или льстивые взгляды и прочие проявления человеческой нелюбви. Наконец, он подъехал к Тибуру и почти физически почувствовал, как из Зоны Отчуждения он вступил в Сферу Приятия. Здесь он был нужен. Разумеется, как правитель, и правитель недурной, он был востребован в любой точке империи. Его ценили. Но именно в Тибуре он был не оценён, как хороший администратор, а просто принят в городскую семью как свой. Не потому, что он облагодетельствовал этот город, обеспечив всех работой по своему циклопическому проекту и, соответственно, достойным уровнем жизни. |
| В Тибуре его любили безо всяких затей. Здесь он чувствовал себя Октавианом Августом в Риме почти Золотого века. Он мог зайти в таверну или в любую лавчонку, и его принимали, как приняли бы уважаемого члена какой-нибудь коллегии, а не как властителя, перед которым следует трепетать. Хозяин, приветствуя, просто кивал головой и привычно улыбался. Как своему. Этой искренностью и простотой Адриан напитывался так же, как местным чистейшим и свежайшим воздухом. Ноздри трепетали. Горожанин мог запросто подойти и спросить у него совета по своим личным делам, и делалось это с почтением, но без подобострастия. Император гордился таким доверием своих граждан. Он никому и никогда этого не говорил, но Тибур невзначай стал таким же детищем его сердца, как и вилла. Нет, правильней было бы сказать, что вилла - его единственное полностью удавшееся чадо, а Тибур просто отечески распахнул ему объятия, и здесь он ощущал себя, как дома в самом раннем детстве, когда его еще любили. Поэтому всегда занятый до предела, всегда сконцентрированный на чем-то особо важном император совершенно младенчески расслаблялся в Тибуре и мог запросто наведаться и в таверну, и в курию и просто к знакомым горожанам. Здесь его явление не производило переполоха, а просто радовало людей, которые сердечно принимали своего поначалу невольного, а впоследствии вполне сознательного благодетеля. Потому что, верный своей дотошности и добросовестности, Адриан со временем вник в большие и малые проблемы города и, как это он делал в местах, в которых был особо заинтересован; с малыми задачами справился быстро, а с большими основательно. Тибур процветал, а поэтому гордился своим благодетелем и от души был ему признателен. Он миновал греческий стадион, комнаты прислуги, личные апартаменты преторианской гвардии, которые были отмечены высоченными колоннами, оспиталию - комнаты для близких друзей, немного замедлил в Канопе, чтобы, как обычно, заглянуть в задумчивые лица кариатид Эрехтейона, и мимо зала приемов и зала философов со статуями греческих любомудров в нишах, ринулся на островную виллу. |
| - А ваши дети где? Где ваши дети? Мои-то хоть в собрании, а где ваши? На это женщины промолчали, а госпожа торжествующе провозгласила: - Вот! - И отвернулась от смущенных сестер. Сапиэнтия скосила глаза на соседнюю лавочку. Там мирно устроились ее плюшечки. Фидес внимательно слушала епископа, вытянув шею и остренький подбородок. Каритас тихо посапывала на плече у Спес, а вот Спес было трудней всего - как она ни старалась вникнуть в Слово Божие, но нос сам собой клонился к земле и глаза слипались, тоже без ее участия. Спес терла глазки, периодически вскидывала головку, и опять проваливалась в дрему. К ним подошел служка в незатейливо вышитой тунике и шепнул Фидес: «Ваша очередь разносить воду». Фидес кивнула, подняла сестер, и они гуськом отправились к кувшинам, из которых разливали воду сидевшим за трапезой. В этот момент к Сапиэнтии подобрался боком один из проштрафившихся бойцов: «Тетенька, простите, пожалуйста, нас. Можно мы заберем свои мечи?». Сапиэнтия молча отдала ему игрушки, и он, сердито нахохлившись, вернулся к столь же хмурому брату - римляне-таки не сдаются. Сапиэнтия улыбнулась и с грустью подумала, что у нее подобных орлов уже не будет. И вторая печальная мысль, посетившая ее, была о том, что люди, подобные бабушке этих отроков, ей довольно неприятны. А что уж говорить о врагах! Когда диаконы прочитали благодарственные молитвы, в зал собраний быстро вошел коренастый пожилой гражданин, весь растрепанный, в перемазанной одежде. На плечах его высилась огромная корзина. - Ну, Луций Метелл, как всегда, к шапочному разбору, - улыбнулся Владыка Викторин. Проходи, мы оставили тебе Дары. Луций Метелл снял с плеч корзину и с большим облегчением плюхнулся на общую скамью. - Что, опять всю ночь разгружал? - спросил Владыка. - Да, пригнали корабль из Брундизия и даже продыху матросам не дали. «Важный груз, сейчас же перенести на берег!». Можно подумать, что с ним бы что-то случилось, если бы этот груз провел еще одну ночь на корабле, а не на складе. Дурит начальство, как обычно. |
| - Каждый человек живет любовью, и вы все прекрасно знаете, что она бывает плотской, то есть эгоистичной, бывает жертвенной, в этом случае человек свой эгоизм в значительной мере преодолевает, но не вполне, поскольку может преследовать личный интерес. И бывает любовь, которую дарует нам Христос, и которая является отражением Его божественной жизни в наших душах. Где критерий, позволяющий нам понять, в любви ли мы, то есть во Христе ли мы? Критерием этим, братья и сестры, является любовь к врагам. Наличие такой любви дает нам возможность ясно осознавать, что мы участвуем в божественной жизни, то есть живем по заповедям Божьим. Любовь к врагам - это вершина духовного пути. Потому что Господь на кресте молился за своих врагов: «Господи, прости им, не ведают, что творят!». Враги всегда не ведают. Они знают только то, что им от нас нужно и то, что мы им совершенно не нужны. И всячески дают нам это понять, вплоть до физического истребления. И преодоление такой ненависти возможно только при наличии немалой благодати. Конечно, это - дар Божий. Но кто не стяжал благодати любви к врагам, того не коснулся дух Христов. Раздумывая над этими словами, Сапиэнтия пришла к заключению, что врагов у нее вроде бы нет, но есть люди, которых она недолюбливает. Вывод из этого напрашивался сам собой... Пока Владыка беседовал с народом, двое мальчишек лет шести прямо около выхода из зала собрания, устав от Богослужения, вытащили маленькие деревянные мечи и занялись фехтованием. Вначале они тихонько восклицали и фыркали, потом вообще перестали обращать внимание на окружающих и препирались в полный голос. Сапиэнтия подошла к ним и шепотом сказала: «Конец войне. Наши в городе! Сдать оружие!» «Римляне не сдаются!» - громко и задиристо возразил ей один из мальчиков. «Все, все, командующий подписал мирный договор и объявил разоружение», - с последними словами Сапиэнтия вытащила из упрямо сжатых ладошек мечи и отошла на свое место. После этого женщины, находившиеся недалеко от мальчиков, стали пенять их бабушке - невеселой пожилой госпоже с одутловатым лицом - на поведение внуков. А госпожа вдруг взъерепенилась и отпарировала им: |
|
|
