| Для того чтобы успокоить поляков, он распорядился только послать к войску своего секретаря, которому было приказано подтвердить угрозы царя по адресу смутьянов, распространяющих тревожные слухи. Затем тот же секретарь отправился к послам короля Сигизмунда; с ними он проговорил до поздней ночи. Чистосердечие самого Дмитрия не подлежит никакому сомнению. Он не допускал и мысли об опасности. С его согласия, Марина готовилась устроить маскарад; сам царь беспечно отдавался всевозможным развлечениям. Весь вечер 26 мая он посвятил Станиславу Немоевскому, который привез драгоценности принцессы Анны. Этот благородный комиссионер разложил перед Дмитрием топазы, изумруды, рубины, жемчужные колье и цепочки из бриллиантов. Царь любовался игрой камней. Потом он приказал принести свои собственные сокровища и пространно рассуждал о них тоном настоящего знатока. В заключение он выразил желание оставить у себя на некоторое время шкатулку принцессы... Но скоро царю суждено было прозреть и убедиться, что он был слишком доверчив. Роковой час уже был намечен. Сабли были наточены; ждали только условленного сигнала. В ночь с 26 на 27 мая, когда поляки спали глубоким сном, князь Василий Шуйский распорядился занять военными силами ворота Кремля. Еще раньше он ввел для этой цели в город некоторую часть войска, стоявшего вне Москвы. На рассвете, те самые колокола, которые недавно еще приветствовали торжественное вступление самозванца в столицу, зазвонили, призывая заговорщиков на кровавую потеху. Это не был праздничный благовест. Медный вой набата отзывался в сердцах зловещим предчувствием. Царь вышел из опочивальни и спросил, почему бьют тревогу. В это время Андрей Бона сменял караул; очевидно, наученный заранее, он ответил, что в городе вспыхнул пожар. Дмитрий приказал поскорее принять нужные меры; затем он спокойно удалился к себе. Между тем в городе начиналось смятение. Народ сбегался со всех сторон. Тут были, конечно, люди, посвященные в заговор. Но большинство безотчетно бежало, куда все, — может быть, поддавшись какому-нибудь ложному слуху, пущенному злоумышленниками о поляках. В центре толпы оказался Василий Шуйский. Сбросив личину, он открыто становится во главе мятежа. Проникнув в Кремль без всякого сопротивления со стороны стражи, он направляется к палатам царя. Только один человек, действительный храбрец, бросается к Шуйскому и хочет его остановить. Однако заговорщики тотчас опрокидывают верного Басманова наземь; покрытый ранами, он испускает дух у самого входа во дворец. Вид пролитой крови опьяняет мятежников. В них просыпаются ярость и инстинкты; ворвавшись во дворец, они всюду ищут Дмитрия. |
| В грамоте, разосланной по поводу явления нового святого, было сказано, что царица Марфа всенародно каялась в том, что поневоле признавала вора Гришку сыном, а смерть царевича Димитрия прямо приписана была Борису Годунову. Для большего убеждения народа на лобном месте показывали родных Гришки Отрепьева. Но всему этому не верили тогда в Московском государстве, и, в день открытия мощей, народ чуть было не взбунтовался и не убил каменьями Шуйского. Даже те, которые сомневались в подлинности бывшего царя Димитрия, не верили, чтоб он был Гришка, а считали его поляком, которого подготовили иезуиты, научили по-русски и пустили играть роль Димитрия. На патриаршеский престол, вместо низверженного Игнатия, был поставлен казанский митрополит Гермоген, отличавшийся в противоположность прежнему патриарху фанатической ненавистью ко всему иноверному. Страшась мести со стороны Польши за перебитых в Москве поляков, Шуйский с боярами рассудили, что лучше всего задержать у себя всех поляков и даже послов Сигизмунда, Олесницкого и Гонсевского, а между тем послать своих послов в Польшу и выведать там, что намерены делать поляки. Но то было только начало смуты. Через два месяца на юге разнесся слух, что Димитрий жив и убежал в Польшу. Вся северская земля, Белгород, Оскол, Елец провозгласили Димитрия. Ратные люди, собранные под Ельцом прежним царем, не хотели повиноваться Шуйскому, избрали предводителем Истому Пашкова и присягнули все до единого стоять за законного царя Димитрия. В Комарницкой волости Болотников возвестил, что он сам видел Димитрия и Димитрий нарек его главным воеводой. Болотников был взят еще в детстве в плен татарами, продан туркам, освобожден венецианцами, жил несколько времени в Венеции и, возвращаясь в отечество через Польшу, виделся с Молчановым, который уверил его, что он Димитрий. Болотников, никогда не видавший царя Димитрия, действовал с полной уверенностью, что стоит за законного государя. Он начал возбуждать боярских людей против владельцев, подчиненных против начальствующих, безродных против родовитых, бедных против богатых. |
| Тем не менее именем новонареченного патриарха писались граматы, и признание Филаретом Димитрия усиливало доверие и расположение к этому новому Димитрию. Филарета считали ближайшим родственником прежней царской династии. За Ростовом сдался Ярославль. Как только распространилась там весть об успехах Димитрия, черные люди взбунтовались, начали угрожать лучшим; многие лучшие бросали свои дома и бежали для спасения жизни. Воевода князь Федор Барятинский, чтоб не быть растерзанным, присягнул Димитрию. По его примеру, англичане и немцы, жившие в этом торговом городе, и некоторые русские торговцы думали было спасти свои имущества признанием вора, присягнули ему с условием, чтоб их не отдавали на грабеж черни. Воевода Барятинский посылал из Ярославля в Тушино боевые запасы, и жители собрали до 30 000 рублей на продовольствие тушинской рати 118 и содержали у себя в городе гарнизон в 1000 человек. Взятие Ярославля подействовало на близкие города по Волге и на севере. Покорилась добровольно Кострома, где поставили воеводой князя Мосальского-Горбатого. Покорились Рыбная Слобода, Молога, Юрьев Поволжский, Кашин, Бежецкий-Верх, Пошехонье, Чаронда, Тверь, Белоозеро, Торжок. Барятинский послал в Вологду письмо и целовальную запись 119 . Чернь заволновалась, воевода Никита Михайлович Пушкин и дьяк Рахманин-Воронов удерживали ее, ничего не могли сделать и, выжидая времени, уступили. Лучшие люди в Вологде, для спасения своих имуществ, в угоду черни также целовали крест вору. Послали оттуда наказ в Тотьму, и этого города жители, по современному выражению: «от нужи со слезами крест целовали» 120 . Во Владимире воеводою был окольничий Иван Годунов. При вступлении Димитрия на престол, он вместе со свойственниками Годуновых был удален на воеводство в Сибирь. Казалось бы, если на кого, то на него можно было надеяться. Партия Димитрия, в каком бы виде она ни возрождалась, была прирожденно-враждебною всякому тому, кто был близок по крови к Годунову. Но этот воевода не мог, как Годунов, быть расположен и к Шуйскому. Шуйский хотел его перевести в Нижний, а на его место посадить во Владимире Третьяка-Сеитова; но Годунов не выехал из Владимира. Сначала он хотел было сопротивляться войскам тушинского царика, но когда Суздаль отпал к Димитрию, а Василий Шуйский оказывал Годунову недоверие, Годунов присягнул Димитрию. Годунов привел ко крестному целованию Владимир 121 , поехал сам в Тушино, поклонился вору и был им обласкан 122 . Пример Годунова должен был усиливать партию царика и служить новым подтверждением того, что он истинный Димитрий. |
| Около самозванца начала собираться дружина, над которою он поставил начальником поляка Меховецкого; в конце августа пришел к нему из Литвы пан Будзило, хорунжий мозырский, но с этою малочисленною еще дружиною Лжедимитрий не мог идти на освобождение Тулы, и участь ее была решена: муромский сын боярский Кровков, или Кравков, предложил царю затопить Тулу, запрудив реку Упу; сначала царь и бояре смеялись над этим предложением, но потом дали волю Кровкову; тогда он велел каждому из ратных людей привезти по мешку с землею и начал прудить реку: вода обступила город, влилась внутрь его, пресекла все сообщения жителей с окрестностями, настал голод, и Болотников с Лжепетром, как говорят, вошли в переговоры с царем, обещая сдать город, если Василий обещает им помилование, в противном случае грозили, что скорее съедят друг друга, чем подвергнутся добровольной казни. Шуйский, имея уже на плечах второго Лжедимитрия, естественно, должен был хотеть как можно скорее избавиться от Лжепетра и Болотникова и потому обещал помилование. 10 октября Тула сдалась. Болотников приехал в царский стан, подошел к Василию, пал пред ним на колена и, положив саблю на шею, сказал: «Я исполнил свое обещание, служил верно тому, кто называл себя Димитрием в Польше: справедливо или нет – не знаю, потому что сам я прежде никогда не видывал царя. Я не изменил своей клятве, но он выдал меня, теперь я в твоей власти: если хочешь головы моей, то вели отсечь ее этою саблею, но если оставишь мне жизнь, то буду служить тебе так же верно, как и тому, кто не поддержал меня». В страшное время Смуты, всеобщего колебания, человек, подобный Болотникову, не имевший средств узнать истину касательно событий, мог в самом деле думать, что исполнил свой долг, если до последней крайности верно служил тому, кому начал служить с первого раза. Но не все так думали, как Болотников; другие, не зная, кто царь законный – Шуйский или так называемый Димитрий, считали себя вправе оставлять одного из них тотчас, как скоро военное счастие объявит себя против него; иные, считая и Шуйского и Лжедимитрия одинаково незаконными, уравнивали обоих соперников вследствие одинакой неправоты обоих и вместе с тем уравнивали свои отношения к ним, считая себя вправе переходить от одного к другому: и тех и других было очень много. Болотникова сослали в Каргополь и там утопили; Шаховского, всей крови заводчика, по выражению летописцев, сослали на Кубенское озеро в пустынь; Лжепетра повесили; об участи Телятевского мало известно. |
| Они начали сноситься с полками Лжедимитрия, и условились, что тушинцы отстанут от своего царька, а москвичи сведут с престола Василия Шуйского. Шуйский чувствовал, что ему трудно удержаться на престоле, и собрался вступить в переговоры с Жолкевским. Но пока он собирался Захар Ляпунов с товарищами 17 июля 1610 года пришли во дворец. Выступил Захар Ляпунов и стал говорить: «Долго ль за тебя будет литься кровь христианская? земля опустела, ничего доброго не делается в твое правление. Сжалься над гибелью нашею, положи посох царский, а мы уже о себе как-нибудь промыслим». Шуйский, привыкший к подобным выступлениям, видя пред собою толпу людей незначительных, пристращал их окриком непристойно – бранными словами, а обращаясь к Ляпунову, сказал: «Смел ты вымолвить это, когда бояре мне ничего такого не говорят»? И вынул было нож, чтобы еще больше пристращать мятежников. В Москве уже стало известным, что в Кремле что-то происходит. Толпы пошли к Лобному месту. Когда приехал туда патриарх, и нужно было объявить, в чем дело, то народ уже не вмещался на Красной площади. Захар Ляпунов с Салтыковым и Хомутовым взойдя на Лобное место, просили идти всех на всенародное собрание, на более просторное место к Серпуховским воротам. Туда же должен был следовать и патриарх. Здесь бояре, дворяне, гости и торговые лучшие люди советовались «как быть Московскому государству, чтобы не быть в разорении и расхищении: пришли под Московское государство поляки и Литва, а с другой стороны Калужский вор с русскими людьми, и Московскому государству с обеих сторон стало тесно». Охотников стоять за Шуйского было мало, и потому не произошло смятения и большого разногласия. Патриарх пробовал возражать, но в виду подавляющего большинства не противился и ушел. Порешили идти к царю, и бить челом от всего мира, чтобы оставил царство. Бояре отправились к царю. Выступил свояк царя, князь Иван Воротынский и сказал: «Вся земля бьет тебе челом, царь Василий Иванович, оставь свое государство ради междоусобной брани, чтобы те, которые тебя, государь, не любят и служить тебе не хотят, и боятся твоей опалы, не отстали от Московского государства, а были бы с нами в соединении, и стояли бы за православную веру все заодно». |
| В Смуту, пишет автор, «возбесились многие церковники: не только мирские люди чтецы и певцы, но и священники, и дьяконы, и иноки многие — кровь христианскую проливая и чин священства с себя свергнув, радовались всякому злодейству». Этих–то крамольников Гермоген старался наставить на путь истинный, «иных молениями, иных запрещениями; скверных же кровопролитников и не хотящих на покаяние обратиться — тех проклятию предавая, а кающихся истинно — то тех любезно приемля и многих от смерти избавляя ходатайством своим». Нетерпимость Гермогена явно была притчей во языцех. По крайней мере автор «Отповеди в защиту патриарха» постарался опровергнуть это мнение, хотя оно и не приводилось в «Хронографе»: «Терпению же его только удивляться следует, каков был к злодеям возблагодетель! Слыша неких неосвященных (светских людей), поутру лаявших его, на обед посылал звать их, а против лаяния их как глух был, ничего не отвечая». Хотя Гермоген, признает автор, был «прикрут в словах и в воззрениях, но в делах и в милостях ко всем един нрав благосердный имел и кормил всех в трапезе своей часто, и доброхотов, и злодеев своих». Милосердие его не знало границ: он поддерживал нищих и ратных людей, раздавал одежду и обувь ограбленным, золото и серебро — больным и раненым, «так что и сам в конечную нищету впал». Как видим, Василий Шуйский возвел на патриарший престол человека с очень непростым характером. Гермоген был отнюдь не «слуга царю», резко отличаясь от большинства архиереев его времени. Не случайно именно он выступил против воли Лжедмитрия I, осудив его брак с католичкой Мариной Мнишек. Конечно, спорить с мягкосердечным «царем Дмитрием Ивановичем» было совсем не то, что с коварным и злопамятным царем Василием, но Шуйский имел достаточно оснований предполагать, что избираемый им в патриархи человек не испугается и его гнева. Восточный форпост православия Характер и деяния Гермогена были к тому времени хорошо известны, хотя происхождение 76–летнего старца терялось во тьме времен. Поляки во времена Смуты были уверены, что в молодости патриарх был донским казаком и уже тогда за ним водились многие «дела». Позднейшие историки возводили род Гермогена к Шуйским или Голицыным, к самым низам дворянства или городскому духовенству. Все эти хитроумные гипотезы прикрывают тот факт, что о жизни одного из виднейших деятелей русской истории примерно до 50–летнего его возраста мы не знаем ничего, кроме того, что в миру его звали Ермолаем (свое церковное имя он писал по–православному — «Ермоген»). |
| – Не печалься, брат, – ободряюще произнес Иван Шуйский. – Вот разобьем поляков и Лжедмитрия с помощью татар, соберем новое надежное войско, тогда и черный люд в Москве притихнет, и бояре строптивые прикусят язык. Тогда и Филарета можно будет смело на плаху тащить. Долго обсуждали братья Шуйские, кому из бояр и воевод можно было бы поручить охрану даров, предназначенных для крымского хана. Эта миссия требовала безусловной верности присяге, мужества и хладнокровия. Храбрецов в окружении Василия Шуйского хватало, беда была в том, что ни на кого из них нельзя было положиться. Трон под Василием Шуйским вовсю шатался, особенно это стало ощущаться после поражения русского войска в Клушинской битве. Среди бояр зрел заговор, о чем Василию Шуйскому доносили его тайные соглядатаи. Шуйского пока спасало то, что заговорщики увязли в спорах между собой, они никак не могли договориться, кого поставить царем: Федора Мстиславского или Василия Голицына. К тому же в Москве недавно объявился Филарет, который тоже предъявил свои права на трон. Перебрав более двадцати имен и не отыскав среди них ни одного надежного человека, братья Шуйские приуныли. И тут подал голос царский секретарь Лука Завьялов, что-то писавший, сидя за небольшим столом у окна. – Государь, помнится, у тебя был на примете дельный воевода, коего ты еще зимой назначил наместником в Зарайск, – сказал дьяк, оторвавшись от своей работы. – Зовут этого воеводу Дмитрием Пожарским. Он из рода князей Стародубских. – А ведь верно! Про князя Пожарского я совсем забыл! – Василий Шуйский хлопнул себя ладонью по лбу. – В прошлую осень князь Пожарский справился с труднейшим моим поручением, наголову разбив на Владимирской дороге разбойное войско атамана Салькова. После того боя в отряде Салькова осталось всего тридцать человек, с коими этот негодяй пришел ко мне с повинной. – За эту победу князю Пожарскому тобою, государь, было пожаловано поместье под Суздалем на берегу реки Ландех с двадцатью деревнями, семью починками и двенадцатью пустошами, – напомнил Шуйскому секретарь, роясь в бумагах. – Я сам писал эту жалованную грамоту, копия которой хранится в нашем архиве. Вот она, эта копия. – Дьяк с шелестом развернул узкий бумажный свиток. Он вопросительно посмотрел на Василия Шуйского: – Зачитать, царь-батюшка? |
| Князь Пожарский нисколько не удивился тому печальному исходу, коим завершился скрепленный золотом союз между Василием Шуйским и Мухаммад-Гиреем. Татары, преследуя по пятам отряд полковника Горбатова, нанесли ему такой урон, что до Зарайска добралось всего полторы сотни ратников. Правда, Горбатову удалось сохранить знамена и пушки. Всех людей полковника Горбатова князь Пожарский разместил в цитадели Зарайска, усилив ими свой небольшой гарнизон. При первой же возможности Степан Горбатов вызвал князя Пожарского на откровенный разговор. Они сидели вдвоем за столом в воеводской избе, а за распахнутыми створками небольших окон дышала запахами рябиновой и яблоневой листвы теплая июльская ночь. На столе стояли серебряные чарки, пузатый глиняный сосуд с вином, тарелки с солеными грибами, мочеными яблоками, ломтями ржаного каравая и порезанной на дольки кровяной колбасой. В комнате было довольно темно. Пламя одинокой свечи озаряло лишь стол с яствами и бородатые лица двух собеседников, сидящих напротив друг друга. На Пожарском была надета обычная рубаха из отбеленного льна с длинными рукавами и с красными узорами на плечах. Его волнистые темные волосы были тщательно расчесаны. Горбатов красовался в нарядной желтой рубахе из тонкой миткалевой материи, его русые волосы, подстриженные в кружок, слегка топорщились в разные стороны. – Вот я и говорю, Дмитрий Михайлович, как пресеклась династия потомков Ивана Калиты со смертью Федора Иоанновича, так и не стало порядка на Руси, – молвил Степан Горбатов, скорбно качая головой. – Сначала Борис Годунов царскую власть к рукам прибрал, пытаясь через своего сына образовать новую династию. Теперь вот Василий Шуйский на царский трон взгромоздился на старости лет и тоже родоначальником новой династии себя мнит. Шуйский ведь присмотрел себе в жены девицу-красавицу боярских кровей, хочет сына от нее заиметь. – Горбатов желчно усмехнулся. – Из этого старикашки уже песок сыплется, а он туда же! Спесивое ничтожество! – Горбатов сердито выругался. – Не пил бы ты больше, друже, – сказал Пожарский, видя, что рука его собеседника потянулась к сосуду с вином. – Вредно после бани вино без меры пить. |
| В первые годы опричнины худородные московские эмигранты упрекали знатное боярство, что у него Бог за грехи, видно, ум отнял, если оно с таким терпением отдает себя в жертву царской жестокости, не жалея своих жен и детей 185 . Однако дальнейшие действия опричнины заставили бояр взяться за ум, подумать о себе и о своих семьях, а опалы Годунова образумили их еще более. Пресечение династии помогло найти средство обеспечения личной безопасности. При отношениях, какие существовали между знатью и старою династией, странной показалась бы боярину мысль о формальном политическом контракте с государем. Но она была естественна, когда на престол вступал один из своей же братии бояр. Эта мысль, надобно думать, жила уже среди боярства при избрании Годунова на престол: только ее присутствие делает понятной комедию, устроенную тогда «лукавой лисой», как называет летописец Бориса. Обе стороны выжидали, которая сделает первый шаг, и молчали. Бояре ждали, что Борис наконец догадается и заговорит об обязательствах, об уговоре, а Борис ждал, пока московский народ и земский собор заставят бояр признать его без всяких обязательств с его стороны. Борис перемолчал и дождался своего: по рассказу одного современника 186 , он тогда только склонился на моление московского народа, когда убедился, что «никоторого прекословия ему несть ни отколе от мала даже и до велика». За это знать и приготовила гибель Борису и его семейству. Обстоятельства вступления на престол первого самозванца показывают, что именно прекращение прежней династии было для больших бояр ближайшим источником мысли об ограничении верховной власти. Год спустя эти бояре обязали царя Василия Шуйского известными условиями, а бродягу неведомого происхождения признали царем без условий, хотя многие знали, что он не сын Грозного. Но самозванец шел в личине царевича старого царского рода, с которым договариваться не довелось, не было в обычае. Заговор, низвергнувший самозванца, был делом чисто боярским, даже олигархическими: им руководили немногие первостепенные бояре, кн. В. Шуйский с братьями, кн. Голицын, кн. Куракин. Даже не все родовитое боярство участвовало в перевороте: по замечанию келаря Авраамия Палицына, Шуйский «малыми некими от царских полат излюблен бысть царем и никим же от вельмож пререкован, ни от прочего народа умолен». Впрочем и это молчаливое одобрение выбора остальными боярами по-видимому не было единодушным: Маржерет рассказывает о вельможах, которые вскоре по избрании царя едва не свели его с престола, негодуя на то, что он был избран без их согласия. На совещании перед восстанием титулованные заговорщики положили, что кому из них придется быть царем, тот не должен никому мстить за прежние досады, но править царством «по общему совету», т. е. по совету всех бояр: так надобно понимать эти слова по ходу современного рассказа о перевороте и по событиям, его сопровождавшим. |
| Якоб Делагарди Ничего хорошего из сделки не вышло. Делагарди и Михаил Скопин-Шуйский разгромили сторонников Лжедмитрия II, но появление шведов на территории России спровоцировало польского короля двинуть войска на Москву. В битве при Клушине русско-шведское войско было разбито, причем часть наемников перебежали к врагу, и столицу, которую не смог захватить Лжедмитрий II, захватили войска польского короля. Между тем шведы потребовали уплаты. Василий Шуйский пытался хитрить — посылал жалованье стрельцам в Корелу, намекая, что город отдан не будет. Делагарди вернулся на северо-запад и начал захват русских городов. Осада Корелы продолжалась до марта 1611 года, пока крепость не сдалась. Истощенная Смутой и войной с Польшей, Россия была вынуждена заключить самый невыгодный мир со Швецией в своей истории — Столбовский. Корельский уезд отошел к Швеции и стал называться Кегскольмским леном. Православные карелы оказались под властью короля-лютеранина. Административный прессинг, призванный заставить православных карел сменить религию, был не самым жестоким по меркам тогдашней Западной Европы — православным приходам всего лишь предписывалось за свой счет содержать пастора, даже если в селении не было ни одного протестанта. Кроме того, с 1632 года, когда православный священник умирал, запрещалось приглашать на его место другого из России. Битва при Клушине (фрагмент). Шимон Богушович Но даже и такой умеренный гнет вызвал массовое переселение православных карел в Московское царство. Немалая часть ушла сразу. После русско-шведской войны 1656-61 годов из Кегскольмского лена переселились еще 15 000 человек. Следует отметить, что крестьянству запрещалось покидать Карелию. В 1636 году в Салми, русские власти вернули пограничной шведской администрации 86 беглых карельских семей. Следует отметить, что современники, в первую очередь духовенство, не раз свидетельствовали о двоеверии карел — сохранении языческих обрядов. Но в ситуации, когда встал вопрос о смене веры, большинство православных карел предпочли эмиграцию. |
|
|
