| Но вот наступило лето. Солнце припекало все сильнее, высохли весенние ручейки, поднялась высокая трава с новыми цветами, ромашками и колокольчиками. А подснежник вдруг стал бледнеть. Когда проходил короткий летний дождь, он ненадолго оживал, а затем снова лепестки его свертывались, и он жалобно просил: – Пить! Пить! Жучок нашел маленький листик-розетку и носил в нем по капельке воду из ручья, чтобы напоить цветок. – Ты совсем устал, добрый жучок, – еле слышно прошептал подснежник своему другу. – Посмотри, сколько расцвело цветов вокруг, иди и любуйся ими, они тоже подарят тебе свой нектар. А мне, видно, пора засохнуть. – Нет, нет, – заплакал жучок, – мне не нужны другие цветы. Я хочу, чтобы ты всегда был рядом. И жучок побежал к ручью, где под корягой жила старая лягушка. – Тетушка лягушка, – попросил жучок, – помоги подснежнику. Лягушка пошла с жучком к цветку. Бедный подснежник лежал головкой на траве. Жучок заплакал еще горше: – Ах, бедный мой нежный подснежник… – Не плачь, – сказала умная лягушка, – подснежник не погиб, он просто отцвел, потому что пришло время ему отцвести. Лепестки цветка засыхают, но на их месте образуется плод и семя. Под землей находится луковичка подснежника, в ней его сердечко, его новый росток. И когда наступит после долгих дней жаркого лета, холодной осени и морозной зимы опять весна, росток оживет и пробьется к солнцу. Он вновь расцветет и будет всех радовать своими небесно-голубыми лепестками. – Так, значит, подснежник вновь оживет? – с надеждой спросил жучок. – Да, он вновь оживет, – подтвердила мудрая лягушка. – Спасибо тебе, тетушка, – сказал жучок. – Я буду терпеливо ждать и дождусь дня, когда подснежник зацветет вновь. Мама закончила свою сказку. – А жучок дождался подснежника? – спросила Катюша. – Конечно, дождался, – ответил Гриша. – Видишь, какой красивый подснежник под березкой? – А вот и божья коровка! – воскликнула Таня. И дети разглядели на стебельке цветка красного жучка с темными крапинками. – Жучок подрос, у него уже три крапинки, – сосчитал Гриша. |
| Слово-то нашел! — Он же тебя убьет, — тихо сказала Ксения. — Зато я не буду видеть того, что не хочу видеть, — ответил ей Баталов. Грогги едко хохотнул. — Может, мне их обоих упаковать? — предложил он конферансье. — Сморщишься, — бросила ему Ксения. — Тогда убери этого валидола с ринга, и будем начинать, — валидолом Дениса еще никто не называл. — И если тебе понравится, продолжим в подсобке. — Грогги похотливо облизнулся. Баталов испытал к этому существу чувство крайнего омерзения. Страх в эти минуты в нем качественно переродился и обрел свойство отчаянной храбрости. — С тех пор, как гориллы научились говорить, они хамят, — посвятил Денис Грогги. Примерно через долю секунды последовал удар, оторвавший ноги Баталова от ринга и погасивший в его голове свет. Поэт упал на цветочную поляну под безбрежным голубым небом. Некоторое время он рассматривал одну из тысяч травинок, по которой скрупулезно ползла к небу божья коровка. Чтобы определить размеры поляны, Денис сел и увидел, что рядом с ним сидит ангел, читающий книгу. Сущность ангела определялась наличием крыльев, белых одежд и просветленности всего представшего взору Баталова образа. — Читаю ваши стихи, — пояснил ангел, не поворачивая в сторону поэта обрамленную нимбом голову. — Но моя книга не издана! — удивился поэт. — Это у вас, а у нас даже черновики сохраняются. В том числе музыка. У Бетховена, знаете ли, Десятая симфония хоть и не отдает революционной патетикой и больше похожа на лирическое раскаяние, значительно превосходит то, что можно услышать там, — ангел кивнул в неопределенную даль. Мне вообще больше нравится Шопен. Божественная музыка, божественные стихи — вам приходилось слышать такие похвалы? — Позвольте поинтересоваться, как вы находите мои стихи? — Очень хорошо, некоторые особенно, но мне иногда хочется кое-что поправить из-за спины. Неудобно вмешиваться в творческий процесс. — Так вы — хранитель?! — Да. Но, к сожалению, я не могу останавливать вас, когда вы совершаете опрометчивые и в том числе безрассудные поступки. |
| Они долго пробыли на этом поле. Солнце сползло с небосклона и скрылось за потемневшими зубцами гор. Погруженный в густеющий мрак, бедно, почти неуютно выглядел торжественно сиявший днем луг. Даль густо обволакивалась туманом, белесая дымка подмыла далекие сизые хребты, без остатка затопила долину. Медвежий хребет уже потерял лесное подножие и, будто подтаявший, плавал в сером туманном море. Ярко сияли, отражая невидимое солнце, лишь самые высокие пики. Это был последний прощальный свет необычного и неожиданного, как награда, дня. Вдали, на тусклом небосклоне, уже зажглась и тихо горела одинокая печальная звездочка. Он снова повернулся к Джулии. Надо было подниматься и идти, но она сладко спала, такая беспомощная, обессиленная, что он просто не посмел нарушить ее сон. Он начал жадно всматриваться в ее подвижное во сне лицо, будто впервые видел его. После всего, что между ними произошло, каждая ее улыбка во сне, каждая гримаска обретали свой особенный смысл. Хотелось смотреть на нее долго, пристально, стараясь проникнуть в тайну дорогой человеческой души. Он обнаружил в ней неожиданное – чистое и радостное – я, кажется, чуть не захлебнулся от своего первого в жизни опьянения. Теперь, правда, хмель несколько убавился, зато ощущение счастья усилилось, и он, не двигаясь, в совершеннейшем одиночестве, как на непостижимую тайну, смотрел и смотрел на нее – маленькое человеческое чудо, так поздно и счастливо открытое им в жизни. А она все спала, приникнув к широкой груди земли. Слабо подрагивали ее тонкие ноздри, и маленькая божья коровка задумчиво ползла по ее рукаву. Поднявшись с полосатой складки на бугорок плеча, она расправила крылышки, чтобы взлететь, но не взлетела, поползла дальше. Иван осторожно сбросил козявку, бережным прикосновением поправил на шее девушки тесемку с крестиком. Она не проснулась, только слегка перевела дыхание. Тогда он осторожно одернул на ее спине завернувшийся край куртки и улыбнулся. Кто бы мог подумать, что она за два дня станет для него всем, пленит его душу в такое, казалось бы, неподходящее для этого время? Разве мог он предвидеть, что во время четвертого побега, спасаясь от гибели, так неожиданно встретит первую свою любовь? Как все запуталось, переплелось на этом свете! Неизвестно только, кто перемешал все это – люди или дьявол, иначе как бы случилось такое – в плену, в двух шагах от смерти, с чужой незнакомой девушкой, явившейся из совершенно другого мира и так неожиданно оказавшейся самой дорогой и значительной из всех, кто когда-нибудь встречался на его пути. |
| И генерал снова повернул к двери. Отчаяние мною овладело страшное. — Но, бога ради! — закричал я, снова догнав и схватив генерала дерзостно за руку. — Я вам повинуюсь, повинуюсь, потому что не могу не повиноваться… — Не можете, да, не можете и не должны! — проговорил мягче прежнего генерал. По тону его голоса и по его глазам мне показалось, что он не безучастлив к моему положению. Я этим воспользовался. — Умоляю же, — говорю, — ваше превосходительство, только об одном: не оставьте для меня вечной тайной, в чем моя вина, за которую я иду в военную службу? Генерал, не сердясь, сложил наполеоновски свои руки на груди и, отступив от меня шаг назад, проговорил: — Вас прозвали Филимон! — Знаю, — говорю, — это несчастье; это Трубицын. — Филимон! — повторил, растягивая, генерал. — И, как вы сами мне здесь благородно сознались, это больше или меньше соответствует вашим свойствам? — Внешним, ваше превосходительство, внешним, наружным, — торопливо лепетал я, чувствуя, что как будто в имени «Филимон» действительно есть что-то преступное. — Прекрасно-с! — и с этим генерал неожиданно прискакнул ко мне петушком, взял меня руками за плечи, подвинул свое лицо к моему лицу, нос к носу и, глядя мне инквизиторски в глаза, заговорил: — А позвольте спросить вас, когда празднуется день святого Филимона? Я вспомнил свой утренний разговор с Постельниковым о моем тезоименитстве и отвечал: — Я сегодня случайно узнал, что этот день празднуется четырнадцатого декабря. — Четырнадцатого декабря! — произнес вслед за мною в некоем ужасе генерал и, быстро отхватив с моих плеч свои руки, поднял их с трепетом вверх над своею головой и, возведя глаза к небу, еще раз прошептал придыханием: «Четырнадцатого декабря!» и, качая в ужасе головою, исчез за дверью, оставив меня вдвоем с его адъютантом. Глава сороковая — Вы ничего этого не бойтесь, — весело заговорил со мною адъютант, чуть только дверь за генералом затворилась. — Поверьте, это все гораздо страшнее в рассказах. Он ведь только егозит и петушится, а на деле он божья коровка и к этой службе совершенно неспособен. |
| В роще, которая, как лента мягкого коричневого мха, окаймляла холм, зелени еще не было, но она, еще опасаясь выпада со стороны зимы, осторожно кралась по плоским вспаханным полям внизу, продвигаясь со стороны пастбищ, где паслись маленькие белые овцы. Глядя на игрушечные фермы, разбросанные далеко внизу, он осознал, насколько заблуждался относительно уединенности коттеджа, где спала Элизабет. По белой дороге, как божья коровка по краю листа, ползла ярко-красная телега. Холмы Саррея проглядывали сквозь серебристую вуаль, похожие на лицо старика — суровое, внимательное и несокрушимо целомудренное. В миле от Эндрю с ледяной чистотой прокричал «кукареку» петух и громко заблеял невидимый сбитый с толку ягненок. Дерн, на котором лежал Эндрю, был свежим после дождя и тумана и хрустящим от морской соли. Услышав стук копыт позади себя, Эндрю обернулся. Его рассудок вновь помутился от страха. Но причин для беспокойства не было. Незнакомый фермер из расположенных внизу земель, верхом, с непокрытой головой, пересекал Дичлинг-Бэкон. Лошадь под ним, высоко поднимая ноги, ступала деликатно, как благородная дама в присутствии толпы. Навострив уши, она углом требовательного глаза следила за своим седоком, сердцем томясь по галопу и… исчезла. Оливково-зеленые склоны в который раз лежали обнаженными в ожидании весны, которая приходила к ним золотым дождем, как Юпитер к Данае. Милю зелени и тридцать миль моря несло бризом вдаль на Пламптон и Дичлинг мимо Линдфилда и Ордингли, и они расплывались в этой спокойной бесстрастной серебряной пелене. Кроме налетающего ветра и маленьких метин людей и скота, движущихся в безопасном далеке, все в мире было неподвижно. Над круглым синим прудом в воздухе плыла поющая птица, похожая на клочок обгоревшей бумаги, слишком легкая, чтобы шевелить крыльями. «Сейчас она проснется, — подумал он, — и спустится по лестнице в кухню. Жаль, что не остался и не поблагодарил ее. Поймет ли она, что означает нож?» Он пристально вглядывался в коттедж, и, как будто в знак того, что его, сидящего здесь на склоне холма, помнят, облачко белого дыма возникло из одинокой трубы, минуту висело в небе, а затем распалось на клочки. |
| Разделы портала «Азбука веры» Пожертвовать «Если с детьми не говорить о Боге, то всю оставшуюся жизнь придётся говорить с Богом о детях...» ( 6 голосов: 3.5 из 5) Оглавление Пальчиковое рисование – это не только интересно и весело, но и очень полезно. С его помощью развивается мелкая моторика, а также малыш делает свои первые успехи в освоении цветовых гамм. Инструменты – пальцы и ладошки маленьких художников, «объект для размазывания» – специальные краски, а первый учитель – мама. Как правильно организовать первое занятие, как развить мелкую моторику? Ответы на эти и другие вопросы вы найдете в этой статье. Развиваем мелкую моторику у ребенка Психологи считают, что начинать творческие опыты с пальчиковыми красками можно с 10–11 месяцев. Уже тогда малыш может проследить взаимосвязь краски и следа на бумаге. Но лучше ориентируйтесь на индивидуальность вашего ребенка. Если он уже свободно передвигается ползком или на ногах и вовсю увлечен исследовательской деятельностью, самое время приобщить его к творчеству и познакомить с пальчиковыми красками. Пальчиковое рисование желательно начинать в первой половине дня, когда активность ребенка более высокая. Об окончании занятия малыш напомнит вам сам, ведь подолгу удерживать внимание годовалому крохе просто не под силу. Первые уроки, как правило, длятся недолго – буквально пару минут. В дальнейшем увлеченный ребенок, не отрываясь, может рисовать до 15–20 минут. Что понадобится для пальчикового рисования? Прежде всего, специальные пальчиковые краски, их можно купить практически в любом магазине, где есть отдел товаров для детского творчества. Они имеют нужную консистенцию и не требуют дополнительного разведения водой. При выборе обратите внимание на сами баночки: они должны плотно закрываться, чтобы краска не загустела слишком быстро. Для первых опытов в изобразительном искусстве лучше выбрать яркие, но не «кислотные» цвета. Что касается бумаги, то предпочтительны листы для акварели формата А3. Они большие, малышу будет где «размахнуться». А если взять рулон старых обоев, на котором можно рисовать с обратной стороны, то детскому счастью вообще не будет предела. И еще сделайте заготовку – зеленый листок, на котором сидит божья коровка. Он вам пригодится. |
| — Можно; отчего же! — Стрелять два раза; а на всякий случай, каждому положить себе в карман письмецо, в котором он сам обвинит себя в своей кончине. — Вот с этим я не совсем согласен, — промолвил Базаров. — Немножко на французский роман сбивается, неправдоподобно что-то. — Быть может. Однако согласитесь, что неприятно подвергнуться подозрению в убийстве? — Соглашаюсь. Но есть средство избегнуть этого грустного нарекания. Секундантов у нас не будет, но может быть свидетель. — Кто именно, позвольте узнать? — Да Петр. — Какой Петр? — Камердинер вашего брата. Он человек, стоящий на высоте современного образования, и исполнит свою роль со всем необходимым в подобных случаях комильфо. — Мне кажется, вы шутите, милостивый государь. — Нисколько. Обсудивши мое предложение, вы убедитесь, что оно исполнено здравого смысла и простоты. Шила в мешке не утаишь, а Петра я берусь подготовить надлежащим образом и привести на место побоища. — Вы продолжаете шутить, — произнес, вставая со стула, Павел Петрович. — Но после любезной готовности, оказанной вами, я не имею права быть на вас в претензии… Итак, все устроено… Кстати, пистолетов у вас нет? — Откуда будут у меня пистолеты, Павел Петрович? Я не воин. — В таком случае предлагаю вам мои. Вы можете быть уверены, что вот уже пять лет, как я не стрелял из них. — Это очень утешительное известие. Павел Петрович достал свою трость… — Засим, милостивый государь, мне остается только благодарить вас и возвратить вас вашим занятиям. Честь имею кланяться. — До приятного свидания, милостивый государь мой, — промолвил Базаров, провожая гостя. Павел Петрович вышел, а Базаров постоял перед дверью и вдруг воскликнул: “Фу ты, черт! как красиво и как глупо! Экую мы комедию отломали! Ученые собаки так на задних лапах танцуют. А отказать было невозможно; ведь он меня, чего доброго, ударил бы, и тогда… (Базаров побледнел при одной этой мысли; вся его гордость так и поднялась на дыбы.) Тогда пришлось бы задушить его, как котенка”. Он возвратился к своему микроскопу, но сердце у него расшевелилось, и спокойствие, необходимое для наблюдений, исчезло. “Он нас увидел сегодня, — думал он, — но неужели ж это он за брата так вступился? Да и что за важность поцелуй? Тут что-нибудь другое есть. Ба! да не влюблен ли он сам? Разумеется, влюблен; это ясно как день. Какой переплет, подумаешь!.. Скверно! — решил он наконец, — скверно, с какой стороны ни посмотри. Во-первых, надо будет подставлять лоб и во всяком случае уехать; а тут Аркадий… и эта божья коровка, Николай Петрович. Скверно, скверно”. |
| — В Торжок? — В Торжок я хочу всегда, Елена Евгеньевна. Сейчас я хочу слушать стихи. Но Галина Аркадьевна молчала, затем тихо произнесла: — Вот подумалось вдруг: не станет меня, но останется дочка. И стихи. У меня их много, очень много. Только… — Только что, Галя? — Не знаю, как это сказать, Наташенька… Я без стихов не могла жить… — Их будут читать, вот увидишь, — перебила Галину Аркадьевну девочка. — Спасибо, — грустно улыбнулась та. — Мы все так думаем, — Елена погладила Галину Аркадьевну по руке. А еще они будут нужны людям. Очень нужны. Только, пожалуйста, не говори о себе в прошедшем времени. Договорились? — Хорошо, не буду. Давайте — вот это: Лежу на лугу Средь каких-то цветов златоглавых. Щавелевый стебель Сжимает забыто рука. Касаются неба Тончайшие длинные травы, Кудлатому облаку Нежно щекочут бока. И божья коровка На лоб мой легко приземлится. И спустится с неба По стебельку муравей. Как будто бы там, В голубой и высокой столице, Им отдан приказ Попроведать сегодня людей. А эти цветы — Поплавками им по небу плавать. В том недостижимом И недостоверном краю. Но с неба стекают Тончайшие длинные травы И нежно щекочут Пригретую щеку мою. Внезапно — впрочем, наверное, совсем не внезапно, — просто они все забыли о времени — погас последний огонек в костре, улетела в небо последняя искра. Арсений скорее почувствовал, чем увидел, как вздрогнула Наташа. На чердаке дома скрипнула дверца. Потом, много позже, и Лена и Покровский будут вспоминать те мгновения, когда погас последний огонек костра, когда откуда-то издалека донеслось тоскливое «гав-гав-гауу» неизвестного Энского Полкана и в наступившей темноте они услышали стук — это было падение о землю первой снежинки. Это так и было, они услышали — падение снежинки. Арсению на какое-то мгновение показалось, что он видит свечение над головой Галины Аркадьевны, которое, словно августовские падающие звезды, пронзали падающие снежинки — вторая, пятая, сотая. А Елена этот свет увидела в глазах Наташи, влюблено и прощально смотревших на Галину Аркадьевну, которая вдруг подняла лицо к небу и, словно разговаривая с кем-то, начала читать: |
| Владимир Александрович человек представительный. Встретил почитателей ухоженным, в дорогом костюме, пошитом по его фигуре из ткани «метро», в лацкане металлическая «божья коровка». Движения мягкие, речь властная. «Ну, читайте», - это к нам. Овдин ожимается, толкает меня - начинай. А с чего начинать, соображаю на ходу. Ведь Луговской входил когда-то в группу конструктивистов, стало быть, формалист по призванию. Прочту ему моё стихотворение «Бессонница», написанное в крайне тревожном состоянии. В своём летнем домике никак заснуть не мог - всё мечтал и бредил лишь одной особой, Багрий. Так в горячке и сложились полубредовые строки. Читаю. Падают звёзды в прозрачную синь, Месяц в кустарник пускает зайчик, Длинные тени от спящих осин Густо сползают в овражный ящик. Человек мечется, его душит спазма, Кто-то сапожищами бьёт у крыльца, Зрачок запрятал на поверхность глаза, Руки откинулись в два кольца. Мягкая в душу сочится тоска, Словно в дырявую лодку волны. Чувствует: крошатся звёзды - И с высока, прямым ударом Тысяча молний выстрелом глушат Больное сознанье. Где-то деревни покорней слуги, Свадебный поезд лошажьим ржаньем Рвёт колокольчик с горящей дуги. Человек мечется, Его душит спазма. И нет его боли конца, Бронхи наполнились доотказа Раскалённой лавой свинца. Поглядываю на мэтра. Молчит, сдвинул свои знаменитые брови, «Бровеносец», сделал знак - продолжай. О чём же ещё? Думаю: раз не тронула его моя боль, надо прочесть что-нибудь о природе родной, другой моей первозданной радости. Самый раз «Предвесенье», написанное в том же 52-м. Рыхлый снег обласкан солнцем, Жарок яркий луч. Под бугром блестит оконце Первых капель с круч. Облака, светлей эмали, Взор отвыкший Вновь слепят. И раздвинутые дали Вновь бескрайностью манят. Где-то жаворонка трели Радость славят с высоты. По лощинам запотели Вербные кусты. Зима укрылась на пороге За ледяной косяк, А на обочине дороги Ныряет пепельный русак. «Пиши о русаках», - наставляет «Бровеносец». По душе мне пришлась его подсказка. Дорожил ею, холил. Овдин вызвался прочесть несколько строк Луговского самому автору. |
| Хочу иметь бинокль. Да не простой, а волшебный. В обычный бинокль смотришь, и то, что далеко, вырастает до огромных размеров. Например, был человек точкой на горизонте; глядь, а он уже большой, и даже оспинки на лице видно. А поверни бинокль — наоборот, то, что было рядом, становится маленьким, как божья коровка. Всякий бинокль волшебный. Но мечтаю я не о таком. Я не артиллерист и не охотник, и даже не театрал. Мне в топографических далях высматривать нечего. Да и купить можно такой бинокль, который делает далёкое близким, а близкое — далёким. Я хочу иметь бинокль, который меняет нравственные масштабы происходящих событий. Например, вы на работе пропадали до полуночи, выпрыгивали из штанов буквально, чтобы положенное задание в срок сделать. А вместо вас премией наградили лодыря-соседа. Вам же ни слова, ни полслова благодарности, плюс выговор за чепуховую провинность на ближайшей планёрке. Другой бы на вашем месте запил или драться полез. Другая бы от слёз опухла и перестала краситься, чтоб тушь по лицу не размазывать. А вы — хоть бы хны. Потому что у вас бинокль есть. Вы в него глянули тайком, и предстала перед вашим взором эта бытовая несправедливость не в виде огромной картины, а-ля «Девятый вал», а в виде блохи, пусть даже Левшой и подкованной. То есть хочется мне иметь инструмент для того, чтобы видеть мир в его естественном виде, таким, каким его Бог видит. Так, чтоб добрые дела замечались и оценивались, неприятности переносились с терпением и без истерик, чужое добро помнилось, а своё — забывалось. Без этого — чувствую, что живу в королевстве кривых зеркал. Не в адеквате живу, другими словами. Например, я сделал что-нибудь относительно хорошее. Сходил, положим, в больницу к родственнику. И не хотел долго идти, и оттягивал этот визит, и денег жалел, и даже яблоки купил самые мелкие и дешёвые. Но когда сходил, то почувствовал себя титаном духа и отцом православной добродетели. Теперь я собой гордиться буду, хотя, по совести, таких добрых дел стыдиться надо. Вот тут бы взять бинокль и посмотреть на это добро в уменьшительное стекло, чего оно, собственно, и заслуживает. |
|
|
