| Полевые исследования были прерваны в 1991 г. в связи с прекращением финансирования, а предварительные результаты их нашли отражение в отчетах и в учетно-охранной документации Более глубокому осмыслению полевого материала и посвящена настоящая публикация, предваряющая более полное изучение и изложение этой темы. Как показали исследования сооружений Рязанской засечной черты, отличающейся от Тульских засек отсутствием крупных массивов леса, оборонительный пояс черты – это не просто полоса естественных и искусственных препятствий, а сложная система основных и вспомогательных линий обороны, порой глубоко эшелонированных и в местах повышенной опасности образующих укрепленные районы. Поэтому понять функции отдельных оборонительных сооружений не представляется возможным без рассмотрения всей системы, без знания топографии Засечной черты в целом и без уяснения особенностей природной обстановки в наиболее опасных ее участках: в местах пересечения засеки дорогами, безлесными долинами рек. Топография Засечной черты как системы, по мнению исследователей, начала складываться на левом берегу Верхней Оки как продолжение более древней оборонительной линии «Берег», опиравшейся сначала на Коломну, Каширу, Серпухов, а затем Калугу, Перемышль, Лихвин и Белев. Чтобы исключить вероятность обхода этих городов с западной стороны, по кромке козельских и брянских лесов была устроена полоса завалов, составившая пять отдельных засек, следующих одна за другой вдоль берега р. Оки в южном направлении: Перемышленскую, Слободецкую, Столпицкую, Кцынскую и Сенецкую засеки с воротами. Этого оказалось недостаточно, и решено было создать преграды в поперечном направлении. От Слободецкой засеки к р.Оке и за нее проложили Боровенскую засеку с воротами, которая на противоположной стороне нашла продолжение в засеках основной линии обороны. Вторая поперечная линия, состоявшая из Дубенской и Бобриковской засек с воротами, отходила от Кцынской засеки в сторону р. Оки и имела продолжение на противоположной стороне в виде вспомогательной Федяшевской засеки, тянувшейся к основной линии в сторону г. Крапивны. |
| Когда же все расселись и воцарилась тишина, то первым выступил новоизбранный комиссар Москвы Николай Кишкин, коренастый, с растрёпанной бородкой, очень энергичный, некогда врач, но уже давно-давно видный общественный деятель. – Я только что вернулся из Петрограда, вот в одном поезде с министром, и, – горячо, – могу засвидетельствовать, что если бы не было Керенского, то не было бы и всего того, что мы имеем, здесь и по всей России! И золотыми буквами должно быть записано его имя на скрижалях истории! И поднялась овация ещё на пять минут. Затем Кишкин вкратце пытался передать, что же делается в Петрограде. – Когда я ехал туда, меня волновал вопрос, так ли всё чувствуют и понимают в Петрограде, так ли бьются их сердца, как наши? И вот, когда я встретился с князем Львовым, я задал ему первый вопрос: понимает ли он, что теперь нельзя идти старыми путями? Он ответил: «да, конечно», и что теперь все законы должны выходить из народной массы, что законодательствовать должен сам народ. Затем Кишкин образно описал первые дни событий в Петрограде, и что творится там сейчас. Москва легче перенесла, дружнее сорганизовалась, тотчас же после переворота забились все артерии её муниципальной жизни. – В Петрограде другое. Он ещё не спаялся, в нём ещё дух растерянности. На Москве обязанность – зажечь Петроград! вдунуть в него жизнь! Мы должны отсюда ударить его свободным лозунгом. И мы, москвичи, совершим это, и результаты отразятся не только на России, но и на всём земном шаре. Русская революция двинет весь мир, и мы должны в это верить! Как только произнёс он «земной шар» – так сразу закружилось, закружилось в головах, и представилось это величественное шествие революций по всей Земле, – и собрание залилось аплодисментами. А самый-то главный юбиляр – но не забытый, нет, а в ожидании минуты своей, сидел у всех на виду в президиуме, в потёртой загадочной куртке, поощрительно склоня свою умную голову с коротким бобриком, с голым лицом артиста. – Я ещё не кончил, господа, – настаивал Кишкин сквозь аплодисменты. – При прощании премьер-министр протянул мне бумагу, и когда я её прочёл – я сказал: «свершилось»! Это была бумага от генерала Алексеева, где он от имени низложенного царя просит князя Львова разрешить ему взять семью и уехать в Англию. Вы видите: революция победила!!! |
| Странная и совсем непонятная вещь война. Мы готовимся к выступлению, а временами кажется, что организуется пикник. Вчера офицер, заведующий у нас в батарее хозяйством, ездил в город и закупил разных вещей для похода: чайник, сахарницу, ножи, вилки, кружки… Привез все — радуется, — хорошее все, новое, блестящее, практичное… Он радуется, и мы радуемся. Для чего все это — мы знаем, но зная — не понимаем, и силясь понять — понять не можем. Иногда по вечерам мы с Андреем Викторовичем занимаемся артиллерийской премудростью: то вычисляем математические формулы, углы, базы и кривые, то упражняемся практически. Я изображаю орудие, а он зарядный ящик, и вот мы крутимся по комнате, исполняя всевозможные повороты, отъезды и подъезды. Он стриженный машинкой, я коротким бобриком, какой носил в школе, оба мы без поясов, в ночных туфлях… Наташа сидит и хохочет, говоря, что мы похожи на маленьких мальчиков, играющих в лошадки, — мы тоже хохочем, хотя и знаем великолепно, что все наши опыты и размышления направлены на то, как бы найти систему таких умений и приемов, при осуществлении которой застонут и закричат одни люди, называемые немцами, и не застонут и не закричат другие люди, которые называются русскими. Бывают, конечно, минуты, когда ужасный смысл написанной мною фразы воистину понимается, но такие минуты очень редки. Обыкновенно же последняя цель и сущность войны совершенно так же заграждается и оттесняется целым рядом предпоследних мыслей, действий, событий и мероприятий, как ими же и в мирной жизни заграждается и оттесняется все то, что есть Жизнь жизни, ее последнее и сущностное ядро. Ужасна война, как материальный факт — как ряд стонов, криков, скрежетов, как миллионы открытых кровоточащих ран, которые будут смотреть на небо с такою же непонятною естественностью, с какою звезды смотрят с неба на землю, — как химическое перерождение земли от всюду сгнивающих в ней человеческих и животных трупов. Поверишь ли, иногда я так ярко чувствую, как вся земля мыслит свою упорную кладбищенскую думу. |
| Иногда брала его пальцы и порывалась поцеловать, но он отнимал руку. Константин Герасимович легким бегом догнал в коридоре и шепнул: «Имейте в виду, больше никогда не поедете за границу!» Антипов посмотрел на коротконогого человека, стриженного бобриком, и не нашелся что ответить, а она засмеялась. Ночью гуляли в саду. Привратник ворчал, открывая дверь. Антипов дал ему кроны, и он сказал: «Prosim!» Когда возвращались, озябнув, с ледяными руками, во втором часу ночи, привратник распахнул дверь и поклонился: «Gute Nacht, meine Herrschaften!» Антипов выяснял, почему она решила, что он привык . Оказывается, в первую ночь он бормотал во сне женское имя, но не ее и не своей жены. Чье же? Ему лучше знать. Но он не знал. Даже не мог предположить. О, значит, много имен! Не имея никакого права, она уже ревновала. И ничего не знали друг о друге, хотя казалось, что знают все. И он верил в то, что это последнее знание, исчерпанное до дна. Перезванивались, встречались, она плакала, он мучился, чего хотел — неизвестно, она говорила, что любит его больше всех, больше дочери, муж был не в счет, его как бы не существовало, говорила, что Антипов — самый необыкновенный, добрый и прекрасный мужчина на свете и что такого, как с ним, она ни с кем не испытывала и, хотя знает, что будет ужасный конец, она счастлива, ни о чем не жалеет. Осенью она делала фильм о народных ремеслах, поехала в Суздаль, жила в мотеле, он приезжал, слышал, как она разговаривает с мужем по телефону, голос был сухой, страшноватый, другого человека. Она отдавала приказания. Насчет автомобильных частей кому-то позвонить, что-то достать. По-видимому, он разбирался в автомобиле хуже, в ее голосе звучало раздражение. Она повсюду ездила на автомобиле. «Знаешь, почему я не люблю туристские поездки? Потому что там я без машины. Без машины я не человек». Поговорив насчет запчастей и что-то спросив о дочери, она положила трубку, прошептав: «Тупица!» Был едва слышный шепот, не для Антипова, и он расслышал только благодаря отличному слуху. |
| с.) едва достаточен на наем необходимой квартиры с прислугой и отоплением; в виду этого просил денежного пособия. «По вниманию к долговременной службе усердной и полезной», назначили ему полугодовой оклад (214 р. 50 к.). Так же в 1850 и 1852 гг. Но при выходе из семинарии в награде годовым окладом ему отказано, по опред. св. Синода, как вышедшему из дух. ведомства. В 1848 г. правление представило к награде 300 р. Михайлова, Троицкого и Дашкевича. В 1849 г. Бобрикову исходатайствовано 300 р. за отлично-усердную службу, по выслуги 3-х лет; ему же в 1860 г. выдан в награду годовой оклад 286 р., а при выходе в 1869 г. 300 руб. В ноябре 1850 г. Бронницкий просил пособия на лечение, но, не дождавшись решения, умер от чахотки, тогда выдано было жене его, по ее прошению, единовременное пособие 429 р., согласно опред. св. Синода. В 1852 г. Ил. Беляеву, по вниманию к болезни, выдано жалованье за год, хотя хворал более года 348 . В том же году инсп. Мишин за долговременную отлично-усердную и полезную службу награжден, по представлению правления, годовым окладом профессорского жалованья. Заболотский в 1852 г. награжден половинным окладом жалованья, а в 1855 г. при выходе из семинарии после 11 лет службы – полным (286 р.). Проф. Савваитову в 1855 г., вследствие его прошения, определено выдать годовой оклад 429 р. из дух. учебных капиталов, в награду за долговременную, усердную и полезную службу и по вниманию к его стесненным обстоятельствам; тоже в 1858 г., а с 1862 г., вследствие его прошения на имя об. -прокурора, Высочайше разрешено ему выдавать двойной оклад жалованья (858 р. с), по вниманию к отлично-усердной службе и ученым трудам, в виде особенной награды. Рюо, при выходе из семинарии (1856 г.), после 12 лет службы, на которой, по его заявлению, он «приобрел болезнь в легких и гортани», разрешено выдать годовой оклад (572 р.). Шаврову в 1858 г. за усердное прохождение секретарской должности 143 р. В 1859 г. по прошениям исходатайствованы полугодовые оклады: Нищинскому (214 р. |
| с, которое в 1852 г. дозволено выдавать вперед за треть. По представлению киевской дух. академии в 1854 г., Дух. уч. управление признало справедливым назначить нормальное количество квартирного пособия, чтобы в равной мере давать его служащим. Затребованы были соображения от правления спб. семинарии, которое ответило, что 1/4 часть жалованья можно признать нормальным количеством квартирного пособия для семин. наставников. Но такое пособие не всем выдавалось и после этого, а по особым уважениям. Так, Певницкому в 1854 г. правление отказало, «приняв во внимание его службу (около 5 лет) и существующие постановления – 1818 г.» (хотя были и позднейшие, см. стр. 199); Ловягин же и Красносельский, по выходе из лавры в 1857 г., получили квартирное пособие, хотя первый был в спб. семинарии менее года. Бобрикову в 1858 г., по вниманию к 13-ти летней службе, исходатайствовано квартирное пособие. В 1860 г. оно еще назначено Георгиевскому (по оставлении им секретарства) и Евдокимову. В 1857 году было особое предписание Дух. уч. управления о том, чтобы назначать квартирные пособия из дух. -учебных капиталов только в самых крайних случаях, если не имеется экономических сумм, ни наличных, ни в билетах государственных кредитных учреждений. В 1859 у. последовал запрос о расходах наставников на наем квартир и о количестве семейств их. Оказалось, что платили за квартиру от 180 р. (Нищинский – 5 чел. семейства) до 650 р. (Бобриков – 8 чел. семейства). С построением двух флигелей при семинарии, в них отводились казенные квартиры наставникам, хотя не всем; некоторым, более заслуженным, но жившим на своих квартирах, продолжали выдавать квартирное пособие в 100 руб. (напр. Савваитову, Бобрикову). Другие денежные пособия, награды и добавочные оклады выдавались или за усердную и долговременную службу, или по вниманию к особым обстоятельствам, на основании прошений, а также за исправление вакантных должностей и за посторонние труды, по поручению начальства. В 1846 г. проф. Боголюбов писал на имя правления, что «13-й год занимается преподаванием различных предметов, из коих некоторые весьма недостаточно обработаны в ученом отношении и требуют со стороны преподавателя особых трудов и усилий, между тем оклад его с квартирными (529 р. |
| Глеб здоровался с Вилочкой Косминской – худенькою, высокою девушкой, блондинкой, часто хмыкавшей носом. Из другой комнаты выглядывали усы Артюши. – Мама, – спросила Лиза, – ты любила Усты? Мать улыбнулась. – Мы жили там очень скучно. – А нам с Глебом нравилось. Глеб, правда, там хорошо было? Глеб ответил серьезно и как бы задумчиво: – Лучшее время жизни. Мать взяла Лизину голову руками, пригладила выбившуюся кудерьку. – Слава Богу, вам хорошо было. Вилочка хмыкнула носом. – Господа, чай начинаю разливать. Мать поднялась, все двинулись в столовую. Усты, на мгновение выплывшие – для одних заря, для других заточение, – вновь канули, чтобы дать место другому. А другое это – столовая. В студенческом синем сюртуке, с золотыми пуговицами, с бобриком на небольшой голове заседал уже там Артюша, пил чай с блюдечка и, подмигивая не то самому себе, не то всему миру, напевал: Ай, грайте музыки, Натягайте басы. – начало песенки, продолжения которой лучше бы мать и не знала: впрочем, дальнейшего он при ней и не изобразил. Чай вышел довольно веселый. Мать не стесняла. И сама нынче была в хорошем расположении: она с детьми, дети ласковы, молодежь тоже приличная. Мать раза два даже так рассмеялась, что Лиза бросилась ее целовать, пощекотала у шеи, как в детстве делала, в знак восторга. Вспоминали опять Шаляпина. Рассказывали о нем матери. Артюша вдруг вскочил, присел на корточки и как бы в восторге три раза обернулся вокруг себя самого. Бешено крутил усы. – Як на сцену выйде, як начне петь, то просто-таки… уу, собачий сын, как поет! Потом бросился целовать матери ручку, ухватил Глеба, с ним пытался танцевать. Вилочка краснела и улыбалась за самоваром. После чаю Лиза сыграла с ней в четыре руки увертюру «Кориолана». Мать слушала уже серьезно. Артюша тихо сидел. Ей приятно было – Лиза сделала большие успехи. За ужином ели окорок, приехавший с матерью из Балыкова. Долгий путь – знатный гостинец. Чокнулись и наливочкой за здоровье матери. – Дай, Боже! – сказал Артюша. – И почаще к нам в Москву наезжать. Глеб, за маменьку! Глеб, коллега! Я Университет, вы Техническое. Вместе и рядышком. У нас забастовка буде, то вы поддержите, у вас что-нибудь, то и мы тут как тут, зараз развернемся. |
| Долгожданный звонок раздался довольно поздно. В комнату стремительно вбежал остриженный бобриком, бритый человек с не по возрасту помятым лицом желтоватого оттенка. Сразу же бросилась в глаза невероятная близорукость депутата. Странным образом эта близорукость придавала лицу Керенского совершенно особую живость. Подходя к человеку и не сразу узнавая его, он на минуту, чтобы разглядеть незнакомца, весь погружался в хмурую щурь. Через секунду узнав, он радостно протягивал руку и, разгладив морщины на лбу, просветлялся на редкость приветливою улыбкою. Во время дальнейшей беседы на лице Керенского продолжала играть все та же рембрандовская светотень улыбки и хмури. Наряду с близорукостью Керенского меня поразил его голос: могучий, волнующий, металлический, голос настоящего трибуна. В комнатной беседе сила этого голоса производила скорее неприятное впечатление, как форте оперного сопрано в небольшой гостиной. Всплывающий в памяти в окружении писателей и поэтов образ депутата Керенского невольно наталкивает на вопрос о социологической структуре описываемой мною эпохи. Осветить совершавшийся тогда во всех областях перелом на основе личных воспоминаний невозможно. Могу сказать лишь одно. Уже задолго до войны все политически сознательные люди жили как на вулкане: возобновившаяся в 1902–м году кровавая тяжба власти и общества (В 1902–м году — убийство Сипягина, в 1904–м — убийство Плеве, в 1905–м — убийство великого князя Сергея Александровича и расстрел Гапоновской рабочей депутации по пути к Зимнему Дворцу) лишала жизнь всякого чувства устойчивости, всякой веры в возможность каких бы то ни было прочных расчетов и планов. С убийством Столыпина даже и в консервативных кругах исчезла надежда, что власть как–нибудь справится со своею «историческою задачею». Во всем чувствовался канунный час. Всем было ясно, что Россия может быть спасена только радикальными и стремительными мерами. Но на такие меры власть была окончательно неспособна. Тень себя самой, изнутри безвольная, а потому и во вне бессильная, она, словно тяжело больной, лихорадочно металась от либеральной подачки к реакционной урезке и обратно. |
| Разделы портала «Азбука веры» ( 9 голосов: 4.7 из 5) Оглавление IX И снова день открылся гулом голосов. Родион угрюмо распоряжался, ему помогали еще трое служителей. На свидание явилась вся семья Марфиньки, со всею мебелью. Не так, не так воображали мы эту долгожданную встречу… Как они ввалились! Старый отец Марфиньки — огромная лысая голова, мешки под глазами, каучуковый стук черной трости; братья Марфиньки — близнецы, совершенно схожие, но один с золотыми усами, а другой с смоляными; дед и бабка Марфиньки по матери — такие старые, что уже просвечивали; три бойкие кузины, которых, однако, в последнюю минуту почему-то не пропустили; Марфинькины дети — хромой Диомедон и болезненно полненькая Полина; наконец, сама Марфинька, в своем выходном черном платье, с бархаткой вокруг белой холодной шеи и зеркалом в руке; при ней неотступно находился очень корректный молодой человек с безукоризненным профилем. Тесть, опираясь на трость, сел в прибывшее вместе с ним кожаное кресло, поставил с усилием толстую замшевую ногу на скамеечку и, злобно качая головой, из-под тяжелых век уставился на Цинцинната, которого охватило знакомое мутное чувство при виде бранденбургов, украшающих теплую куртку тестя, морщин около его рта, выражающих как бы вечное отвращение, и багрового пятна на жилистом виске, со вздутием вроде крупной изюмины на самой жиле. Дед и бабка (он — дрожащий, ощипанный, в заплатанных брючках; она — стриженая, с белым бобриком, и такая худенькая, что могла бы натянуть на себя шелковый чехол зонтика) расположились рядышком на двух одинаковых стульях с высокими спинками; дед не выпускал из маленьких волосатых рук громоздкого, в золоченой раме, портрета своей матери — туманной молодой женщины, державшей в свою очередь какой-то портрет. Между тем все продолжали прибывать мебель, утварь, даже отдельные части стен. Сиял широкий зеркальный шкап, явившийся со своим личным отражением (а именно: уголок супружеской спальни, — полоса солнца на полу, оброненная перчатка и открытая в глубине дверь). Вкатили невеселый, с ортопедическими ухищрениями, велосипедик. На столе с инкрустациями лежал уже десять дет плоский гранатовый флакон и шпилька. Марфинька села на свою черную, вытканную розами, кушетку. |
| – Значит, все будут понимать, о ком и о чём речь, а ты будешь громить Жилинского. Тоже, конечно, фигура не малая. Но не далеко ты разгонишься. Великий князь отлично поймёт намёк. Он-то и тянулся понравиться союзникам, он-то и восклицал, что не оставит Францию. – Гнал – великий князь, понимаю. Но реальные ошибки делал не он, а Жилинский. Ни ума, ни сочувствия к войскам! Положим все животы, кроме собственных. Мне нужно разгромить саму идею, для этого достаточно Жилинского. И Артамонова. Оттого что этот баран продвинулся от женитьбы на Бобриковой – так пусть ложится 40 тысяч русских? – Но приказ великого князя был, если ты помнишь, – хладнокровно отводил Свечин, – переступать границу 1 августа. А Жилинский просил отсрочить. Он и сам считал наступление обречённым. – Так нельзя вести такое! – взгорелись светло-серые глаза Воротынцева. – Так надо иметь мужество – доложить! отказаться! – Ну, много ты… ну, много ты… – едва не смеялся Свечин. Вчера к вечеру, после Верховного, Воротынцев сделал доклад Янушкевичу и Данилову, но самый поверхностный, да они подробного и не добивались, им бы желательно и совсем никакого: мёртвые и пленные не докладывают. А потом уже до ночи выговаривался Свечину, и Свечин ему тоже добавлял, что видно из Ставки. И сегодня с утра, в последние минуты перед совещанием, шло у них опять о том же. – А дурацкую блокаду пустого Кенигсберга – кто придумал? Жилинский. На что ушла Первая армия! Даже в этих пределах насколько можно было успеть иначе! Про великого князя я понимаю, да. И Артамоновым его не пронять. Но всё-таки он воин в душе. Не может он не возмутиться тем, что наделали в подробностях. В оперативном отделении да и во всей генерал-квартирмейстерской части, да и во всей Ставке был Свечин для Воротынцева единственный доверенный человек, как и он для Свечина. А дроблёное доверие – не доверие, уж если доверять, то без перегородок. – Августейший Дылда, – отпустил Свечин. – И откуда это у всех убеждение, что он может всё понять, в руки взять и всё спасти? Оттого, что всю Россию объезжал и строго установил конницу? Ну, конечно, рост, вид, голос… А в голове – своего ничего, куда подует… |
|
|
