| «Не помню, по какому поводу я попал однажды в тюремную больницу. Там с Божьей помощью мне удалось спасти жизнь молодому жулику, тяжелобольному. Я видел, что молодой тюремный врач совсем не понимает его болезни, я сам исследовал его и нашел абсцесс селезенки. Мне удалось добиться согласия тюремного врача послать этого больного в клинику, в которой работал мой ученик доктор Ротенберг. Я написал ему, что и как он найдет при операции, и Ротенберг позже мне писал, что дословно подтвердилось все написанное в моем письме. Жизнь жулика была спасена, и долго еще после этого при наших прогулках в тюремном дворе меня громко приветствовали с третьего этажа уголовные заключенные и благодарили за спасение жизни жулика». Запомнился и второй допрос конвейером, во время которого заснул сам чекист. Разбудил его внезапно вошедший в комнату начальник следственного отдела. «Попавший в беду чекист, – пишет Войно, – прежде всего очень вежливый со мной, стал бить меня… ногой, обутой в сапог». Потом несколько дней карцера… Неудивительно, что после всего пережитого Лука многое забыл. Его отрывочные воспоминания дополняет дочь Елена. Почти два года после ареста отца семья ничего о нем не знала. Первые вести просочились из тюремной больницы: папа лежит с отеками на ногах: из-за голодовок сдало сердце. Потом родственникам разрешили приносить передачи. Золотые деньки послеежовского послабления продолжались недолго, но запомнились хорошо. Расположенная в старых, еще царской стройки зданиях, областная тюрьма отличалась от внутренней тюрьмы НКВД несколько большей патриархальностью нравов. Летом 1939-го, стоя у железных ворот, можно было даже заглядывать в дырочку, пробитую гвоздем. Через ту дырочку Елена дважды видела отца во время арестантской прогулки. В два часа заключенным привозили обед в котлах. Знакомый арестант-перс, неся котел с баландой, кричал громко: «Дорогу! Дорогу!», а проходя мимо Елены, шептал: «Он здоров, здоров». Однажды перс шепнул: «Его здесь нет». Елена Валентиновна бросилась в комендатуру. Оказалось, что отец опять объявил голодовку и помещен в больницу. |
| Халифа датирует поход Салмана и гибель под Баланджаром 29/649–50 г [Халифа, с. 138 – 139]. Сопоставление текстов различных сообщений показывает, что речь идет об одном и том же походе, который, судя по данным Себеоса, следует относить к 653 г. З. М. Буниятов рассматривает эти версии как независимые сообщения, и говорит о завоевании Дербента в 21/642 г., затем в 22/642–43 г., а поход и гибель Салмана датирует широко: временем правления Усмана [Буниятов, 1965, с. 81–83]. У А. П. Новосельцева Абдаррахман – комендант Дербента, с 22 до 32 г. х.[Новосельцев, 1990, с. 101 – 102]. 671 А. Н. Тер-Гевондян относит к этому эпизоду сообщение Себеоса о разграблении города после вступления в него арабов [Тер-Гевондян, 1977, с. 40–41]. Однако, по порядку изложения у Себеоса, разграбление Карина (Феодосиополя) произошло на второй год кампании, после военных действий под Двином и Нахичеваном. К тому же, насколько свидетельствует ряд вполне достоверных сообщений, после сдачи города по договору имущество горожан, общественные и культовые здания были неприкосновенны (могло пострадать только имущество беженцев). 672 Балаз., Ф., с. 198. У ат-Табари причина, по которой Хабиб начал бой; до прихода куфийцев, не названа, ал-Куфи сообщает, что Хабиб обратился к своему войску со словами: «Боюсь, что они (куфнйцы) победят врага и останется память и честь (ал-исм) за ними, а не за вами» [Куфи,т. 2, с. 109]. Но это объяснение не в духе того времени, оно могло появиться только при Умаййадах, в пору резкого противостояния сирийцев и куфийцев. У ал-Куфи непонятное для переписчиков слово Мавриан превратилось в марзбан. 673 Вызывает подозрение то обстоятельство, что, двигаясь навстречу Мавриану, шедшему с востока, Хабиб встречается с ним на Евфрате, исток которого (ныне р. Карасу) протекает севернее Феодосиополя. Имя Мавриана могло, появиться случайно из рассказов о сражениях с ним Хабиба под Двином. На такую возможность указывает коротенькое сообщение ал-Вакиди: «Осаждал Хабиб ибн Маслама житель Дабила и приступил к нему. Сошелся с ним ал-Маврийан ар-Руми. [Хабиб] напал на него ночью и убил его и захватил то, что было в его лагере. А потом пришел к нему Салман. Но они (информаторы) считают, что в действительности он встретил его в Каликала» [Балаз.; Ф., с. 199]. Кстати, прибытие на помощь Салмана к Дабилу (Двину) представляется более естественным. |
| К., попадавшая в зависимость то от одного, то от др. гос-ва, на рубеже VI-VII вв. добилась фактической самостоятельности под властью Михранидов, владетелей обл. Гардман (Утик). Наиболее известный представитель этой династии Джеваншир (Джуаншер, ок. 640 - ок. 680) вступил в союз с Византией. Но ослабевшая от долгих войн империя оказалась не в состоянии удержать надвигавшийся с юга натиск завоевателей-мусульман. Овладев Ираном, арабы вторглись в А. К., без труда подчинили ее, но были разгромлены при попытке вторжения в Хазарию (653). Джеваншир был вынужден сменить политический курс. В 60-х гг. VII в. он заключил договор с хазарами (взяв в жены дочь кагана) и признал власть халифата Омейядов , добившись в ходе переговоров в Дамаске с халифом Муавией существенного уменьшения дани. В период правления Джеваншира А. К. оставалась нейтральным гос-вом, лавировавшим между арабами, хазарами и Византией. Его преемник Вараз-Трдат пытался сохранять это положение, сблизившись с хазарами; в ходе миссии еп. Исраела хазар. правитель в Варачане (Баланджаре) был обращен в христианство. Но позже арабы, недовольные самостоятельной политикой местной династии (в частности, ее верностью визант. Православию), отстранили ее от власти (705). С этого времени Арран (А. К.) вошел в состав халифата как часть наместничества Арминия (с центром в Двине) и оставался в его составе вплоть до кон. IX в. В городах Партав (араб. Бардаа), Дербент (араб. Баб-аль-Абваб), Шемаха разместились араб. гарнизоны, в стране расселялись кочевые араб. племена. Фискальная политика халифата вела к постепенной исламизации местного христ. населения. Со 2-й пол. VIII в. начался распад Арабского халифата; в странах Закавказья развернулись национально-освободительные движения, что в свою очередь способствовало образованию новых феодальных гос-в. В IX-X вв. на территории А. К. существовало неск. мусульм. политических образований: в Правобережье Куры - эмираты Ганджа (с сер. X в. под властью династии Шеддадидов) и Бардаа (в Х в. |
| Вареник откинулся на спинку стула и весьма довольный своим ответом спросил: – Ну, какие у вас ещё есть вопросы? До конца урока оставалось целых полчаса – время достаточное для того, чтобы подробным опросом " снять стружку " как минимум с одной души – поэтому вопросы посыпались немедленно. Вареник очень подробно рассказывал о разделении в среде древнего и современного иудаизма, про какого-то хитрого раввина, который заставил пришедшего к нему язычника стоять на одной ноге и в течение этого времени сумел объяснить ему весь Закон и всех пророков. Прогремевший звонок был для Вареника также внезапен, как звук иерихонских труб для осажденных. Выйдя из секундного замешательства, он, похоже, догадался, что его ловко обвели вокруг пальца. – Да. Я сегодня, к сожалению, не успел произвести опрос, поэтому на следующий урок к уже заданному добавляются страницы… Всё было позади. Завтра будет только завтра, а заботиться о грядущем дне, как известно, строго запрещено катехизисом! Вторая " пара " закончилась. Это означало, что пришло время обедать. Снова послышались удары в колокол. Это латунное " си " звучало в течение дня ровно шесть раз, и, несмотря на то, что в один и тот же колокол звонил один и тот же человек, каждая из шести склянок имела какое-то особенное, присущее только себе звучание. Звонок на подъём как будто говорил: " Вставай, лентяй, а то опоздаешь, а у тебя уже один " тропарь " висит " . Звонок на утреннюю молитву просто разрывал барабанные перепонки: " Беги, лодырь, здесь же сегодня начальство! " . На завтрак колокол с язвинкой спрашивал: " Не желаете фирменное блюдо " Микки маус " – макароны с мышиной " картечью " ? " . И только звонок на обед был приятен и даже долгожданен. Он никогда не опережал события и вселял в души надежду. " Угадай, что у нас сегодня на обед: суп из гречки или гороховый баландец с многообещающим названием " музыкальный " ? " – как бы заигрывая, вопрошал он. Стряпню Антонины невозможно было перепутать с какой-нибудь другой жидкостью, произведенной на кухне. Любой бурсак по цвету содержимого кастрюли мог безошибочно определить авторов этого авангарда. Антонина была, по всей видимости, поклонницей Малевича. Поскольку кастрюля была неподатливо круглой, ей пришлось навсегда расстаться с идеей квадрата. Зато по цвету она легко смогла бы заткнуть за пояс своего кумира. Тему чёрного цвета она, по-видимому, считала исчерпанной или тупиковой, поэтому решила найти что-то своё. Её сварливая душа щедро делилась этим перспективным открытием со всей честной братией – суп серо-бурого цвета и никаких возражений! |
| Гуманитарную помощь беженцам в Белгороде выдают в Красном Кресте. — Туда люди с 4 утра приходили и занимали очередь, — вспоминает Ника. — Пайки выдают только в 10 утра. Очередь стоит 80–90 человек, но пайков выдают всего 40 штук. Маме удалось получить паек всего один раз. В мае она нашла белгородских волонтеров «Путь в будущее». Они привозили детское питание для Есении, макароны, крупы. В апреле приехал муж Ники: — Звонит и говорит: «Спускайся, я внизу». Я чуть не умерла. Что значит: «Спускайся, я внизу?» Я думала — это загробная какая-то вещь. И стоит потрепанный, покромсанный, покорябанный, с порванной бровью, весь какой-то черный муж. И на поводке полуобморочная собака и кошка. Я его едва узнала. Я тоже была вся седая. Я каждый день звонила в разные волонтерские группы, умоляла, чтобы помогли его вывезти. Но я не знала, как. Свидетельство о том, что он многодетный, было у меня. У Ники и Димы на руках татуировки с именами детей и датами их рождения. Дима на границе показал их. Поспать на подушках семья смогла только летом. Ника подрабатывала вожатой в летнем дошкольном детском лагере, гуляла с детьми и увидела подушки у подъезда. Кто-то выбросил: — Я же не могу при детях забрать. Я их вижу, а достать не могу. Заканчивается моя смена, я провожаю детей и бегом к этому подъезду. Нахожу подушки. И в июне я, наконец, поспала на подушке. Потом нашли на помойке два ковра. Маргарита снова смеется: — Там еще красивый цветок был, я его тоже взяла. Прямо в ведре с землей. Он у нас сейчас на балконе стоит. — Как-то стыдно было, позорно, а сейчас смешно вспомнить, — говорит Ника. — Идет дочь — на плече ковер, в руках горшок с цветком. Да мы так и тарелки, вилки, ложки, чашки нашли, отмыли, прокипятили. Нашли детские качели для Есении. Очень хорошие, польские. Дима быстро устроился на работу. Он занимается дизайном и изготовлением мебели. Малыши пошли в детский сад. — Малые хорошо в саду адаптируются, — рассказывает Ника. — Сейчас Белгород часто обстреливают. И Пелагея, ей 4 года, залезает под кровать и не хочет оттуда выбираться. |
| Так привычка, рожденная когда-то «в садке вишневом коло хаты», спасла парубка от Бурхалы, от новой пневмонии, от верной гибели. Больные – и зэка, и эска, и бэка, и не бэка – дружно обожали молоденького санитара. Он был нужен всем. Тому ночью подаст водички, другому поможет встать и проводит «до ветру», с третьим просто посидит и потолкует «за жизнь» в минуту острого отчаяния. Свести бы его с доктором Антошей! Идеальное получилось бы лечение… Единственная лагерная черта в характере Грицька была жадность на хлеб. Хлеба у нас, в туберкулезном, было много: умирающие ели плохо, а пайки выдавались усиленные. Но все равно Грицько сушил, копил, прятал хлеб, комбинировал какие-то обмены и вечно подбивал меня подавать сведения о новых покойниках не сразу, а только после получения на них дневного довольствия. – Та шо вы, сестрица! Та «придурки» сожруть… А им и так хватае… Хай у нас трохи в запасе буде… Даже когда умер Андрис, с которым Грицько обменялся клятвой вечной дружбы, он все равно, обливаясь слезами, попросил: – Та не спешить до конторы, сестрица! Вот получимо хлиб та баланду на Андриса, тоди и пойдете… К Грицьку не приставала лагерная грязь. Он был приветлив, никогда не произносил гнусной ругани, вошедшей в обиход даже у многих бывших интеллигентов. Только однажды я видела его в приступе неукротимой ярости. Это тоже было связано с Андрисом, с его смертью. У того на указательном пальце левой руки было массивное кольцо с камеей. Он пронес его через все обыски и не расставался с ним, считая талисманом. Перед смертью он снял кольцо и отдал Грицьку, попросил переслать матери в Даугавпилс, в Латвию. Мы с Грицьком долго шептались, как быть. Сами мы, конечно, никакого доступа к почтовой связи не имели. Хранить кольцо долго у себя было опасно: могли отнять. И мы решились обратиться к нарядчику Пушкину. У него вольное хождение и тысяча связей. Ему ничего не стоит отправить кольцо Андрисовой маме. «Хучь он и дуже охальный, цей Пушкин, але мабуть на таку мельку речь не позарится!» – задумчиво соображал Грицько. |
| Проблема женщин на этой мужской лагерной точке стояла очень остро для хорошо упитанных, сытых и наглых «придурков» из бытовиков. Две-три блатнячки-поломойки были нарасхват, не справляясь со своими задачами, хоть и пожирали огромными кусками краденое мясо. Сочетание зоологических хищных «придурков» с окружающими их со всех сторон еле бродящими призрачными фигурами доходяг придавало всей этой командировке зловещий оттенок, и в первый день моего прихода я еле сдерживала слезы, видя, что я окружена здесь, как зверь в загоне, что вряд ли мне удастся продержаться на поверхности хотя бы несколько дней. Мое появление (женщина политическая!) явилось там сенсацией. Придя с первым разводом, в шесть часов утра, я сидела подавленная, убитая, в ожидании, когда выйдет из своей привилегированной кабинки самодержец Ахмет, его величество хозяин еды. Барак-столовая и кухня были пропитаны насквозь едким запахом баланды из овса и зеленых капустных листьев. Я сидела, как приговоренная, а вокруг меня свора нарядчиков, старост и дневальных с гнусными усмешками спорили прямо в моем присутствии о том, кому я достанусь. Нет, из этого волчьего логова придется бежать, хотя бы на общие. Я оглядываюсь с тоской в надежде, не найдется ли здесь заступник вроде Рудольфа. Но здесь весь привилегированный слой заключенных, все «придурки» – бандиты, воры, отпетые уголовники. – А ну катитесь подальше! – раздается тонкий, но оглушительно громкий голос Ахмета. – Куда бабу прислали? В столовую… А в столовой заведующий есть или как? Чего набежали! Ахмет возмущен. Он рассматривает меня как свою законную собственность. Окидывает меня оценивающим взглядом. Затем, приплясывая и напевая на ходу какую-то блатную мелодию, он несет к моим ногам сказочные дары – миску, наполненную пончиками. Их выпекают официально для поощрения лучших ударников из доходяг. Фактически – для насыщения своры «придурков». Надо быть хитрой в борьбе с волками. Попробую вот что… Совершенно неожиданно для Ахмета я пускаю в ход непредвиденное им оружие самозащиты. Мобилизую все внутренние ресурсы памяти и слепляю довольно сносную фразу по-татарски. Я из Казани. Я почти татарка. Он должен относиться ко мне, как к сестре, не давать в обиду. Я тюрзаковка. Очень измучена, истощена. Я уверена, что Ахмет-ага прогонит всех этих… |
| …Первое ощущение при возвращении в женскую зону лагеря, так называемый ЖЕНОЛП, при входе в восьмой, тюрзаковский барак, – это ощущение стыда. Мне было стыдно смотреть на синие лица, обмороженные носы, щеки, пальцы, на голодные глаза моих товарищей, вернувшихся этим поздним ноябрьским вечером с общих работ. Я так отличаюсь сегодня, после двух больничных месяцев, от них, от лагерных «работяг». Я стала круглой, упитанной, свежей. Точно предательство какое совершила. После больницы, с ее отдельными койками, чистыми полами, проветренными помещениями, наш восьмой, тюрзаковский барак кажется настоящим логовом зверя. Он весь искривленный, покосившийся, с двойными сплошными нарами, промерзшими углами, с огромной железной печкой посередине. Вокруг печки, поднимая вонючие испарения, всегда сушатся бушлаты, чуни, портянки. – С курорта? – ехидно бросила мне Надя Федорович, стажированная оппозиционерка, репрессированная с тридцать третьего и глубоко презиравшая «набор тридцать седьмого». Общие работы, на которые я попадаю со следующего утра, называются благозвучным словом «мелиорация». Мы выходим из зоны с первым разводом в полной ночной тьме. Идем километров пять строем, по пяти в ряд, под крики конвоиров и ругань штрафных блатнячек, попавших в наказание за какие-нибудь проделки в нашу бригаду тюрзаков. Пройдя это расстояние, попадаем на открытое всем ветрам поле, где бригадир – блатарь Сенька, хищный и мерзкий тип, открыто предлагающий ватные брюки первого сорта за «час без горя», – выдает нам кайла и железные лопаты. Потом мы до часу дня тюкаем этими кайлами вечную мерзлоту колымской земли. Совершенно не помню, а может быть, никогда и не знала, какая разумная цель стояла за этой «мелиорацией». Помню только огненный ветер на сорокаградусном морозе, чудовищный вес кайла и бешеные удары сбивающегося в ритме сердца. В час дня – в зону на обед. Опять вязкий шаг по сугробам, опять крики и угрозы конвоиров за то, что сбиваешься с такта. В зоне нас ждет вожделенный кусок хлеба и баланда, а потом получасовой «отдых», во время которого мы толпимся у железной печки, пытаясь набрать у нее столько тепла, чтобы хватило хоть на полдороги. И снова кайло и лопата, теперь уже до позднего вечера. Затем «замер» обработанной земли и чудовищная брань Сеньки-бригадира. Как тут наряды закрывать, когда эти Марии Ивановны даже тридцати процентов нормы не могут схватить! И наконец ночь, полная кошмаров и мучительного ожидания рельсы на подъем. |
| Утром, когда в предрассветных сумерках обозначились все цвета и оттенки, я замерла от восторга, увидев в углах двора редкие кустики крапивы и огромные пыльные лопухи. Они ошарашили меня своим зеленым великолепием. Я совсем забыла о ядовитом нраве крапивы, любуясь ее красотой. А доверчивые добродушные лопухи… Они ведь пришли сюда из дальней страны моего раннего детства, попали в такую даль с нашего арбатского переулочного заднего дворика. – Подъем! Завтрак! Еду привезли в походных кухнях, и мы сразу выстроились в огромные очереди. Давали очень горячую баланду и даже какие-то смертоносные «пирожки», от которых сразу удвоилось количество так называемых «поносников», составлявших наиболее многочисленный отряд нашего этапа. Первые три дня, пока шла медицинская «комиссовка», наш этап еще не посылали на работу и время уходило больше всего на новые знакомства. С жадностью недавних одиночников мы говорили и не могли наговориться с лагерницами, большой этап которых находился здесь, на транзитке, уже больше месяца. И снова – судьбы, судьбы… Безумные по неправдоподобности и в то же время доподлинные. Трагические по сути, но часто состоящие из серии комических по своей несообразности эпизодов. – Где-то мы с вами, товарищ, определенно встречались, – возбужденно говорила Софья Межлаук – жена заместителя Молотова, на этапе лагерниц, глядя на нашу Таню Крупеник. – Да, мне ваше лицо тоже знакомо… Одно из двух: или мы видели друг друга в правительственном доме отдыха, или в Бутырской тюрьме… Все мы старательно разматывали клубок времени в обратном направлении. Каждая начинала с момента ареста, и в тысячный раз мы слушали варианты все той же сказки про великого Людоеда. Лагерницы знали куда больше нас. Во-первых, большинство из них было арестованы позднее, во-вторых, их режим, куда более мягкий сравнительно с нашим, допускал некоторое общение с вольными во время работы. В тот день, когда я сидела в сторонке от всех, потрясенная смертью Тани Станковской, ко мне подошла молоденькая девушка с милым, похожим на крепкое яблочко лицом и сказала тихо: |
| Пригнали перед поверкой, когда в лагере заканчиваются все дела: хлеб выдан, обед из баланды съеден, начальство ушло или собралось уходить. Вначале хотели хлеб выдать и обед, но потом поразмыслили – хлопотно. Котлы надо разогревать, кладовки отпирать, хлеб резать да еще ведомости писать, чтобы поставить на довольствие. Хлопотное, очень хлопотное дело. Решили: подождут, завтра все сделаем – успеют. Начальник по режиму сказал: «Не баре они, чтобы за ними ухаживать, а враги народа. Проживут». На этом и порешили. Понимали, конечно, что будет в этот день в лагере большая смертность, так что придется по дням расписывать умерших. Этапное начальство людей сдало, теперь лагерному заботиться. Перемрут – лагерю отвечать. Вошли этапники в барак, а новичков всегда всюду плохо встречают, что в детстве в школе, что на работе, а в лагере и подавно. Смотрим – вошли не люди, а «обноски человеческие», стоять не могут. Трудно понять, как дошли до лагеря. К стенкам прислонились, за лежаки держатся. Старший по бараку осмотрел их и сказал: «На свободные лежаки разбирайтесь». А свободные лежаки от печей далеко. Холодно там, не согреешься за ночь. Старожилы барака в это время спать устраивались, кто уже лежал, кто в карты поигрывал. Уголовники осмотрели всех этапных, увидели, что взять с них нечего, и занялись своими делами. Отец Арсений лежал и молился. Когда этапные вошли, встал, осмотрел их и пошел к барачной «головке» – так в бараке называли заправил из «серьезных» уголовников, их слово в бараке – закон для шпаны и политических, которые на них всегда с опаской поглядывали, а проще говоря, боялись. «Головку» не послушаешь – все случиться может. Подошел о. Арсений к «серьезным» и сказал: «Надо этапным помочь, голодные, мерзлые, обмороженные, истощенные. Если не поможем, то часть народа умрет к утру». «Серьезные» уважали о. Арсения, не один год с ним жили, знали, что за человек, любили по-своему, а тут один из «серьезных» сплюнул, выругался и проговорил: «Да ну их, пусть дохнут. Сами скоро дойдем, от своей пайки жрать не дам. Понял, папаша?!» |
|
|
