| Эта дидактическая тенденция, как будто извне привнесенная автором, совсем не означает сосуществования двух разнородных императивов в творчестве, а, наоборот, показывает сложность творческого процесса, многослойность в том, что он преподносит читателю. В качестве примера этого приведем ту знаменитую страницу в «Шинели», где в словах Акакия Акакиевича: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете» – одному (недавно определившемуся) чиновнику послышались другие слова: «Я брат твой». Эти слова кажутся так мало связанными с общей характеристикой Акакия Акакиевича, что невольно рождается мысль, что они родились не от чисто художественного процесса, а были привнесены в силу каких-то внехудожественных мотивов – быть может, от моралистических соображений автора. Действительно, самый портрет Акакия Акакиевича нарисован так остро и едко, можно сказать, беспощадно, почти зло, что сразу трудно понять, зачем здесь вставлена фраза о том, что он «брат» наш. Жалкое, забитое существо во всем рассказе выступает с какой-то беспросветной тупостью (даже когда он «хлебал наскоро свои щи и ел кусок говядины с луком, вовсе не замечая их вкуса, то ел все это с мухами»), – и во всем описании как будто нет и тени того «братского» отношения, которое выдвинуто самим же автором. Его слова о том, что Акакий Акакиевич наш «брат», звучат отвлеченно, точно взяты из какой-то прописи, и так мало вяжутся с тем, что говорит автор о Башмачкине. Не он ли подобрал – явно нарочито – все черты не только забитости Акакия Акакиевича, но и ничтожества его? Не автор ли подчеркнул, что Акакий Акакиевич знал только одну радость – переписывать бумаги, причем, «когда он добирался до буквы, которая была его фаворитом, то он был сам не свой: и подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами». «Ни одного раза в жизни не обратил он внимания на то, что делается на улице... если на что он и глядел, то видел во всем свои чистые, ровным почерком выписанные строки...» Все это сказано с такой беспощадностью, что, кажется, нечего и жалеть Акакия Акакиевича... |
| Он принуждал их принимать арианскую веру, если же обнаруживались не желающие подчиняться ему по доброй воле, тех он сжигал живыми или предавал смерти разными другими способами; многим он велел отрезать язык до самой гортани, они еще в мое время жили в Византии, пользуясь сохранившимся у них голосом, не испытывая таким образом никакой неприятности от подобного наказания.» (Прокопий Кесарийский «Война с вандалами» кн. 1; rл.VIII, 3–4. Последнее издание – с.197) 213 На такое поведение посланников папы проливает свет сообщение Феофана: «В сем году посланные из Рима, по приказанию Зенона и Акакия, были задержаны в Авиде (Абидосе), грамоты у них отобраны, сами же посажены в заключение, и царь грозил им смертью, если они откажутся от общения с Акакием и Петром.» (Летопись византийца Феофана., М., 1884–1887 гг. с.104) И под следующим годом: «... Зенон, по совету Акакия, заставил всех Восточных епископов подписаться под мирной грамотой касательно общения с Петром Монгом, посланных же от Феликса из Рима обласкал, подкупил и убедил, вопреки своему наказу, вступить в общение с Акакием, хотя православные три раза свидетельствовали против этого, именно: в первый раз, привязав удочку к веревочке, привесили ее одному из них на площади, во второй пустили в них книгой, в третий же вложили ее в короб с огородной зеленью. Феликс, услышав, что сделали его посланные, отлучил их, равно как и Акакия, который, однако сам носил это отлучение с собой, и, избегая заключенных в Авиде, прибыл в обитель Дия; но монахи ее подали Акакию послание Феликса, когда он, в день воскресный, находился в ризнице. Сопровождавшие Акакия одних из монахов, подавших оное, убили, а других, наказав, бросили в темницу. Акакий равнодушно принял отлучение свое и имя Феликса вычеркнул из поминовения.» (Летопись византийца Феофана., М., 1884–1887 гг. с.104–105) 214 Феофан рассказывает об этом так: «По смерти Акакия, Фравит ... писал к Феликсу, что он готов с ним вступить в общение, а с Петром Монгом ни коим образом. Монгу же, напротив, писал, что с ним желает общения, но с Феликсом Римским ни за что. |
| Жизнь его меняется совершенно: мечта о шинели сопутствует ему, как приятная подруга жизни. Каждый месяц он наведывается к Петровичу поговорить о шинели. Ожидаемое награждение к празднику, против ожидания, оказывается большим на двадцать рублей, и однажды Акакий Акакиевич с Петровичем отправляется в лавки. И сукно, и коленкор на подкладку, и кошка на воротник, и работа Петровича — все оказывается выше всяких похвал, и, ввиду начавшихся морозов, Акакий Акакиевич однажды отправляется в департамент в новой шинели. Событие сие не остается незамеченным, все хвалят шинель и требуют от Акакия Акакиевича по такому случаю задать вечер, и только вмешательство некоего чиновника (как нарочно именинника), позвавшего всех на чай, спасает смущенного Акакия Акакиевича. После дня, бывшего для него точно большой торжественный праздник, Акакий Акакиевич возвращается домой, весело обедает и, посибаритствовав без дел, направляется к чиновнику в дальнюю часть города. Снова все хвалят его шинель, но вскоре обращаются к висту, ужину, шампанскому. Принужденный к тому же Акакий Акакиевич чувствует необычное веселье, но, памятуя о позднем часе, потихоньку уходит домой. Поначалу возбужденный, он даже устремляется за какой-то дамой («у которой всякая часть тела была исполнена необыкновенного движения»), но потянувшиеся вскоре пустынные улицы внушают ему невольный страх. Посреди огромной пустынной площади его останавливают какие-то люди с усами и снимают с него шинель. Начинаются злоключения Акакия Акакиевича. Он не находит помощи у частного пристава. В присутствии, куда приходит он спустя день в старом капоте своем, его жалеют и думают даже сделать складчину, но, собрав сущую безделицу, дают совет отправиться к значительному лицу, кое может поспособствовать более успешному поиску шинели. Далее описываются приемы и обычаи значительного лица, ставшего значительным лишь недавно, а потому озабоченным, как бы придать себе большей значительности: «Строгость, строгость и — строгость», — говаривал он обыкновенно». Желая поразить своего приятеля, с коим не виделся много лет, он жестоко распекает Акакия Акакиевича, который, по его мнению, обратился к нему не по форме. Не чуя ног, добирается тот до дома и сваливается с сильною горячкой. Несколько дней беспамятства и бреда — и Акакий Акакиевич умирает, о чем лишь на четвертый после похорон день узнают в департаменте. Вскоре становится известно, что по ночам возле Калинкина моста показывается мертвец, сдирающий со всех, не разбирая чина и звания, шинели. Кто-то узнает в нем Акакия Акакиевича. Предпринимаемые полицией усилия для поимки мертвеца пропадают втуне. |
| Очень характерна в этом отношении часто встречающаяся у Гоголя дидактическая тенденция, стремление его направить внимание читателя на те или иные моменты в рассказе, которые без нарочитого вмешательства автора были бы совсем иначе восприняты читателем. Эта дидактическая тенденция, как будто извне привнесенная автором, совсем не означает сосуществования двух разнородных императивов в творчестве, а, наоборот, показывает сложность творческого процесса, многослойность в том, что он преподносит читателю. В качестве примера этого приведем ту знаменитую страницу в «Шинели», где в словах Акакия Акакиевича: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете» — одному (недавно определившемуся) чиновнику послышались другие слова: «Я брат твой». Эти слова кажутся так мало связанными с общей характеристикой Акакия Акакиевича, что невольно рождается мысль, что они родились не от чисто художественного процесса, а были привнесены в силу каких-то внехудожественных мотивов — быть может, от моралистических соображений автора. Действительно, самый портрет Акакия Акакиевича нарисован так остро и едко, можно сказать, беспощадно, почти зло, что сразу трудно понять, зачем здесь вставлена фраза о том, что он «брат» наш. Жалкое, забитое существо во всем рассказе выступает с какой-то беспросветной тупостью (даже когда он «хлебал наскоро свои щи и ел кусок говядины с луком, вовсе не замечая их вкуса, то ел все это с мухами»), — и во всем описании как будто нет и тени того «братского» отношения, которое выдвинуто самим же автором. Его слова о том, что Акакий Акакиевич наш «брат», звучат отвлеченно, точно взяты из какой-то прописи, и так мало вяжутся с тем, что говорит автор о Башмачкине. Не он ли подобрал — явно нарочито — все черты не только забитости Акакия Акакиевича, но и ничтожества его? Не автор ли подчеркнул, что Акакий Акакиевич знал только одну радость — переписывать бумаги, причем, «когда он добирался до буквы, которая была его фаворитом, то он был сам не свой: и подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами». «Ни одного раза в жизни не обратил он внимания на то, что делается на улице... если на что он и глядел, то видел во всем свои чистые, ровным почерком выписанные строки...» Все это сказано с такой беспощадностью, |
| Очевидно, учение Евсевия, взятое у Оригена, о двух Богах, «первом и втором», представляло само в сущности не что иное, как своего рода политеизм или дитеизм. Оно между тем должно было задавать тон восточному богословию ввиду ученого авторитета Кесарийского епископа; в сочинениях его можно было найти целый арсенал готового уже оружия для его доказательства. Для последователей Оригена в III в. представлялась возможность, исходя из его учения о Логосе, идти в двух направлениях. Оригенисты IV в. оказывались в подобном же положении, с тем лишь различием, что теперь были уже фактами, с одной стороны — арианская доктрина, с другой — Никейский символ. Выдержать строго непоследовательное среднее положение было тем более трудно, и неизбежным являлось большее или меньшее приближение к одному из этих противоположных полюсов. Уклонение в сторону арианства можно видеть в лице Акакия, преемника Евсевия на Кесарийской кафедре (340–366), его ученика и биографа. Для Акакия лично, впрочем, это уклонение, кажется, вызывалось на деле не требованием логической последовательности, а побуждениями иного рода. Высоким природным дарованиям и образованию Акакия не соответствовала такая же высота нравственного характера; он принадлежал к тем людям, которые меняют убеждения, смотря по обстоятельствам времени и личной выгоде. Трудно сказать, насколько это согласно было с его убеждениями, но он находил возможным быть в общении даже со строгими арианами, пока это не казалось вредным с практической точки зрения. Он именно явился во вторую половину царствования Константина вождем придворной арианской партии — омиев, называющихся по его имени и акакианами. Иную позицию в среде восточных епископов занял преемник Маркелла Анкирского Василий (336–360), анкирский уроженец, бывший сначала врачом по профессии. Не менее Акакия даровитый и образованный, искусный диалектик, он был назначен противоникейской партией на место Маркелла для противодействия маркеллианству, писал против Маркелла опровержение, должен был также диспутировать и с учеником Маркелла Фотином (351 г.). Не сходя в общем с почвы оригенистических воззрений, Василий, в противоположность Акакию, приближается со временем к никейскому учению настолько, что Афанасий находил различие между его учением и никейским лишь в терминах. Влияние, каким Василий некоторое время пользовался при дворе Константия как авторитетный богослов, и особенности его догматической точки зрения (он вместе с Евстафием Севастийским вел диспут с аномием Аэтием) были причиной вражды к нему Акакия; борьба кончилась победой последнего. Подобно Акакию, Василий дал свое имя возникшей потом и группировавшейся около него партии омиусиан (василиане). |
| Социально-этическая коллизия «Шинели» такова: жалкий чиновник, одержимый своей мечтой, и противостоящее ему враждебное окружение оказались в ХХ веке понятном и близком многим западным художникам. «Я посетил много стран, – замечает В. Набоков, – и у многих знакомых встречал страстную мечту, подобную той, которую лелеял Акакий Акакиевич, причем никто из них никогда не слышал о Гоголе». Об актуальности социально-этической коллизии «Шинели» свидетельствует итальянский фильм, сделанный по мотивам повести в 50-е годы ХХ века. Действие фильма происходит в одном из итальянских городов. Главный герой – мелкий чиновник Кармине дель Кармине, мечтающий о приобретении нового пальто. Пальто для него не просто одежда, позволяющая спастись от зимней сырости, но средство самоутверждения. Несмотря на определенную модернизацию классического произведения, режиссер Альберто Латтуада сумел сохранить в фильме гоголевский пафос сочувствия униженному и оскорбленному человеку, который, став жертвой социальной несправедливости, в финале сходит с ума и умирает. Своеобразным вариантом Акакия Акакиевича предстает Гомер Симпсон в романе американского писателя Н. Уэста «День саранчи». И когда однажды в ресторане его возлюбленная, молоденькая актриса Фей, измываясь над этим безропотным существом, заставляет его пить коньяк, называя квашней, размазней, кажется, что Гомер Симпсон вот-вот подымет голову и произнесет голосом Акакия Акакиевича: «Оставьте меня! Зачем вы меня обижаете?» Вместо этого герой мужественно захлебывается коньяком и, стараясь поддержать общее настроение, просит официанта принести еще порцию. «Счастье» Гомера Симпсона длится недолго. Его, как и Акакия Акакиевича, настигает беда: у него «крадут» возлюбленную. Известие о том, что Фей Гринер изменяет ему с ненавистным мексиканцем, потрясает его, приводит к духовному надлому и безумию. В его душе пробуждается жажда мщения, и он, не помня себя, в порыве ярости накидывается на ни в чем не повинного малыша, зверски избивает его до тех пор, пока разъяренная толпа не захватывает Гомера Симпсона в свои смертельные объятия. Гибель героя выглядит такой же нелепой, каким было его существование. |
| Монофизиты надеялись справиться с протестом Акакия. Они имели в виду собрать в Иерусалиме Собор, низложить Акакия и посадить на его место Феопомпа, брата Феоктиста, занимавшего при дворе Василиска пост магистра оффиций. Но торжество их было непродолжительно. Вести с Востока об измене Илла и Трокунда и соглашении их с Зеноном поставили Василиска в необходимость снарядить новую армию для борьбы с наступавшим неприятелем. Нуждаясь в деньгах, Василиск объявил экстренное обложение и хотел наложить руку на церковные имущества. 1141 Волнение в столице разразилось бунтом, который получил вид защиты правой веры от еретика-императора. Акакий облекся в траурные одежды и облек в траур храм св. Софии. Монахи и население сбежались на защиту веры, столпник Даниил, по убеждению Акакия, сошел со своего столпа и принял участие в народном протесте против Василиска. В городе не было военной силы, так как войска ушли с Арматом против Зенона, а Теодорих, сын Триария, из зависти к Армату отстранился от Василиска и даже подговаривал солдат убить его. По-видимому, он имел тогда смутную надежду захватить столицу, как сообщает об этом близкий по времени свидетель Малх. 1142 Василиск бежал из города, отдав приказ, чтобы никто из членов сената не имел общения с Акакием. А Даниил с монахами и толпой народа пошел туда, где был Василиск, и монах Олимпий всенародно в грозной речи обличал царя за его измену правой вере и дурные поступки. 1143 Василиск должен был уступить. Он явился в Софийский храм, взял назад свою прежнюю сакру о монофизитстве и издал новую в отмену прежней. Теперь он отстаивал Халкидонский собор. 1144 Во время этих беспорядков произошел страшный пожар, который нанес большой урон тогдашней образованности: сгорела публичная библиотека, в которой было 120 тысяч томов и много редкостей. В числе последних был список Гомера золотыми буквами на коже дракона в 120 футов длиной. Тогда погибли знаменитые изваяния древних мастеров: Венера Книдская, Афина из Линда и Гера из Самоса. 1145 Пережив бунт столичного населения и отступившись от монофизитства, не располагая никакими военными силами, Василиск в полной беспомощности ожидал дальнейшего хода событий. Зенон, дойдя до Никеи, исполнил свое обещание Армату и провозгласил его сына Василиска своим кесарем. Событие было отпраздновано играми на ипподроме, а малолетний Василиск, сидя вместе с Зеноном, давал сигналы для начала ристаний. Из гавани Пилы (южнее Никомидии) Зенон переправился с войсками на европейский берег и беспрепятственно вступил в город. Синклит и дворцовые войска были на его стороне, и он мог вполне рассчитывать на сочувствие партии прасинов. |
| В нашей солнечной стране?! — грянул класс тридцатью глотками. Высокий, со смиренно-покатыми плечами, с детским чубчиком на лбу, Акакий Македонович стоял у стола. Выражением лица, а также дирижерскими движениями рук он подсказывал ребятам правильную интонацию и скорость, с которой надо читать стихи. Когда ребята читали строчку: То ли вместе, то ли врозь? — Акакий Македонович развел руками, и лицо его выразило полное недоумение по поводу этого страшно запутанного вопроса. Зато потом, когда ребята прочитали строчки: Вы поймете из примера, Нужного для пионера… — лицо Акакия Македоновича просветлело, оно выразило надежду, что смекалистые пионеры во главе с опытным Акакием Македоновичем выберутся из этого дремучего леса, куда заводит детей коварная частица. Некрасиво жить без цели… — читали ребята, и Акакий Македонович, удрученно склонив голову со своим детским чубчиком на лбу, как бы упрекал живущих без цели: «Некрасиво, нехорошо». Не красиво, а ужасно Жить без цели, жить напрасно. Тут лицо Акакия Македоновича выразило высшую степень отвращения к такому образу жизни. Зато после этой строчки уже до самого конца стихотворения лицо его светлело и светлело, показывая, как он радуется тому, что теперь все пионеры знают, как писать с наречиями эту хитрую частицу. И теперь любому ясно, Как писать частицу «не» В нашей солнечной стране. Все это время Чик переглядывался с Севастьяновым, и они тряслись от сдержанного смеха в самых забавных местах внешнего поведения Акакия Македоновича. Но, оказывается, все это время, изображая на лице то блаженство, то ужас, Акакий Македонович потихоньку следил за Чиком. А Чик этого не знал. Когда стихотворение было прочитано, Акакий Македонович, сложив ладони и смиренно прижав их к груди, сказал: – Мы сейчас с вами, ребята, хором прочитали стихотворение, чтобы лучше усвоить новое правило. А что делал все это время Чик? Чик все это время смеялся. Давайте, ребята, всем классом попросим Чика рассказать, над чем он смеялся, и, если это действительно смешно, посмеемся вместе с Чиком. Встань, Чик, и расскажи нам, над чем ты смеялся? |
| Я всегда в любви духовной пребываю к его святительству и его многолетнее брежение и жалованье забыть мне, Григорий, невозможно. Не таков я безумец и неблагодарный. Писал бы и пространнее ответ о пословице сей (скажем ниже), а не хотел, чтобы и о мне не сказалось пророческое слово: «ядый хлебы мои возвеличил (поднял) на меня пяту» 1931 . Благосклонное отношение Акакия к Максиму позволило последнему написать потом пространное обращение (слово) от имени Акакия к Богу по поводу бывшего пожара в Твери, из которого видно, что Акакий любил украшать храм дорогими иконами, совершать частые и торжественные богослужения, сопровождаемые красногласным пением, различными благоуханными мурами и доброгласными звуками светлошумных колоколов 1932 , и М.Грек не стеснялся теперь в продолжении своей учительной роли. Признавая Максима необходимым собеседником, Акакий мог обращаться к нему за разъяснениями своих недоумений и поучениями. Так, вероятно к этому времени относится ряд толкований М.Грека на различные места свящ. писания и богослужения (кн. Бытия, псалмов, пророчеств, Евангелия, Апостола, молитв, обрядов, с указанием обычаев на Востоке, объяснением греческих выражений и слов в них), и, быть может, некоторых апокрифов, рассмотренных выше 1933 . К этой же категории следует отнести статьи, писанные Максимом к близкому к Акакию диакону Григорию 1934 , который иногда сносился с ним от имени своего патрона 1935 . В одной из этих статей 1936 он прямо говорит: «Так как ты по твоему апостолодержавному смиренномудрию (Акакий) сподобляешь меня худоумного и грубого святительской своей беседы и совопрошаешь о некоторых недоуменных книжных речениях, то праведно рассудил вкратце известить твое преподобие (ясно, что и в других статьях такое обращение не всегда относится к низшему чину) о сем, насколько истинный свет вразумил худую мою мысль (речь относится к толкованию понятий мip и мир, причем он сопоставляет тексты греческие и переводные русские 1937 . Прося впоследствии у протосинкелла Макария – Алексея прислать ему книгу Григория Богослова , он пишет объяснение на одно из слов последнего и дает исторические сведения о Египте, Карфагене, Трое и т. |
| Да, но в описании того, как переживал Акакий Акакиевич шитье своей шинели, все отношение его к шинели, по удачному выражению Чижевского, «изображено языком эроса». Когда Акакий Акакиевич стал копить деньги, чтобы оплатить шитье новой шинели, то он «приучился голодать по вечерам и зато питался духовно, нося в мыслях своих вечную идею будущей шинели. С тех пор как будто самое существование его стало полнее, как будто он женился, как будто он был не один, а какая-то подруга жизни согласилась с ним проходить вместе жизненную дорогу, – и подруга эта была не кто другой, как та же шинель...» И так же верно замечание Чижевского, что «гибнет Акакий Акакиевич, собственно говоря, от любви», в силу страстного увлечения все той же шинелью, которая и сбила Акакия Акакиевича с толку. Все это показывает, что изображение смешных сторон в жалком и несчастном чиновнике в какой-то глубине художественной интуиции действительно связано с ощущением нашего с ним братства. Братства нет при остановке на одной внешней картине, где беспросветная тупость Башмачкина мешает чувствовать в нем ту же подлинную человеческую суть, какая есть в нас, но «воспламенение души» Акакия Акакиевича по поводу шинели уже приближает его к нам вплотную. Драма, пережитая несчастным Башмачкиным, разбивает всю начавшуюся для него новую жизнь, – и к этому уже совсем подходят финальные строки повести: «Исчезло и скрылось существо, ничем не защищенное и никому не дорогое, никому не интересное... для которого все же таки, хоть перед самым концом жизни мелькнул светлый гость в виде шинели, ожививший на миг бедную жизнь...» Из этого ясно, что «дидактическая тенденция», призыв видеть в жалком чиновнике брата, вовсе не стояли вне связи с самим образом Акакия Акакиевича. При внешнем подходе к рассказу контраст между беспощадной характеристикой его и призывом видеть в нем брата оправдывает мысль о том, что дидактическая тенденция проистекала совсем из другого источника, чем чисто художественная интуиция, – но все это рассеивается, когда мы углубимся в рассказ. |
|
|
