| — Ты что?! — грозно встретил его у входа донельзя возмущенный Владимир Всеволодович. — Все дело решил испортить? — Почему? — принялся слабо защищаться Василий Иванович. — Повесть в портфеле. Сейчас выкуплю монеты и можно сдавать заказ. — Какие монеты?! — оборвал его друг. — Пока тебя не было, наш конкурент успел перехватить половину из тех, что тебе принесли. Хорошо, я вовремя сообразил, что к чему, и успел на свои деньги взять шесть монет. Но денарии Тита с Домицианом и Эдесса ушли безвозвратно! — Это кому тут нужна Эдесса? — неожиданно послышался рядом вкрадчивый голос. Друзья оглянулись и увидели стоявшего за ними Викентия. — Нам! — в один голос вскричали они. — А у вас есть? — Имеется, причем в такой сохранности, как вам нужна. И связана с историей христианства. Только, увы — дома! Если желаете, привезу в следующее воскресенье. — Да нам она сегодня нужна… — поглядев на часы, вздохнул Василий Иванович. — Причем, только до двенадцати! — Можно и сегодня! — согласился Викентий. — Я ведь тут неподалеку живу. Если оплатите такси туда и обратно, то как раз успею. Тем более что на двенадцать часов у меня тут тоже одно важное дело… Василий Иванович тут же протянул Викентию деньги на такси, собрался расплатиться и с другом, но тот остановил его: — После, после! И протянул толстый научный журнал. — Со статьей?! — обрадовался Василий Иванович. — Ну не без нее же! — Вот спасибо! — И это тоже потом! — отмахнулся Владимир Всеволодович. — Ты лучше скажи, сколько монет нам еще нужно? — Пятьдесят пять уже есть. Значит, четыре, не считая Эдессы… — быстро подсчитал Василий Иванович. Владимир Всеволодович озадаченно покачал головой и махнул рукой: — Все равно другого выхода у нас нет. Пошли скорее искать четыре монеты! 3 Времени оставалось все меньше… …В помещении клуба было только и разговоров, что о трагедии с Ашотом Телемаковичем. — Не хотел тебя огорчать, ты и так после приступа. Но все равно ведь узнаешь, — вздохнул Владимир Всеволодович и глухо сказал: — Словом — Ашота Телемаковича больше нет. |
| У Липутина же в доме до сих пор еще не был, хотя с ним самим и встречался. Он угадал, что Липутин зовет его теперь вследствие вчерашнего скандала в клубе и что он, как местный либерал, от этого скандала в восторге, искренно думает, что так и надо поступать с клубными старшинами и что это очень хорошо. Николай Всеволодович рассмеялся и обещал приехать. Гостей набралось множество; народ был неказистый, но разбитной. Самолюбивый и завистливый Липутин всего только два раза в год созывал гостей, но уж в эти разы не скупился. Самый почетнейший гость, Степан Трофимович, по болезни не приехал. Подавали чай, стояла обильная закуска и водка; играли на трех столах, а молодежь в ожидании ужина затеяла под фортепиано танцы. Николай Всеволодович поднял мадам Липутину — чрезвычайно хорошенькую дамочку, ужасно пред ним робевшую, — сделал с нею два тура, уселся подле, разговорил, рассмешил ее. Заметив наконец, какая она хорошенькая, когда смеется, он вдруг, при всех гостях, обхватил ее за талию и поцеловал в губы, раза три сряду, в полную сласть. Испуганная бедная женщина упала в обморок. Николай Всеволодович взял шляпу, подошел к оторопевшему среди всеобщего смятения супругу, глядя на него сконфузился и сам и, пробормотав ему наскоро: «Не сердитесь», вышел. Липутин побежал за ним в переднюю, собственноручно подал ему шубу и с поклонами проводил с лестницы. Но завтра же как раз подоспело довольно забавное прибавление к этой, в сущности невинной, истории, говоря сравнительно, — прибавление, доставившее с тех пор Липутину некоторый даже почет, которым он и сумел воспользоваться в полную свою выгоду. Часов в десять утра в доме госпожи Ставрогиной явилась работница Липутина, Агафья, развязная, бойкая и румяная бабенка, лет тридцати, посланная им с поручением к Николаю Всеволодовичу и непременно желавшая «повидать их самих-с». У него очень болела голова, но он вышел. Варваре Петровне удалось присутствовать при передаче поручения. — Сергей Васильич (то есть Липутин), – бойко затараторила Агафья, — перво-наперво приказали вам очень кланяться и о здоровье спросить-с, как после вчерашнего изволили почивать и как изволите теперь себя чувствовать, после вчерашнего-с? Николай Всеволодович усмехнулся. |
| Наверное, с тяжким вздохом передавал историю этой вражды Ярослав Всеволодович сыновьям. Сидели они на крутом косогоре в летний день, никого кругом не было, солнце золотило озерную волну, птицы пели… Красота и покой! А из прошлого на мальчиков надвигалась тьма. Братья-Всеволодовичи никак не могли прийти к согласию. И вот уже собрались дружины правителей-братьев, воины вскочили на коней, приготовили оружие. Первое время они еще стеснялись покончить дело большой битвой: одного отца дети, неужто можно им сойтись в жестокой сече?! Но в 1216 году полки враждующих братьев сошлись на реке Липице. Она течет близ Юрьева-Польского, да и не так уж далеко от Переславля. В последний раз попытались поладить миром, но вместо доброго согласия устроили перепалку. Бросали друг другу горделивые, злые слова. Задирались один к другому. Был там и Ярослав Всеволодович. Смолоду он имел характер забияки, драчуна. Любил показать удаль молодецкую… Кто же знал, что всё так худо обернется? Кто же знал, что берега Липицы станут большим кладбищем Руси? Сошлись полки братьев в смертной битве. Пролилась кровь. Девять с лишним тысяч ратников полегло в великом Липицком побоище. И поведал Ярослав Всеволодович сыновьям, как бежал он, ранее не ведавший страха. Как загонял лошадей, желая уйти от погони. Как скинул тяжелые кольчугу и шлем с драгоценными серебряными накладками в неприметном месте. Потом хотел найти их, но так и не отыскал. А тогда думал об одном: «Спастись! Спастись!» И мальчики с удивлением смотрели на него: «Как это? Наш папа, такой храбрый, и вдруг кого-то испугался…» Не всякий отец рассказал бы о своем позоре детям, но Ярослав Всеволодович желал научить их уму-разуму, дабы не повторяли его ошибок. Ох, горька могла быть доля побежденных… Но князья-братья увидели, какое горе причинили они своей враждой Русской земле, поняли, что виноваты все, и победители, и те, кто был разгромлен. Все они имели в себе христианскую веру. Все с одними молитвами обращались поутру к Господу Богу. Все знали, что милосердие — истинное благо. А потому ужаснулись тому, что сотворили из-за алчности и гордыни. Тогда собрались они вместе и решили: да будет мир! Старший да будет ласков к младшим! Каждый получит свою землю, не будут обижены ни братья, ни дети братьев! Отныне зла да не станет между ними! |
| Николай Всеволодович вступил в небольшую комнату, и почти в ту же минуту в дверях соседней комнаты показался высокий и сухощавый человек, лет пятидесяти пяти, в простом домашнем подряснике и на вид как будто несколько больной, с неопределенною улыбкой и с странным, как бы застенчивым взглядом. Это и был тот самый Тихон, о котором Николай Всеволодович в первый раз услыхал от Шатова и о котором он, с тех пор, успел собрать кое-какие сведения. Сведения были разнообразны и противуположны, но имели и нечто общее, именно то, что любившие и не любившие Тихона (а таковые были), все о нем как-то умалчивали — нелюбившие, вероятно, от пренебрежения, а приверженцы, и даже горячие, от какой-то скромности, что-то как будто хотели утаить о нем, какую-то его слабость, может быть юродство. Николай Всеволодович узнал, что он уже лет шесть как проживает в монастыре и что приходят к нему и из самого простого народа, и из знатнейших особ; что даже в отдаленном Петербурге есть у него горячие почитатели и преимущественно почитательницы. Зато услышал от одного осанистого нашего «клубного» старичка, и старичка богомольного, что «этот Тихон чуть ли не сумасшедший, по крайней мере совершенно бездарное существо и, без сомнения, выпивает». Прибавлю от себя, забегая вперед, что последнее решительный вздор, а есть одна только закоренелая ревматическая болезнь в ногах и по временам какие-то нервные судороги. Узнал тоже Николай Всеволодович, что проживавший на спокое архиерей, по слабости ли характера или «по непростительной и несвойственной его сану рассеянности», не сумел внушить к себе, в самом монастыре, особливого уважения. Говорили, что отец архимандрит, человек суровый и строгий относительно своих настоятельских обязанностей и, сверх того, известный ученостию, даже питал к нему некоторое будто бы враждебное чувство и, осуждал его (не в глаза, а косвенно) в небрежном житии и чуть ли не в ереси. Монастырская же братия тоже как будто относилась к больному святителю не то чтоб очень небрежно, а, так сказать, фамильярно. |
| — А уж это, признаться, стороной вышло, больше по глупости капитана Лебядкина, потому они никак чтоб удержать в себе не умеют… Так три-то целковых с вашей милости, примером, за три дня и три ночи, за скуку придутся. А что одежи промокло, так мы уж, из обиды одной, молчим. — Мне налево, тебе направо; мост кончен. Слушай, Федор, я люблю, чтобы мое слово понимали раз навсегда: не дам тебе ни копейки, вперед мне ни на мосту и нигде не встречайся, нужды в тебе не имею и не буду иметь, а если ты не послушаешься — свяжу и в полицию. Марш! — Эхма, за компанию по крайности набросьте, веселее было идти-с. — Пошел! — Да вы дорогу-то здешнюю знаете ли-с? Ведь тут такие проулки пойдут… я бы мог руководствовать, потому здешний город — это всё равно, что черт в корзине нес, да растрес. — Эй, свяжу! — грозно обернулся Николай Всеволодович. — Рассудите, может быть, сударь; сироту долго ли изобидеть. — Нет, ты, видно, уверен в себе! — Я, сударь, в вас уверен, а не то чтоб оченно в себе. — Не нужен ты мне совсем, я сказал! — Да вы-то мне нужны, сударь, вот что-с. Подожду вас на обратном пути, так уж и быть. — Честное слово даю: коли встречу — свяжу. — Так я уж и кушачок приготовлю-с. Счастливого пути, сударь, всё под зонтиком сироту обогрели, на одном этом по гроб жизни благодарны будем. Он отстал. Николай Всеволодович дошел до места озабоченный. Этот с неба упавший человек совершенно был убежден в своей для него необходимости и слишком нагло спешил заявить об этом. Вообще с ним не церемонились. Но могло быть и то, что бродяга не всё лгал и напрашивался на службу в самом деле только от себя, и именно потихоньку от Петра Степановича; а уж это было всего любопытнее. II Дом, до которого дошел Николай Всеволодович, стоял в пустынном закоулке между заборами, за которыми тянулись огороды, буквально на самом краю города. Это был совсем уединенный небольшой деревянный домик, только что отстроенный и еще не обшитый тесом. В одном из окошек ставни были нарочно не заперты и на подоконнике стояла свеча — видимо, с целью служить маяком ожидаемому на сегодня позднему гостю. Шагов еще за тридцать Николай Всеволодович отличил стоявшую на крылечке фигуру высокого ростом человека, вероятно хозяина помещения, вышедшего в нетерпении посмотреть на дорогу. Послышался и голос его, нетерпеливый и как бы робкий: |
| Ночью дую без ночлега, Днем же, высунув язык, — по гениальному выражению поэта! Но... вы так обмокли... Не угодно ли будет чаю? — Не беспокойтесь. — Самовар кипел с восьмого часу, но... потух... как и всё в мире. И солнце, говорят, потухнет в свою очередь... Впрочем, если надо, я сочиню. Агафья не спит. — Скажите, Марья Тимофеевна... — Здесь, здесь, — тотчас же подхватил Лебядкин шепотом, — угодно будет взглянуть? — указал он на припертую дверь в другую комнату. — Не спит? — О нет, нет, возможно ли? Напротив, еще с самого вечера ожидает и, как только узнала давеча, тотчас же сделала туалет, — скривил было он рот в шутливую улыбочку, но мигом осекся. — Как она вообще? — нахмурясь, спросил Николай Всеволодович. — Вообще? Сами изволите знать (он сожалительно вскинул плечами), а теперь... теперь сидит в карты гадает... — Хорошо, потом; сначала надо кончить с вами. Николай Всеволодович уселся на стул. Капитан не посмел уже сесть на диване, а тотчас же придвинул себе другой стул и в трепетном ожидании принагнулся слушать. — Это что ж у вас там в углу под скатертью? — вдруг обратил внимание Николай Всеволодович. — Это-с? — повернулся тоже и Лебядкин. — Это от ваших же щедрот, в виде, так сказать, новоселья, взяв тоже во внимание дальнейший путь и естественную усталость, — умилительно подхихикнул он, затем встал с места и на цыпочках, почтительно и осторожно снял со столика в углу скатерть. Под нею оказалась приготовленная закуска: ветчина, телятина, сардины, сыр, маленький зеленоватый графинчик и длинная бутылка бордо; всё было улажено чисто, с знанием дела и почти щегольски. — Это вы хлопотали? — Я-с. Еще со вчерашнего дня, и всё, что мог, чтобы сделать честь... Марья же Тимофеевна на этот счет, сами знаете, равнодушна. А главное, от ваших щедрот, ваше собственное, так как вы здесь хозяин, а не я, а я, так сказать, в виде только вашего приказчика, ибо все-таки, все-таки, Николай Всеволодович, все-таки духом я независим! Не отнимите же вы это последнее достояние мое! — докончил он умилительно. |
| – Да вы не опасайтесь, Ксения Всеволодовна: ничего особенно страшного я от вас не потребую. Под машину вас броситься не заставлю. – Ну, так говорите же скорее, что вам надо, чтоб уж не беспокоиться, – сказала она с тревожной ноткой в голосе. – А вот сейчас выйдем из машины и скажу. Они вышли, и когда он отпустил машину, то, наклонившись к ней, сказал тоном волка из «Красной Шапочки»: – Вы должны поцеловать меня! Она вспыхнула и отшатнулась: – Что вы, я не хочу! Придумайте что-нибудь другое. – Нет, Ксения Всеволодовна, только это! Отказываться нельзя никак – долг чести! Да и что тут страшного? Коснетесь моей щеки прелестными губками. У меня нет ни кори, ни скарлатины – никакая зараза к вам не пристанет. Дешево отделаетесь, уверяю вас. А впредь примите мой совет: ни с кем не заключайте pari a discretion. Ася растерянно смотрела на него. – Господи, до чего же неудачная вышла эта поездка в Москву! – со вздохом вырвалось у нее. – И в самом деле неудачная. Разрешите выразить сочувствие. Но так как времени у нас мало, приступимте к делу немедленно. На улице целоваться несколько неудобно… Зайдемте хотя бы в этот подъезд. Вошли в подъезд. – Поднимемся повыше – в верхних этажах тише, никто не помешает. Ася уныло поплелась сзади, опустив голову. – Ксения Всеволодовна, я вас точно не эшафот веду! Повеселей немножко! Они остановились друг против друга на плошадке пятого этажа. Было уже поздно, и на лестнице стояла полная тишина. – Ну-с, я жду! Ася стояла с поникшей головой. – Смелее, Ксения Всеволодовна! Минута – и все будет кончено, – так говорили мне в детстве, когда держали передо мной ложку ужасного лекарства. Он шагнул к ней, и она заметила в нем внезапную перемену: глаза у него как будто загорелись, дыханье стало прерывисто, исчезло насмешливое выражение. Инстинктивно почувствовав опасность, она попятилась, но он уже обхватил рукой ее шею и приник к ее губам, насильно разжимая их. Трепеща, она пыталась высвободиться. Когда наконец он выпустил ее и, как ошпаренный, сел на подоконник, она возмущенно напустилась на него, встряхиваясь, как зверек: |
| — Какое там загорел? Тут такое… такое… — Что случилось? — сразу посерьезнел Владимир Всеволодович. — Да в милицию я попал! Улики, говорят, серьезные! — и рассказал все, начиная с разговора о кресте с Исааком Абрамовичем и заканчивая тем, что произошло после того, как ушел из лагеря. Лейтенант слушал его, удивленно наклонив голову, и постукивал по столу авторучкой. — Тебя уже увезли в райцентр? — обеспокоенно уточнил Владимир Всеволодович, как только Василий Иванович замолчал. — Нет, я еще тут. Участковый никак не может дозвониться до райцентра… — начал объяснять Василий Иванович, но друг перебил его: — Как его звать? — Не знаю. — Ну какой он хоть из себя? — Молодой такой, симпатичный, с усиками… Ах, да, лейтенант Сысоев! — вспомнил, как представлялся участковый, Василий Иванович. — Сысоев? Лешка? — обрадовался Владимир Всеволодович. — А ну-ка, дай мне его на минутку! — Простите, вас! — виновато улыбнулся Василий Иванович и протянул трубку лейтенанту. Тот, ничего не понимая, взял ее и сказал: — Здравия желаю…Кто это? Какой еще Владимир Всеволодович?.. Володя, ты, что ли? Здорово! Рад, рад тебя слышать! Ты что это не едешь? Тут, брат, такая сейчас рыбалка! Что значит, и твоего друга заодно на блесну поймал? Не на блесну, а на рубиновый крест. И не я, а сам он попался. А если серьезно, то с ним не до шуток! Да слышал, слышал я все, что он тебе говорил… Верю, конечно! Как это отпустить? Да ты что?! Пока Исаак Абрамович сам на попятную не пойдет, я ничего не могу сделать. Даже для тебя! Что? А вот это могу! Для тебя — хоть час! Лейтенант положил трубку на рычаг и доверительно сказал: — Просил подождать несколько минут… Зная Володю и еще кое-что, о чем слышал от него в свое время, хочу надеяться, что он сможет повлиять на вашего бывшего начальника! Он с интересом посмотрел на Василия Ивановича и спросил: — Что же это вы сразу не сказали про Владимира Всеволодовича и что вы — кандидат наук? — А разве бы это что-нибудь изменило? — вопросом на вопрос ответил лейтенанту Василий Иванович и кивнул на разложенные на столе улики. |
| — Зачем, интересно, мне было все это читать? — недоумевая, подумал Василий Иванович. — Я ведь и так — не пил, не крал, не клеветал, не завидовал и уж тем более — не убивал! И тут, словно дождавшись, когда он, наконец, закончит вечернее правило, раздался телефонный звонок. — Васенька, тебя! — позвала его Настя, и когда он вышел из комнаты, тревожно шепнула: — Это Володька. Там, кажется, что-то случилось… 3 — Что же нам тогда делать? — огорченно уточнил Василий Иванович. Владимир Всеволодович, зная, что другу нельзя волноваться, начал издалека и деликатно: — Ты там осторожней со своим сердцем, — предупредил он. — Прими валидол или еще что… Я тут кое-что должен сообщить тебе! — Говори, не тяни! — похолодев от предчувствия беды, остановил его Василий Иванович. — Тут вот какое дело. Мне только что сообщили… Ну, словом — Ашота Телемаковича ограбили! — Как ограбили?! — А вот так! — Кто?! Когда?!! — Сегодня. Какие-то неизвестные в масках. Дождались, когда жена выйдет в магазин, ворвались в квартиру, привязали к унитазу и вынудили сказать, где он прячет свою коллекцию… «Ашота Телемаковича ограбили!» От этой новости сердце Василия Ивановича содрогнулось так, что в глазах потемнело, и он тяжело опустился на стул. Но это было еще не все. — Сам Ашот Телемакович в больнице, — продолжал Владимир Всеволодович. — От всего этого у него случился инфаркт. Врачи, как в таких случаях говорится, борются за его жизнь. Но, судя по всему, положение безнадежное… «Это все Градов. Кто же еще? Телефон, конечно, ему дал другой. Но имя-то Ашота Телемаковича назвал я! И все началось с меня! А говорил — не убивал!..» — пронеслось в голове Василия Ивановича, а вслух он убежденно сказал: — Это их рук дело. — Я тоже так полагаю, — согласился Владимир Всеволодович. — Поэтому шутить с ними не стоит. Сколько там монет нам осталось добрать? — Да штук десять… — с трудом приходя в себя, пробормотал Василий Иванович. — Точнее! — с несвойственной для него требовательностью потребовал Владимир Всеволодович. — Десять штук! Плюс нужен резерв, о котором ты говорил. |
| Противники с трудом помирились, сохранив то, что имели. Однако баланс сил был нарушен в следующем году изгнанным из Новгорода Ярославом, поднявшим против себя новгородцев и собственного тестя Мстислава Мстиславича Удатного. Юрий Всеволодович поддержал Ярослава. На стороне Мстислава выступил его брат Владимир Псковский. Противников Мстислава, естественно, поддержал Константин с ростовцами и ярославцами. На зов владимирского князя пришли младшие братья, муромские вассалы, наемные отряды бродников, полки опольских и поволжских городов, а когда война подступила к центральным районам Суздальщины, то в ополчение призвали и смердов. Усилившись подмогой из Смоленска, антивладимирская коалиция встретилась с войсками младших Всеволодовичей на Липицах - под Юрьевом Польским. Юрий и Ярослав, не рискуя напасть первыми, укрепились на Авдовой горе, но Мстислав Мстиславич сумел обратить сильные стороны их позиции в ловушку для неопытных военачальников. Грандиозная битва была проиграна. Только убитыми Всеволодовичи потеряли более 9 ысяч человек. Братья бежали в разные стороны. Ярослав - к Переяславлю, Юрий - к Владимиру. Горожане встретили побежденного князя неласково. Его впустили в город, но защищать не стали. Едва неприятели окружили Владимир, как в нем начались пожары. В первую очередь загорелся княжеский двор. В результате Юрию пришлось сдаться и уступить столицу, отправившись в Городец. Победивший Константин остался во Владимире, однако власть его была слаба и уже через год, он был вынужден вызвать брата из ссылки и дать ему Суздаль с обещанием, что после его смерти тот унаследует великий стол. Это обещание исполнилось неожиданно скоро, князь Константин Всеволодович умер 2 февраля 1218 г., успев закрепить за своими сыновьями Васильком и Всеволодом Ростов и Ярославль. К 1220 г. относится первая крупная военная акция нового великого князя. Юрий Всеволодович послал в поход на болгар войско в лодьях, под командованием брата Святослава. Высадившись под городом Ошелем, 14 июня, владимирсцы вступили в битву с болгарами и загнали неприятелей в крепость, которая вскоре была взята. Других целей, кроме как подвигнуть болгар на переговоры, видимо и не преследовали. |
|
|
