| 3 сентября следователь допросил жительницу деревни Комякино. Она показала, что 9 июля, когда по домам в их деревне с молебнами ходили священник с диаконом, ее дома не было. Узнав, что они только недавно ушли, она послала за ними дочку. Отец Василий отслужил в ее доме молебен, а затем сказал, что «нехорошо, что я избегаю священника, так как этим я лишаюсь Божьего благословения. Я стала оправдываться, говоря, что сделала это не по злому умыслу, а потому, что у меня не было денег. После этого отец Василий сказал: “Плохо, что некоторые дома, наслушавшись большевиков, отказались от икон, их за это постигнет Божья кара”. Он мне еще много говорил по-ученому, так что я не могу вам передать полностью его слов, так как не могу вспомнить». На следующий день следователь допросил священника. Выслушав вопросы следователя, отец Василий сказал: «Никакой антисоветской агитацией среди крестьян я не занимался и разговоров с крестьянами на политические темы я не вел. Я не агитировал крестьян и порвавшим с церковью не говорил, что их смутили большевики. Книгу Нилуса, в которой идет речь о протоколах Сионских мудрецов, я не имел и не имею. Нилуса я читал лишь о монастырях. Заявляю, что политическими вопросами я не интересуюсь. Выписывая журнал “Безбожник”, я его читаю исключительно с желанием узнать, что пишут о религии. Многому из него я не верю и не допускаю мысли, чтобы факты, о которых пишут в “Безбожнике”, творились в нашей среде». 12 сентября следователь допросил диакона Алексея Архангельского, служившего раньше в Хотьковском монастыре, с которым отец Василий ходил служить молебны, и тот показал: «В разговоре со мной священник Архангельский действительно выражал недовольство советской властью, говоря, что власть находится в руках жидов, начиная от Совнаркома и до низов, всё делают по их указке, что правительство, объявив свободу вероисповедания, всех верующих притесняет. Кроме того, в доме в деревне Комякино он говорил, что те дома, которые не принимают священника, лишаются Божьего благословения. Это оттого, что они наслушались большевиков». |
| В 1868-м, кажется, году мы были в Хотькове с Петроградской моей бабушкой. Отношения обеих сватий были самые дружественные; – помню, как обе бабушки со мною на коленях ездили на одноколке в соседнюю деревню на пасеку, причем Хотьковская бабушка правила. Они как-то пополняли друг друга: Хотьковская бабушка не была образована, но обладала природным умом и каким-то эпическим даром речи; она с степенным достоинством рассказывала и показывала все своей сватье, а Петроградская бабушка, выросшая в институтских стенах горожанкой, с удовольствием слушала все и расспрашивала. Бабушка моя оставалась одна гостить в Хотькове, пока родители со мною ездили к святителю Тихону в Задонск. Это богомолье было едва ли не по обещанию; во всяком случае оно стояло в связи с изданным в предыдущие годы сочинением отца моего об этом новоявленном тогда святителе: до Воронежа мы ехали с двумя неудобными пересадками по железной дороге, а оттуда до Задонска на перекладных; из новых впечатлений поразило нас обилие полевой клубники, которой нам продали за 5 коп. целое блюдо, и отец мой насыпал ее в скуфейку. – В Воронеже отец с нами был у местного владыки, – кажется, епископа или архиепископа Феодосия, – поившего нас чаем и при виде меня вспоминавшего о своей дочке, где-то учившейся. В Задонске отец тоже заводил нас к какому-то монашествующему лицу. В этом самом, должно быть, году мы были у A. М. Бухарева на их московской в то время квартире. Но уже, наверное, в этом году Александр Матвеевич с Анной Сергеевной и с малюткой своей Сашенькой, проезжая из Москвы, заезжали между поездами в Хотьков; – помню положенную на постель крошку, кротко лежавшую с ка- —271— ними-то глубокими задумчивыми синими глазками, – малютка умерла у них позднее, 11-ми месяцев. Осталось у меня впечатление какой-то тени, промелькнувшей между отцом моим и его родными по поводу приезда Бухаревых, особенно в виду имевшейся малютки; – родные, кажется, и не выходили к гостям. Ho по письмам А. М-ча видно, что отец мой и мать повидались потом с ним, как следует, уже в Лавре. Служба в 1-й гимназии в Петрограде |
| Но Комиссия не утвердила сего кандидата, а назначила Филарета. Чем руководствовалась в этом деле Комиссия? Ответом может служить следующая заметка, выраженная между прочим, в чтениях Московского Общества любителей духовного просвещения по предмету преобразования учебных заведений в Московской епархии: «Видно, в составе Комиссии духовных училищ находились тогда лица, которым хорошо был известен и состав зданий Сергиевой Лавры, в которой определено было открыть Академию, и весь быт Московской епархии и проч.» 200 А так как в составе Комиссии находился Ректор Филарет, бывший и воспитанником и учителем Троицкой в Лавре Семинарии, то одного такого лица достаточно было, чтобы Комиссии иметь надлежащие сведения и руководствоваться ими в деле устройства и сформирования новой Академии. Действительно, – при личной, прежде упоминаемой беседе, в Бозе почивший святитель Московский сказав, что указание и назначение в Инспекторы и затем в Ректоры Московской Академии Архимандрита Филарета состоялось по его мысли, присовокупил: «это сделано было мною собственно ради блага Академии, как родного мне заведения, хотя и был наготове другой кандидат». Такое желание, со стороны Ректора Филарета, как Члена Комиссии, само собой происходило не из личных только чувств и видов его, но опиралось на верных основаниях и положительных данных, которых не могла не принять во внимание и сама Комиссия, помимо личного желания Ректора Филарета. Как ни мало времени пробыл Филарет, прибывши из Тобольска, на должности Инспектора Санкт-Петербургской Академии, но он несомненно успел уже достаточно ознакомиться со всем устройством и порядком в этой новообразованной Академии, чтобы воспользоваться ими в приложении к вновь учреждённой Московской. Такое же лицо, как он, тем более требовалось в состав начальственной корпорации новой Академии, что главный начальник – ректор Симеон был избран из лиц, незнакомых с новыми учреждениями. Далее, хотя Преосв. Августин рекомендовал особенно похвально архимандрита Парфения, как обладавшего познаниями философскими: но это достоинство познаний, в ту по преимуществу пору, было сомнительно... |
| Насколько выполнены были эти указания его, или сделаны какие-либо изменения, не известно. Каково же было устройство других помещений и прочих принадлежностей Академии, можем читать в воспоминаниях одного из воспитанников этого времени. «В комнатах, – пишет он, – мы – студенты помещались человек по восьми и по десяти; рекреационных зал и отдельных комнат для занятий не было ни у нас, ни у студентов старших. Те и другие где спали, тут и занимались на общем столе; тут же в свободное от занятий время и отдыхали. Кроме сего недостатка, который впоследствии устранили, и кроме физического кабинета, который тоже устроен после, все прочие принадлежности казённо-учебного заведения новооткрытая Московская Академия имела вполне и в довольно надлежащем виде» 207 . В частности, как о главнейшей принадлежности высшего учебного заведения, – Библиотеке, читаем такие сведения: «Библиотека немедленно же была составлена из книг, принадлежащих библиотекам – прежней Славяно-Греко-Латинской Академии и бывшей Троицкой Платоновской Семинарии, и судя поэтому, могла быть удовлетворительна. Для приведения же в надлежащий порядок академической Библиотеки приложено было особенное попечение. Библиотекарем был определён Соборный Иеромонах Гермоген, который, не имея лекций по своей кафедре до открытия старшего богословского курса, занимался целых два года единственно должностью библиотекарской. Успех его тем более был несомненен, что он и прежде был библиотекарем в Славяно-Греко-Латинской Академии. Для скорейшего же успеха были назначены о. Гермогену в помощники два студента – Николай Терновский и Платон Доброхотов, которым назначено было за это и жалованье 208 . «Больница, – говорит тот же воспитанник, – устроена была отдельно от Академии в саду, деревянная, довольно просторная и удобная; имела восемь кроватей, но могла вмещать и до пятнадцати. При больнице были штаб-лекарь, фельдшер, трое служителей и достаточная аптека с надписью: Врачу, исцелися сам! Надпись эту сделал митрополит Платон, говорят, в напоминание одному бывшему при Семинарии лекарю, пьянствовавшему частенько, но умному; и Академия не уничтожила этой надписи» 209 . |
| Вот как один из них, (Филарет Киевский) засвидетельствовал сам об этих отношениях их в описываемую пору и личных, и в приложении к Академии. «При окончании первого учебного года (в 1815 г.) Московская Академия была ревизована Филаретом, бывшим тогдашним Ректором Санкт-Петербургской Академии, чтобы испытать и дать дальнейшее направление. С этого-то времени особенно началась та внутренняя, искренняя, духовная связь между нами, которая и во всю службу продолжалась непрерывно». Далее, когда через три года (1818) при окончании первого академического курса приезжал с той же целью тот же Ректор Филарет, (бывший уже в сане Епископа Ревельского – Викария Санкт-Петербургской митрополии) снова ревизовать Московскую Академию, то эта связь скрепилась на всю жизнь, и вместе с видимым знаком, с залогом её, – перешла за пределы жизни. Это была панагия, которую Филарет ревизор снял со своих персей и подарил Ректору Филарету, а этот впоследствии завещал возложить её на себя по смерти, что и было исполнено» 274 . О таких же точно отношениях имели мы счастливый случай услышать свидетельство из уст другого из описываемых лиц. При прежде упоминаемой беседе с Первосвятителем Московским (в 1866 г.) когда на вопрос его ко мне: «что? Нашли ли вы и достаточно ли материалов в архиве Академии? мной было отвечено, «не совсем-то», он сказал: «да, думаю так». «Особенно интересно было бы, – сказано было мной, – знать о ревизиях, произведённых Вашим Высокопреосвященством». «Едва ли я могу быть пособником в этом деле в формальном его производстве. В этом может изменить мне и память» – был ответ. Тем не менее, он с явной готовностью стал рассказывать о бывших ревизиях. Когда же упомянуто было им о третьей ревизии, и я осмелился указать, что это было уже после ректорства Филарета, – последовал один из тех стремительных взглядов, коими обладал говоривший. Я повторил своё указание с присовокуплением объяснения, что при служении Филарета в Академии были только две ревизии, и последняя произведена была Вашим Высокопреосвященством в бытность Вашу Епископом Ревельским, и что в эту-то пору Вы изволили подарить ему на память Вашу панагию, которую он и унёс с собой в могилу». |
| Но кто же был первый в ряду этих воспитателей-руководителей? В ответ на это нужно обратиться несколько ранее, именно к первоначальному водворению рассадника наук в ограде Св. Обители. Первый виновник этого был Высокопр. Платон, Митрополит Московский. Он же был и первый воспитатель и руководитель юных питомцев науки, с тем вместе, призванников иночества. Один из Платоновских питомцев сам о себе (в своём дневнике) говорит: «Платон совершенно овладевал своими питомцами, располагал их силами и распоряжался их судьбой, имея в виду, прежде всего и выше всего благо Церкви. Он-то и был причиной, что я 261 вступил в монашество, как и многие другие воспитанники Платона 262 , хотя это было »и не без борьбы«. «Но почему же шли тогда в монашество, когда даже чувствовали борьбу?! Ведь это значило идти против призвания... Это было насилие!» Так рассуждал говоривший своё слово при гробе почившего, (из которого мы берём настоящую речь), – и вот что и как отвечал на это: «Нет, не в этом дело, а в том, что здесь была тайна тогдашнего воспитания и влияния тогдашних воспитателей, не как пестунов-педагогов, но как отцов... Воспитывавшиеся тогда в духовно-учебных заведениях воспитывались не под руководством лишь науки о вере, а под влиянием самой веры, изучали не книги только о Священном Писании , но глубоко знали самое Писание; они читали в подлинниках великих истолкователей Писания, св. отцов; они изучали историю Церкви не по сухим учебникам, а по первоначальным живым памятникам и источникам и здесь-то почерпали они и вдыхали в себя и дух веры и ревность благочестия. Отсюда-то дух аскетизма жил в сердцах их. И им отличались воспитанники и в белом духовенстве. Поэтому борьба в выборе между светской жизнью и монашеством для них принимала значение не противления призванию, не насилия, а просто искушения слабой плоти и страстей, которое они, однако преодолевали, и приняв трудный подвиг, победоносно его проходили. Поэтому-то долго и после Платона, по силе той же веры и ревности о благе Церкви, как бы по обязательному преданию, цвет дарований из духовных училищ был охотно приносим на жертвеннике иноческого самоотвержения в дар Церкви» 263 . |
| Посему живой пример дел милосердия и благотворительности в особенности в лице начальников или наставников действует на них всегда назидательно. Само собой разумеется, что сила примера и сила влияния зависят здесь от тех свойств и чувств, из каких проистекают дела милосердия и благотворительности. Но что сказать в этом отношении о Филарете, который ещё от млека матернего отличался этими именно свойствами и чувствами, и в силу их принял самое имя Филарета милостивого? Правда, до настоящей поры в его жизни как бы неприметно было особенного проявления этого свойства, но это зависело, вернее всего, от самого положения его, где ни ему самому не приводилось так свободно и открыто, да и не из чего, – совершать благотворение, ни другим подметить, и определить, и признать их достоинство в значении добродетели. Зато теперь и место нахождения, какова Свято-Троицкая Сергиева Лавра 249 , и служебное положение, и наконец, самые средства открывали ему самое удобное и широкое поприще для дел милосердия и благотворения. Вот как описывает это, между прочим, один из студентов, свидетелей-очевидцев. «Сколько Ректор Филарет был нестяжателен и щедролюбив, о том свидетельством поставляю собственный мой опыт. При отъезде моём из Уфы в 1818 году в Академию Московскую батюшка мой, собрав все крохи, вместе с благословением дал мне 200 руб. ассигнациями. Эти ассигнации я берёг строго и ни одной копейки из них ничего не издерживал. Когда же нашему отцу Ректору Филарету надобно было ехать на епархию в Архиереи Калужские, то ему не с чем оказалось предпринять путь за несколько сот вёрст, – словом у него ни гроша не было, как нарочно в ту пору, а заимствовать казённых денег из сумм академических он считал для себя неблагоприличным. Потому, призвав меня 250 , он попросил дать ему взаймы помянутые мной 200 руб. ассигнациями. Я тут горько заплакал, встревоженный таким смирением и бескорыстием моего начальника, и в ту же минуту, с многократным целованием руки его, вручил ему деньги, которые и возвратил он мне в Калуге по выходе моём из Академии вполне, да ещё с прибавкой, в знак своей благодарности, – чем тогда я был тронут до слёз и эти слёзы были наилучшим вознаграждением за мою ссуду Филарету, в его нужде оказанную. |
| Ректор, выслушав их, молча и не сказав ни слова, вышел. «Именинник досадовал больше всех: чашки, чайники и стаканы были взяты в лавке напрокат: надобно было за них заплатить и недёшево. Поговорив с товарищами, именинник отправился сначала к Инспектору – заявить о происшествии: он не принял, – лёг, сказали, спать: отправился потом к Ректору, но нашёл все входы запертыми». «Что делать?! Не горевать же, а спать с досады не хочется: рассудили приняться снова за пир, а жалобу к Ректору и на Ректора оставить до утра. Собрали кое-как по разным комнатам, где что нашлось, чашек, блюдечек, рюмок, кружек, и угощались долго никем и ничем не потревоженные, и едва ли ещё не лучше, нежели как предполагали». «Утром, перед классами именинник и оба комнатные старшие, где происходила пирушка, явились к Ректору. Ректор принял их в кабинете и встретил очень ласково, так что первый заряд жалобы разрядился у них без выстрела. «Господа! вы ввели меня в искушение, я поступил дурно: будете начальниками, не берите с меня примера; кажется, я ударил какого-то студента, прошу у него извинения; я счёл его за служителя». Эти первые же слова совсем успокоили и именинника и наших депутатов: они только и могли сказать, что чашки у них были чужие. «Это ничего, я заплачу; но мне больно, что я повредил вашему дружескому общению, о чём я забочусь, и что для будущей вашей жизни очень дорого. Если у вас опять и будет подобное собрание, скажите мне, я приду сам; а теперь извините меня неосторожного, забудьте неприятный случай и скажите товарищам, чтоб и они его не помнили». Затем Ректор отпустил претендентов. Растроганные добродушием начальника, они безмолвно приняли благословение и, возвратившись к своим товарищам, закричали: мир! и рассказали, что как было, и мир принят был всеми». «Ректор сдержал своё слово: в тот же день он прислал деньги за чашки и проч. 30 руб.: а спустя недели две, когда случился также именинник, посетил наше собрание с Инспектором и каким-то приезжим Архимандритом, пил чай, слушал пение и музыку на гуслях: пробыл два часа и вышел довольный, позволив нам продолжать своё веселье» 245 . |
| Отдел V. Время служения в Московской Духовной Академии (1814–1819 г.) Глава IX. Состав лиц Московской духовной Академии и открытие её. – Деятельность Архимандрита Филарета в Академии «Прибыв на должность Инспектора Московской духовной Академии в самом начале Сентября месяца (1814 г.), я и устроил и открывал сию новую Академию» 196 . «Отцом Инспектором новооткрытой нашей Московской Академии Архимандритом Филаретом я очень доволен» 197 . В состав наставников новооткрытой Московской Духовной Академии, как уже замечено, были назначены лучшие воспитанники первого курса Санкт-Петербургской Академии – в числе восьми человек 198 , со званием Бакалавров. Кроме же сего Св. Синодом было поручено преосвященному Августину, Архиепископу Московскому сделать представление, кого бы он мог сам признать достойными к назначению в Академию, из лиц, служивших при существовавшей дотоле древней Славяно-Греко-Латинской Академии. Преосв. Августин рекомендовал Ректора сей Академии – Архимандрита Симеона, (впоследствии бывшего Архиепископа Ярославского) в Ректоры же ново-открываемой Академии, а двух соборных Иеромонахов: Никанора (впоследствии Митрополита Санкт-Петербургского) и Гермогена, как имеющих отличные способности и сведения, рекомендовал в Бакалавры, – первого из них по кафедре исторических наук, а второго – богословских. Рекомендация его была принята во внимание. Таким образом, наличный комплект начальствующих и учащих в Московской Академии состоял из четырёх лиц монашествующих и восьми светских. На первых порах этих лиц было достаточно, так как сначала был открыт один только младший курс; судя же по количественному отношению лиц монашествующих – 4 и светских – 8, состав этот был совершенно пропорциональный. Эта пропорциональность была, само собой, благопотребна сколько вообще для новообразованного рассадника собственно духовного просвещения, столько в частности для рассадника, помещённого в стенах и под сенью иноческой обители. Кроме поименованных лиц Преосв. Архиепископ Августин рекомендовал было и в инспекторы для новой Академии и профессора философских наук, Префекта Славяно-Греко-Латинской Академии Архимандрита Парфения, «отличающегося, – как писал он в донесении Комиссии духовных училищ, – сверх многих других сведений, познаниями философскими, и по собственному благонравию и деятельности своей, весьма способного к должности Инспектора» 199 . |
| И вот Московской Академии принадлежит едва ли не преимущественная пред всеми прочими Академиями честь, что она первая представила начатки трудов и плодов в деле обрабатывания систематического изложения и преподавания богословских наук. Эти труды и плоды, неоспоримо, принадлежат Филарету по преподаваемым им наукам – Догматическому Богословию 222 и толкованию Св. Писания. Достоинство этих учёных произведений свидетельствуется уже тем, что первое из них – система Догматического Богословия была представлена автором в тогдашнюю Комиссию Духовных Училищ 223 ; относительно же второго – толкования на Св. Писание, (в частности на пророка Исаию), – говорится в исторической Записке, – что это замечательный плод учёных занятий Филарета, за что он и получил степень Доктора Богословия» 224 . Последнее сведение хотя и ошибочно со стороны автора исторической Записки, но как всего вероятнее, оно внесено здесь на основании общего предания и мнения о трудах Филарета, то это самое тем более служит свидетельством высоких учёных достоинств его. Живым доказательством этого же служит и то, что лекции Филарета по Богословию и по Толкованию Св. Писания списывались самым тщательным образом слушавшими их, и экземпляры их сохранились до позднейшего времени, вместе с благоговейною памятью об авторе-преподавателе. Наконец по этим лекциям, например богословским, неизменно продолжалось, как увидим ниже, преподавание в последующие курсы после выхода Филарета из Академии. Представим, хотя в кратком изложении, разбор этих учёных произведений в Бозе почившего и, с тем вместе, укажем на некоторые из его проповедей, говорённые им в описываемую пору, как свидетельствующие о тех же учёных его достоинствах. Филарет, – как сказано было уже прежде, – начал читать лекции герменевтического содержание по св. Писанию с самого первого времени открытия Московской Академии. Предметом для изъяснения была избрана им сначала книга Бытия, которую и объяснял он, руководствуясь отчасти Записками (тогда ещё неизданными) Филарета (Дроздова). С Октября до декабрьских экзаменов, кроме общего введения в книгу Бытия, он прочитал описание творения мира и кончил покоем седьмого дня. Затем он начал толкование на исторические и пророческие книги. В последнем отношении особенно замечательным произведением должно признать толкование его на книгу Пророка Исаии с общим введением к истолковательному чтению пророческих книг и, в частности, к чтению Исаии. |
|
|
