| Ромео Да, это вылечит твой подорожник . Бенволио Что – это? Ромео Поврежденную коленку. Бенволио Ромео, право, ты сошел с ума! Ромео Нет, но несчастней я, чем сумасшедший: В темницу заперт, голодом измучен, Избит, истерзан… – Добрый день, приятель. Слуга Синьор, умеете ли вы читать? Ромео О да, – мою судьбу в моих несчастьях. Слуга Этому вы, может, и не по книгам научились; но будьте добры, скажите, умеете ли вы читать по писаному? Ромео Да, если знаю буквы и язык. Слуга Шутить угодно? Бог с вами! (Хочет уйти.) Ромео Стой, стой, я умею читать. (Читает.) «Синьор Мартино с супругой и дочерью. Граф Ансельмо и его прекрасная сестрица. Вдовствующая синьора Витрувио. Синьор Плаченцио с его прелестными племянницами. Меркуцио и его брат Валентин. Мой дядя Капулетти с супругой и дочерьми. Моя прекрасная племянница Розалина. Ливия. Синьор Валенцио и его двоюродный брат Тибальт. Люцио и резвушка Елена». (Отдает список.) На славу общество! Куда же их приглашают? Слуга Туда. Ромео Куда? Слуга На ужин, к нам в дом. Ромео В чей дом? Слуга Хозяина моего. Ромео Да, мне следовало спросить об этом раньше. Слуга А я и без спросу вам скажу: мой хозяин – известный богач, синьор Капулетти, и если только вы не из дома Монтекки, так милости просим к нам – опрокинуть стаканчик винца. Будьте здоровы. (Уходит.) Бенволио На празднике обычном Капулетти Среди веронских признанных красавиц За ужином и Розалина будет — Красавица, любимая тобою. Ступай туда, пусть беспристрастный взгляд Сравнит ее кой с кем из жен Вероны — И станет лебедь твой черней вороны. Ромео Коль святотатством погрешу таким, Пусть слезы жгут мои глаза, как пламя; Смерть от огня пусть карой будет им За то, что сделались еретиками. Прекраснее ее под солнцем нет И не было с тех пор, как создан свет. Бенволио Брось! Ты другой не видел красоты, И сравнивать не мог, конечно, ты. Глаза твои, хрустальные весы, Пусть взвесят прелесть и другой красы. На празднике – красавиц целый ряд Я укажу, что блеск твоей затмят. Ромео Пойду не с тем, чтоб ими любоваться, |
| «В Крыму в те годы был ад», – напишет в своих воспоминаниях известная актриса Фаина Раневская. Случалось мне во время работы над этой книгой читать и воспоминания «красных»: «Устав от бумажной работы, Розалия Семеновна («Землячка» – Залкинд), любила сама постоять за пулеметом». По указанию председателя Реввоенсовета Льва Троцкого в Крыму была организована «тройка», наделенная особыми карательными функциями с неограниченными полномочиями. В нее вошли: венгерский эмигрант, председатель Крымского ревкома Бела Кун, секретарь обкома партии Розалия Землячка и чекист Фельдман. Первым шагом было опубликование приказа всем, кто добровольно сложил оружие, пройти немедленную регистрацию для легализации своего положения. Когда списки были составлены, началось «изъятие» и массовые расстрелы. В каждом крымском городе расправы имели свои особенные черты. В Феодосии закладывали основы советского планирования: положено было расстреливать по 120 человек в день, убитых сбрасывали в старые генуэзские колодцы. В Ялте, где традиционно располагались госпиталя и лазареты, жертвами расправы стали врачи, санитары, сестры милосердия, персонал «Красного креста». Раненых выносили на носилках на улицу и добивали штыками. То, что происходило в Симферополе вошло в историю под названием «симферопольская бойня». Жен и матерей гнали от полузасыпанных, шевелящихся рвов нагайками. В Севастополе и Балаклаве вешали сотнями, для этих целей использовали столбы, деревья и даже памятники. В Алупке расстреляли больных из земских санаториев. В Керчи устраивали «десант на Кубань», то есть вывозили в море на барже несколько сот связанных людей и затапливали судно. Уже 8 декабря уполномоченный ударной группы товарищ Данишевский докладывал начальству: «Задержанных в Керчи офицеров приблизительно 800 человек, из которых расстреляно около 700 человек, а остальные отправлены на север. В настоящее время приступаю к регистрации бежавшей с севера буржуазии». Военные, священники, гимназисты и гимназистки, ветеринары, портовые рабочие, татары, черкесы, мусульмане, журналисты и земские деятели, казаки, профессора, крестьяне, агрономы и кооператоры, анархисты, зеленые, махновцы, толстовцы, старики, женщины с грудными младенцами. |
| Нариньяни А.С.: Я говорил про стратегию, которая реализуется сама. Вы спрашиваете про то, как из нее перейти в какое-то другое русло, где отрицательные части убыли бы, а положительные остались бы? Щукин Д.: Ну да, что, по-вашему, нужно делать, чтобы оказаться в благоприятной цивилизации? Нариньяни А.С.: Вопрос, конечно, достаточно риторический. Есть у меня статья про солипсизм, про контраст между виртуальностью и реальностью. И то и другое довольно условно. Это же целая философия, как я понимаю. Ультра образ солипсизма — это крыса, которой в мозжечок вживляют электрод, и она начинает бежать, и бежит, пока не помрет. В том, что происходит, чистого солипсизма нет, но в каком-то смысле мы все решаем какие-то оперативно-тактические, технические задачи. Они все сообща нас туда и тащат, и получается результат «Б». Хотим-то, вроде, «А», а получается «Б». Более того, мы не хотим ни «А», ни «Б». Если спросить напрямую, что хотим, то все голосуют за «А», с одной стороны. Но с другой, — там есть еще куча мелочей. Сегодня я иду и покупаю новый мобильник. Он, во-первых, дешевле и лучше. А во-вторых, у всех новый, а у меня нет. А вы говорите об ответах исторической важности. Дмитрий Щукин: Значит, надежда, это просто надежда, пока ни на чем не основанная? «Надеюсь, все будет хорошо»? Нариньяни А.С.: Нет. Я даже слова такого не говорил. Я говорил, что есть такая альтернатива. А «я надеюсь» — это уже другой доклад. Хоружий С.С.: Ну, и другая тональность, конечно. Не очень научная уже. «Надежды юношей питают». Друзья, очень много было рук. Насколько я помню, одна из первых была Розалия Моисеевна [Рупова]. Рупова Р.М.: У меня возникло несколько реакций. Во-первых, на то, что сказал Дмитрий [Щукин]. Мне кажется, что инженерный путь преодоления отрицательных последствий такой эволюции вторичен по отношению к тому решению, которое принимает личность. Личность выстраивается прежде всего через другие типы конституции человека. В частности, в онтологической топике и онтической. Человек, выстроивший систему первичных ценностей, может принимать уже и инженерные решения. |
| Ни разу он не взглянул на ребенка – вот что меня в особенности поражало! Но однажды, когда под утро я задремала над книгой, вдруг шорох и бормотанье разбудили меня. Мне послышалось: «Бедный, милый!» Петя стоял над кроваткой, в одном белье, ужасно худой, с открытой грудью. Широко открыв глаза, с каким-то болезненным недоумением вглядывался он в спящего мальчика. Он испугался, когда я спросила его: – Что вы, Петя? И поспешно отступил от кроватки. Глаза у него были полны слез, губы дрожали… Саня заезжал почти каждый день, и я всегда узнавала с первого взгляда, когда он доволен тем, как идут дела, и когда недоволен. Мы разговаривали, а потом он уходил в коридор покурить, и я вместе с ним, чтобы ему не было скучно. – Какая ты… – сказал он однажды, когда маленький заплакал и я взяла его из кроватки и стала ходить по комнате, покачивая и напевая. – Что? – Да нет, ничего. Совсем мама. Сама не знаю почему, но я почувствовала, что краснею. Он засмеялся, обхватил меня вместе с мальчиком и стал целовать… – Не знаю, как быть, – сказал он мне я другой раз с усталым и озабоченным лицом: – несмотря на все мои хлопоты, денег отпустили мало. Денег мало, и поэтому времени мало. – При чем же тут время? – Над каждой ерундой часами думаешь – купить или нет. И все через бухгалтерию, будь она неладна! У него появилась привычка покусывать нижнюю губу, когда он был расстроен, и вот он сидел и покусывал, и глаза были черные, сердитые. – Ты не могла бы мне помочь? – нерешительно продолжал он. – Я знаю, что ты занята. Но, понимаешь, хоть разобраться в счетах. На другой день, оставив Розалии Наумовне тысячу наставлений, расписав по часам, когда нужно кормить маленького, когда идти за молоком и так далее, я поехала к Сане в «Асторию» и осталась на ночь и на другой день, потому что он действительно не мог справиться без меня и нельзя было даже отлучиться из номера – каждые пять минут звонили по телефону. Глава 14. Ночной гость В одном разговоре со мной Ч. употребил выражение «заболеть Севером», и только теперь, помогая Сане снаряжать поисковую партию, я вполне поняла его выражение. |
| Они много умнее мужчин. Красивыми словами их не проведешь. Евлалия — законченная мещанка, но умная и проницательная мещанка: она понимает, что Синемухов лезет в яму, и говорит просто и ясно то, что стесняются говорить мужчины. Она нисколько не скрывает, что ей в высшей степени наплевать на все идеи, будь то официальное словоблудие или синемуховский гуманизм. Она не скрывает, что для нее в жизни главное — деньги и комфорт. Спасибо за откровенность. Открытый Циник лучше елейного лицемера. Такова же и домработница Катя. Высокими словами ее не проведешь. С первых же слов она прерывает Синемухова, который предлагает ей учиться: “Нечему мне учиться. Меня ваш сын уже в постели всему выучил”. Еще более рельефны две другие женщины: Зина и Розалия Загс. Умницы, циничные, остроумные, красивые, страстные. Они начитанны и в меру культурны. И циничны еще в большей, во много раз большей степени, чем Евлалия и Катя. Если нужны литературные аналогии, то, пожалуй, наиболее близкой аналогией является Нана из известного романа Эмиля Золя. Так же, как в образе Нана Золя как бы изрекает приговор растленному миру Ругон-Маккаров, так в образах Зины и Розалии Загс Тарсис вскрывает внутреннюю опустошенность, вырождение правящего класса советской страны. То, что у официальных чиновников тщательно закамуфлировано, у этих женщин дается в обнаженном, вызывающем виде. В этой повести нет глубокого психологического анализа, нет особого стилистического мастерства. “Сказание о синей мухе” — плакат. Как во всяком плакате, здесь все подано жирным курсивом: резко, обнаженно, отточенно. Сильный и яркий плакат, быть может, первый плакат о советском обществе такой остроты, появившийся в России, в самых недрах советской страны. Примерно в это же время В.Я.Тарсис пишет “Красное и черное” — лучшее из своих произведений. И, как часто бывает, именно это-то его произведение и осталось почти не замеченным ни широкой публикой, ни зарубежными журналистами, жадными до литературных и политических сенсаций. Уже введение в повесть необычно: |
| Это была особая порода людей, заботливо выпестованная и выращенная Сталиным, — людей бездушных, бессердечных, бесстрастных. И наконец, вершина вершин. Апостолов. Едкая карикатура на Хрущева. Характеристика Апостолова-Хрущева в основном правильная: это человек не жестокий, не злой, готовый к компромиссам и уступкам; главная его черта — ограниченность, непонимание духовных потребностей. В. Я. Тарсис считает, что девизом Хрущева является принцип маркизы Помпадур: “После нас хоть потоп”. Это не совсем верно. Хрущев был по-своему убежденным человеком, он из тех, кто произносит слово “Ленин” с дрожью в голосе, со слезами на глазах. Его главный порок был не в беспринципности, а в ограниченности: он искренно считал, что если предоставить людям возможность жить в отдельных квартирках (но без архитектурных излишеств) и дать им более или менее приличную пенсию, то этим все на свете проклятые вопросы будут разрешены. “Хлебом единым”, и только хлебом единым, — таков лозунг Апостолова-Хрущева. И еще несколько слов о непосредственном окружении Синемухова. Профессиональные диаматчики, советские философы. Среди них и человек, просидевший 18 лет в лагерях и утверждающий, что это нисколько не умаляет высоты “советской демократии”. Здесь и либерал, ободряющий Синемухова, но сам боящийся слово сказать. Здесь и просто (по выражению Троцкого) “партобыватели”, любящие поиграть в карты, поставить пульку, выпить пару пива. Им не надо свободы, им не надо мысли и сердца. Зачем? Для чего? О них сказал он, наш вещий Пушкин: Мы малодушны, мы коварны, Бесстыдны, злы, неблагодарны, Мы сердцем хладные скопцы, Клеветники, рабы, глупцы. Впрочем, можем вспомнить и еще одного человека, написавшего в 1915 году своим размашистым почерком следующие слова: “Никто не виноват в том, что родился рабом, но раб, который идеализирует свое рабство, украшает цветами свои цепи, есть вызывающий законное чувство негодования холуй и хам” (В. И. Ленин. “О чувстве национальной гордости у великороссов”). И наконец, женщины. В повести “Сказание о синей мухе” есть четыре женских образа: Евлалия (жена Синемухова), горничная Катя, которая живет с хозяйским сыном, Зина (сестра Евлалии) и Розалия Загс. |
| Автор «Индийского идолопоклонства» столь же ясно говорит об этом предмете. «Миссионеры-иезуиты разрешают носить языческий тали, прибавив к нему маленький крестик и немного уменьшив ноги идола. После тщательного исследования, дознано, что такое тали есть не что иное, как грубое изображение идола Пиллеара, чудовища с головою слона на человеческом теле, индийского Приапа. Некоторые миссионеры, – прибавляет он, – всеми силами старались доказать, что это заключение неправильно, но это им не удалось. Им самим была доказана его правильность тщательным исследованием и юридическим разбором в Пондишери, в присутствии множества присутствующих; факт не подлежит сомнению и подтвержден многими браминами и всеми золотых дел мастерами, призванными в суд в качестве экспертов. «Это наш божественный Пиллеар», – заявили они. Все акты этого процесса, возникшего между отцом Томасом де Пуатье, в то время простым миссионером, и отцами, пондишерийскими иезуитами, до сих пор хранятся в канцелярии суда. Мадрасские золотых дел мастера, прибавляет автор, которым я заказывал такие фигурки для некоторых своих друзей, собирателей курьезов, растолковали мне все символы тали. Когда папский визитор, монсеньор де Турнон, подверг судебному рассмотрению многие обряды и обычаи, разрешенные иезуитами своим неофитам, как нечто совершенно не церковное или – в крайнем случае – допустимое по доброму намерению, он убедился, что это действительно изображение идола Пиллеара, и, вследствие этого, запретил указом от 23 июня 1704 года употребление этого тали, и приказал давать замужним женщинам вместо этого нечестивого изображения крестик или иконку Божьей Матери, или какого-нибудь святого. А сколько раз рассматривали это дело в Риме! Но, чем больше его рассматривали, тем очевиднее становился этот факт язычества, так что, наконец, он вызвал запретительную буллу Климента XI, подтвержденную папами Бенедиктом XIII и Климентом XII». «Кроме ношения этого гнусного тали, иезуиты разрешали своим пасомым еще и другие языческие обряды при браке. Таков обряд с двумя кокосовыми орехами, торжественно носимыми во время брачных празднеств на Малабаре. Свадебные церемонии завершаются разбитием одного из этих кокосов на плоском камне, в виде жертвоприношения Богу Пиллеару». «Иезуиты, – рассказывает Розалийский епископ, – не только заставляли класть орехи на горшки, но приказывали своим прихожанам разбивать один из них, говоря, что это есть дар Святой Деве, изображение которой находится на алтаре. Но разве обыкновенные приношения так делаются? разве разбивается та вещь, которую приносят в дар? а язычники, присутствующие на свадьбе, разве они понимают, зачем отцы иезуиты это делают?». |
| Итак, я пошел с Федоровским. И вопреки, несомненно, чьему-то желанию, ибо и дорога оказалась прекрасной, и экипажи встречались. Жарко было. Да и небольшой багаж обоим нам постепенно стал казаться большим. Но путь сокращался разговорами: Ипполит Иванович рассказывал разные эпизоды из истории завоевания Сахалина японцами и их первоначального «военного» хозяйничания на острове. 1 1/4 ходу – и мы в д. Елани. Николай Зеленов был в тайге; но возвратился сразу же по лаю собаки. А встретила нас маленькая Маня Козловская (хозяева Езед и Ядвига были в отлучке; у них Зеленов служит работником). Для Зеленова отслужили молебен Св. Николаю. Напились молока, закусили черным хлебом и пошли далее до ст. Хомутовки. Козловские, поляки, имеют землю и скот; и живут исправно... «Почему же они-то богатеют, а не беднеют», спрашиваю я... – «А потому, отвечает спутник, что Езед во время войны не только был полезен, но был, наоборот, нам, русским, вреден: всегда шел де впереди японцев, указывая им местонахождение дружин и все тропы»... Грустное, но многопоучительное для нашей дальневосточной земельной политики сообщение!.. Через час мы были уже в Хомутовке, у станции... Встречает нас жандарм: «Вы были в Елани?» – «Да». «Вы были у Козловских?» – «Да, в доме Козловских; но не у них, а у Зеленова». – «Теперь поедете куда?» – «Я в Третью Падь...» Честь под козырек.., Да: что значит «телефон»! Все-то всюду знают, где я и что я... Время до поезда есть... Пошли с Федоровским на кладбище, где в числе прочих есть и его «покойница», жена Розалия. Кладбище заросло травою. Но крестов много, есть и очень даже большие! Я отслужил литию, во время которой Федоровский плакал на могиле своего «ангела-хранителя»: жива была – берегла меня; не стало ее, – все пропил»... Жалко смотреть на эти горькие-горькие слезы: много горя сказывалось ими!.. Во время литии подошел какой-то японец... «Го-куро деси-та» («проявили почтенную заботу»! Проще: благодарю вас»), – говорит он, язычник, мне. А потом дополняет: «Как видите, забор рушится и кладбище не в должном порядке. А души предков нужно чтить. Поэтому я уже однажды просил в деревенском управлении починить забор»... |
| По воткнутым в землю носилкам, на которых висела стенгазета, я отыскала наш участок, к нему уже подходили новые люди. Неужели мы сделали так мало? Но он переходил в другой, другой – в третий, и так далеко, как достигал взгляд, женщины дробили глину в глубоких, трехметровых, с одной стороны отвесных, с другой – покатых рвах, выбрасывали лопатами, вывозили на тачках… Среди них не было ни одной, которая не рассмеялась бы от души, если бы месяц тому назад ей сказали, что, бросив дом, свою работу, она ночью поедет за город в пустое поле и будет рыться в земле и строить рвы, бастионы, траншеи… Но они поехали, и вот почти уже закончены эти гигантские пояса, охватывающие город и обрывающиеся лишь у дорог, на которых стоят скрещенные рельсы. Не знаю, как объяснить чувство, с которым я смотрела на бедное поле, разрезанное огромными полукружиями и освещенное неярким медленным светом ленинградского солнца. Мне стало страшно, как перед бурей, от которой никуда не уйдешь. Но и смелость, какая-то молодая, веселая, вдруг проснулась в душе. В полдень я вернулась домой и у подъезда встретила взволнованную Розалию Наумовну, которая объявила, что только что видела, как на Невском задержали шпиона. – Такой толстый, с усами, – типичная шпионская рожа! Тьфу! – И она плюнула с отвращением. – И какое счастье, что со мной не было Берты! Она сошла бы с ума! Берта была очень пуглива. На площадке второго этажа мы остановились, потому что Розалия Наумовна стала изображать, как это случилось. В это время какой-то военный, спускавшийся по лестнице, громко стуча сапогами, не дойдя до нас, перегнулся через перила, посмотрел вниз, и я узнала Лури. Лури был штурман, Санин товарищ, они вместе работали на Севере, потом расстались, и где бы Саня ни служил, он всегда говорил, что ему не хватает Лури. «Шурку бы сюда!» – писал он мне из Испании. Время от времени Лури появлялся у нас – веселый, хвастливый, с бородой, которая делала его похожим на иностранца. – Катерина Ивановна! – Он лихо откозырял мне. – Стучал, звонил, потерял надежду и бросил письмо в ящик. |
| – Сестра… Я проводила его до института и пешком пошла на Петроградскую, хотя чувствовала усталость после бессонной ночи. Жарко было, свежий асфальт у Ростральных колонн плавился и оседал под ногами. Легкий запах смолы доносился от барок, стоявших за Биржевым мостом, и Нева, великолепная, просторная, не шла, а шествовала, раскинувшись на две такие же великолепные, просторные Невы, именно там, где это было прекрасно. И странно, дико было подумать о том, что в какой-нибудь сотне километров отсюда немецкие солдаты, обливаясь потом, со звериной энергией рвутся к этим зданиям, к этому праздничному летнему сиянию Невы, к этому новому, молодому скверу между Биржевым и Дворцовым мостами. Но пока еще тихо, спокойно было вокруг, в сквере играли дети, и старый сторож с металлическим прутиком в руке шел по дорожке, останавливаясь время от времени, чтобы наколоть на прутик бумажку. Глава 6. Теперь мы равны Как прежде я помнила по числам все наши встречи с Саней, так же теперь я запомнила, и, кажется, навсегда, те дни, когда получала от него письма. Второе письмо, если не считать записочки, в которой он называл меня «Пира-Полейкин», я получила 7 августа – день, который потом долго снился мне и как-то участвовал в тех мучительных снах, за которые я даже сердилась на себя, как будто за сны можно сердиться. Я ночевала дома, не в госпитале, и рано утром пошла разыскивать Розалию Наумовну, потому что квартира оставалась пустая. Я нашла ее во дворе: трое мальчиков стояли перед ней, и она учила их разводить краску. – Слишком густо так же плохо, как и слишком жидко, – говорила она. – Где доска? Воробьев, не чешись. Попробуйте на доске. Не все сразу. По инерции она и со мной заговорила деловым тоном: – Противопожарное мероприятие: окраска чердаков и других деревянных верхних частей строений. Огнеупорный состав. Учу детей красить. – Розалия Наумовна, – спросила я робко, – вы еще не скоро вернетесь домой? Мне должны позвонить. Я ждала звонка из Русского музея. Петины работы давно были упакованы, но за ними почему-то не присылали. |
|
|
