| Я же, многогрешный, и ленивый, и негодный, немощный, и слабый раб владыки Христа и Бога моего, сподобившийся принять от Христа моего такую благодать, получив такой великий талант от Господа моего, не сотворил по воле его ни единой малости в слове, ни единой черты, но, идя, закопал в землю и сокрыл серебро Господа и Царя моего. Боюсь я, и трепещу душой и телом, и сердцем смущаюсь, и умом ужасаюсь, и мыслью колеблюсь и волнуюсь, и, что сотворить, не знаю. Вижу я, что смертный час душе моей приходит, время кончается и конец приближается, старость клонит урожай лет моих и к жатве меня понуждает; жнеца моего трудящегося, серп показывающего, секиру носящего и гибель предсказывающего. Вижу я вора, приближающегося и из жизни восхитить меня пытающегося. Вижу себя не раскаявшимся и каждый день на худшее устремляющимся. Вижу движение жизни к тому свету и долгий путь, по которому никогда не ходил, а спутников себе не имею. Вижу я своего заимодавца, приближающегося , а себя обнищавшего. Вижу я отведенное мне время подходящим к концу, а себя в отчаяние ввергнутого. Вижу я Словоположника, список грехов моих разворачивающего и зубами на меня скрежещущего. Вижу я многих обидчиков и ни одного сочувствующего, и смущаюсь очень душой и сердцем, и устрашаюсь, и волнуюсь, ободряюсь и падаю духом, и не знаю, что сделать и что подумать. Год ли жизни еще я испрошу, но боюсь, что еще больше грехов сотворю и неготовый пойду. Как же я потом смогу видеть праведного и нелицемерного Судию, если в самом конце скорбей, уготованных мне, не перестает смущать меня лукавый, не перестают враги бороться со мной, не перестает смущать меня собственной моей плоти брань, и внушенные дьяволом мысли никак не умолкнут во мне? Это все пришло мне на память, окаянному, и я раздумывал: «Где друзья и знакомые наши? И что поимели от того некоторые из них, если были в чести и славе, и властительствовали в этом суетном и вводящем в грех мире, и имели богатство, и дорогую пищу, и разнообразное и сладкое питие? Не исчезло ли все это и не превратилось ли в смрад и прах?» Вспомнил я песнотворцев, говорящих об этом: «Какое житейское наслаждение остается непричастным печали? Или какая слава существует на земле вечно? Все это тени слабее, и все сна обманчивее, в один час все это смерть примет. Воистину, все суета и прах, что есть в сей жизни, чего бы мы не имели. После смерти не перейдет туда с нами богатство сей жизни, также не снизойдет и слава века сего, ибо придет смерть и все это погубит. И осмыслив так кратковременную свою жизнь, что беспокоитесь напрасно, погружаясь в житейские заботы? Ведь путь краток, которым мы идем. Дым эта жизнь, пар, пыль, прах и пепел, едва является и вскоре погибает, и из путей этот есть худший». |
| В частности, солдаты и офицеры армии обнаруживают следующие плоды. Солдаты отказались от курения табаку, от всех украшений, а также от всех светских обществ и развлечений. Из любви ко Христу, они более не боятся носить мундир и знаки армии и покоряются её дисциплине. Те, которые не соглашались говорить в собраниях армии или небрежно относились к некоторым из своих обязанностей, обнаруживают не только наилучшие наклонности, но великую поспешность сделать все, что они могут. Те, которые раньше производили некоторое смущение легким и суетным поведением, злоречием, ревностью, недоброжелательством к их товарищам, теперь серьезны, ревностны, смиренны и любезны со всеми. Офицеры исполняют свое дело от всего своего сердца. Они показывают всем истинную, внимательную и нелицеприятную любовь. Они полны любви для всех других офицеров, уважая их больше, чем самих себя и желая, чтобы они столько же или даже более были почитаемы, чем они сами. Они всегда предпочитают интересы армии своим личным удобствам и выгодам, и всегда готовы безропотно и без колебаний пополнять повеления и указания, которые они получают. Они в состоянии довериться Богу с ясностью духа, находясь в недрах всевозможных затруднений, и работать с большим напряжением, не отдыхая после побед, и оставаться смиренными как дети, среди самых великих успехов. Вся их жизнь, как частная, так и публичная доказывает, что они истинно живут только для Бога, жертвуют Ему всей своей деятельностью и привлекают к Нему тех, которые их окружают. 118 Г. Пэрон в таких чертах обрисовывает жизнь рожденных от Бога, достигших высших степеней нравственного совершенства; они (совершенные) стоят пред престолом Божиим и служат день и ночь в Его храме, в том святилище, к которому мы приглашены приблизиться «с искренним сердцем», с полной верою, очистив сердце от порочной совести и омыв тело водой чистой ( Евр. 10:22 ). Они стоят пред престолом Божиим, они созерцают Бога и видя Его таким, каков Он есть, они сделались подобными Ему. Они служат Ему день и ночь. Их призвание служить: мертвые для греха, мертвые для самих себя, они живы для Бога. И эта служба не прекращается, не нарушается никаким себялюбивым желанием; для себя они не существуют, они распяты, они более не живут, но Христос живет в них; они постоянно погружаются в божественное и ничто ни в них, ни вне их не помрачает эту светоносную атмосферу, и оставшееся в них смертное поглощено жизнью. Они следуют за Агнцем всюду, куда Он идет и их дорога освещена солнцем, которое не заходит, и потому они не спотыкаются, имея пред собой свет жизни. Для них прошедшее не существует; исправленное повсюду, где это было возможно, омытое драгоценной кровию, оно исчезло, как пар при появлении солнца; слезы, стенания, которые вызывались некогда бесплодными сожалениями и которые могли бы их ослабить или замедлить их шествие, – исчезли. |
| Антошка раскрылся не сразу. Сам в себе, сам себя занимает, развлекает, не очень смотрит по сторонам и на других детей. Обманчивое впечатление исчезло недели через полторы, когда он подполз и доверчиво протянул мне любимую игрушку «пожевать», то есть познакомиться с его собственностью. Да и за время пребывания с ними стало ясно, что Антон очень наблюдателен, многое знает и очень старается выполнять все правила поведения. Дора и любовь В разные дни в группе сменялись несколько пар воспитателей, но так получилось, что больше всего времени мы провели с Дорой. Она не только воспитатель, но и куратор группы: решает много административных вопросов, связанных с занятиями детей в Центре лечебной педагогики, с походами в поликлинику и так далее. Раньше Дора была волонтером, ходила в тот самый ДДИ к этим деткам, знает их давно. Ее спокойствие и невозмутимость резко не согласуются с моим представлением о горячей крови южных народов. Какая-то могучая, первобытная сила магнитом притягивает к ней всех детей, их не пугает, что порой она бывает строгой и жесткой. Но злой и раздраженной — никогда. Ее любовь к этим детям густой плотной субстанцией невидимо окутывает их. Она их часто берет на руки, часто гладит, обнимает и целует, танцует с ними и играет. Дора проявила искреннюю заинтересованность в моей работе — ей все было важно узнать, спросить. Благодаря ей появились снимки, где есть и я — Дора сумела мастерски меня «поймать», попросив на время мою камеру. Расставание Задание фотографа — очередное из десятков — выполнено. После нескольких недель работы я должна уйти из ставшего родным Домика, расстаться с его обитателями. Тяжело? Как всегда. Но было бы еще тяжелее, если бы не надежда — у меня найдутся время и силы еще раз сюда прийти. И не так важно, с камерой или нет. Просто чтобы побыть — внутри любви. Фото Юлии Маковейчук Как помочь Свято-Софийскому социальному дому Детский дом хочет найти для каждого ребенка финансового попечителя. Помогите детям жить в доме, где их любят! Узнать подробнее, как стать попечителем, можно по телефонам |
| – Вторым большим разделом диалектического материализма – это философский материализм, – погромыхивал лектор. – Материализм вырос в борьбе с реакционной философией идеализма, основателем которой является Платон, а в дальнейшем наиболее типичными представителями – епископ Беркли, Мах, Авенариус, Юшкевич и Валентинов. Яконов охнул, так что в его сторону повернулись. Тогда он выразил гримасу и взялся за бок. Поделиться тут он мог бы разве с Ройтманом – однако, именно с ним-то и не мог. И он сидел с покорно-внимательным лицом. Вот на это он должен был тратить свой последний выпрошенный месяц!.. – Нет необходимости доказывать, что материя есть субстанция всего существующего! – гремел лектор. – Материя неуничтожима, это бесспорно! и это тоже можно научно доказать. Например, сажаем в землю зерно – разве оно исчезло? – нет! оно превратилось в растение, в десяток таких же зерен. Была вода – от солнца вода испарилась. Так что, вода исчезла? Конечно, нет!! Вода превратилась в облако, в пар! Вот как! Только подлый слуга буржуазии, дипломированный лакей поповщины, физик Оствальд имел наглость заявить, что «материя исчезла». Но это же смешно, кому ни скажи! Гениальный Ленин в своем бессмертном труде «Материализм и эмпириокритицизм», руководствуясь передовым мировоззрением, опроверг Оствальда и загнал его в тупик, что ему деваться некуда! Яконов подумал: вот таких бы лекторов человек сто загнать бы на эти тесные стулья, да читать им лекцию о формуле Эйнштейна, да держать без обеда до тех пор, пока их тупые ленивые головы воспримут хоть – куда девается в секунду четыре миллиона тонн солнечного вещества! Но его самого держали без обеда. Ему уже тянуло все жилы. Он крепился простой надеждой – скоро ли отпустят? Все крепились этой надеждой, потому что выехали из дому трамваями, автобусами и электричкой кто в восемь, а кто и в семь часов утра – и не чаяли теперь добраться домой раньше половины десятого. Но напряженнее их ожидала конца лекции Симочка, хотя она оставалась дежурить, и ей не надо было спешить домой. Боязнь и ожидание поднимались и падали в ней горячими волнами, и ноги отнялись, как от шампанского. Ведь сегодня был тот самый вечер понедельника, который она назначила Глебу. Она не могла допустить, чтоб этот торжественный высокий момент жизни произошел врасплох, мимоходом – оттого-то позавчера она еще не чувствовала себя готовой. Но весь день вчера и полдня сегодня она провела как перед великим праздником. Она сидела у портнихи, торопя ее окончить новое платье, очень шедшее Симочке. Она сосредоточенно мылась дома, поставив жестяную ванну в московской комнатной тесноте. На ночь она долго завивала волосы, и утром долго развивала их и все рассматривала себя в зеркало, ища убедиться, что при иных поворотах головы вполне может нравиться. |
| Сутулова, как все думали, не было, все знали, что он был отозван на водораздел. И Рудольф решил показать себя. Он со своей отчаянной командой занял то самое страшное место, где плотина вытянулась огромной серой губой и лила воду, расширяя все больше и больше прорыв. Рудольф стал на это место, и все понимали, что он со своей фалангой начнет: надо броситься туда вниз под струю, принимать первые мешки с песком и укладывать их. Но не так-то был прост Рудольф. Скрестив руки на груди, он стоял, как великолепный иностранный турист под наведенными на него лучами прожекторов кинооператоров. Кто знает, как бы все вышло, скорее всего пахан поломался бы немного и бросил бы свою фалангу в воду. Но вдруг на другом конце плотины, с другой стороны прорыва, появился Сутулов… Начальник шел с виду спокойно, рассчитывая каждый свой шаг, но время уплотнялось, как пар под давлением, оно выходило из своего обычного потока и осаждалось в душе человека и там исчезало. Сколько протекло времени, человек тут и не помнит: время уходит в него и превращается в жизнь. Сколько времени прошло, пока расстояние между Рудольфом и Сутуловым стало близким, и их разделял друг от друга только прорыв: большая серая губа, по которой неслись, устремляясь стрельчатыми струями, воды. Не будь начальника, пахан бы, наверно, теперь со своей фалангой был бы в воде, и ему бы все бросали мешки с песком, и он их принимал бы, как знаменитый актер принимает от публики цветы под гром аплодисментов… Но теперь идет навстречу не режиссер на театре, а ненавистный легавый с наганом на боку. Так пусть же хоть застрелит – отдавать свою жизнь по приказу легавых он не согласен. Скрестив руки на груди, пахан стоит с тонкой улыбкой на тонких губах. Сутулов, конечно, все понимал, и сотни раз удавалось ему Рудольфа обманывать, и все выходило как будто не по приказу начальника, а по милости предводителя бывших воров. Но как это сделать теперь, если время исчезло, нельзя ни слова сказать, ни сделать лица, а только бы успеть подойти скорей и приказать. |
| У нас в живых остались двое. Одному - старшему сержанту Антону Филиппову - осколком гранатомета срезало нос, на месте лица просто кровавое пятно было. Его и не стали добивать, думали, он уже умер. Он так в сознании всё это время и пролежал. А второй получил контузию и три пулевых ранения, потерял сознание и скатился вниз под гору. И вот что страшно: раненых вместе с боевиками дети из ближайшего села добивали. Взрослые в основном ходили и оружие собирались, боеприпасы, а дети от девяти до четырнадцати лет добивали в голову, если кто шевелился. Еще гранаты под голову подкладывали, чтобы взорвалось потом... Рассказывает старший сержант Антон Филиппов: - В Чечне я с 17 января 2000 г. Хотя это была моя первая командировка, но я уже участвовал в пяти боевых выходах. Срочную службу служил на Севере, в морской пехоте, Так что боевая подготовка у меня была более или менее приличная. Но в том бою ничего практически не пригодилось. Погода в ночь на 21 февраля была ужасная. Мокрый снег шёл, все замерзли как цуцики. А утром солнышко выглянуло, в феврале солнышко хорошее. Я помню, как от всех пар валил. А потом солнышко исчезло, видимо, ушло за горы. По нам ударили сначала с двух сторон, а потом окружили полностью. Били из огнемётов и гранатометов. Конечно, мы сами во многом были виноваты, расслабились. Но восемь дней по горам ходили, устали. Просто физически очень трудно было по снегу пробираться так долго, после этого нормально воевать очень тяжело. Спали прямо на земле. На себе всё приходилось нести, боеприпасы в первую очередь. Не каждый хотел нести еще и спальник. У нас в группе было всего два спальника - у меня и ещё у одного бойца. Я нёс рацию, батареи к ней, еще и гранатомет тащил. Были в составе группы прикомандированные - инженеры, авианаводчики, арткорректировщики. С ними был солдат-радист, его гранатомёт нес мой командир, Самойлов (Герой России старший лейтенант Сергей Самойлов. - Ред. ), потом мне отдавал, затем мы менялись, и я его ещё кому-то отдавал. Просто тот радист совсем уже устал. Так и помогали, тащили. |
| Поздняя осень. Пар идёт изо рта, и хотя холода во время ходьбы не чувствуется, но повсюду уже царит морозная сквозящая пустота. Вышагиваю бодро в чутких, рассеянных сумерках и думаю о том, что надо, конечно, бросать глупое баловство с наркотиками , устраиваться на работу и вести нормальную жизнь. Здесь всё понятно. Но сердце не может остановиться на этом, что-то ищет ещё, что-то главное, что никак не удаётся найти. И вот в этом-то «что-то ещё» — всё дело… Мангуп Тишина, безмолвные громады скал, тёмный, погруженный в осенние грёзы лес – всё это успокаивает, настраивает на особый лад. Плохо только то, что темнеет быстрее, чем ожидал. Мангуп рядом, вот он — нависает тёмной мощью своих утёсов, но напролом через лес не пойдёшь – кажется близко, а на деле не так. Будешь карабкаться, задыхаясь, по склону, путаясь и застревая в кустах; скользить по прелой листве, перелезать в досаде через рухнувшие стволы. А там и ночь накроет так, что собственной руки не увидишь и делай, что знаешь: хоть вой, хоть карабкайся дальше на четвереньках… На четвереньках потому, что обязательно заберёшься в заросли, где стоя можно только одно — думать о том, какой же ты всё-таки идиот! Можно было, конечно, забраться и по тропе, но засветло, я знал, это сделать уже никак не удастся, а потерять тропу в безлунную ночь без фонаря ничего не стоит. Так, что оставалось только шагать по дороге, которая огибала Мангуп широкой петлёй и потом подбиралась к нему уступами серпантина. Но когда стемнело — сама дорога, казавшаяся ещё недавно чем-то надёжным, превратилась в бледное, едва различимое пятно, из которого я всё время норовил выбраться, и только кусты останавливали меня от неверного шага. А тут ещё новая напасть — развилка. Казалось бы, всё понятно – Мангуп справа, значит туда и нужно сворачивать. Но крымские дороги — вещь загадочная, и по их направлению никогда нельзя угадать, где окажешься в конце концов. И всё-таки я свернул направо. Вскоре пятно дороги стало темнеть, угасая, и, наконец, исчезло вовсе. Я прошёл ещё с десяток метров, напряженно вглядываясь в чёрные силуэты кустов и ближайших холмов, надеясь отыскать продолжение пути, но скоро понял, что забрёл на поляну и только. Больше я ничего не мог разобрать: ни где дорога, ни где Мангуп, ни где вообще что-нибудь ещё… Только безмолвные громады скал темнеют в отдалении, одинаковые, куда ни глянь. И тогда душой овладела досада и острое, щемящее чувство беспомощности. |
| «Что это я? Брежу? С ума схожу?» – опомнился. Открыл глаза и увидел генерала Сухозанета, который уже в третий раз докладывал: – Орудья заряжены, ваше величество. Государь молча кивнул головой, и тот опять, не получив приказаний, отъехал к батарее, в недоуменье. «Господи, спаси! Господи, помоги!» – попробовал государь молиться, но не мог. – Пальба орудьями по порядку! Правый фланг, начинай! Первое! – вдруг закричал с таким чувством, с каким боязливый убийца заносит нож не для того, чтоб ударить, а чтобы только попробовать. – Начинай! Первое! Первое! Первое! – прокатилась команда от начальника к начальнику. – Первое! – повторил младший – ротный командир Бакунин. – Отставь! – крикнул государь. Не смог ударить – нож выпал из рук. И через несколько секунд опять: – Начинай! Первое! И опять: – Отставь! И в третий раз: – Начинай! Первое! Как будто исполинский маятник качался от безумья к безумью, от ужаса к ужасу. Вдруг вспомнил, что первый выстрел – вверх, через головы. Попробовать в последний раз – не испугаются ли, не разбегутся ли? – Первое! Первое! – опять прокатилась команда. – Первое! Пли! – крикнул Бакунин. Но фейерверкер замялся – не наложил пальника на трубку. – Что ты, сукин сын, команды не слушаешь? – подскочил к нему Бакунин. – Ваше благородье, свои, – тихо ответил тот и взглянул на государя. Глаза их встретились, и как будто расстоянье между ними исчезло: не раб смотрел на царя, а человек на человека. «Да, свои! Сашино, Сашино тело!» – Отставь! – хотел крикнуть Николай, но чья-то страшная рука сдавила ему горло. Бакунин выхватил из рук фейерверкера пальник и сам нанес его на трубку с порохом. Загрохотало, загудело оглушающим гулом и грохотом. Но картечь пронеслась над толпой, через головы. Нож не вонзился в тело – мимо скользнул. Каре не шелохнулось: опираясь на скалу Петрову, стояло, недвижное, неколебимое, как эта скала. Только в ответ на выстрел затрещал беглый ружейный огонь и раздался крик торжествующий: – Ура! Ура! Ура, Константин! И как вода превращается в пар от прикосновения железа, раскаленного добела, ужас государя превратился в бешенство. |
| У Лермонтова есть стихотворения, глубоко и ярко выражающие прилив сентиментальности. В «Памяти А.И. О го» (1839) обычная печаль о трагической, необратимой утрате друга находит обычное чувственное утешение: Мир сердцу твоему, мой милый Саша! Покрытое землей чужих полей, Пусть мирно спит оно, как дружба наша В немом кладбище памяти моей! (1; 34) Но утешение это не удовлетворяет душу по причине своей бездуховной безысходности: Дела твои, и мненья, И думы – всё исчезло без следов, Как легкий пар вечерних облаков… (1; 34) Глубоко развитое чувственное мировоззрение выражено и в стихотворении «Родина» (1841): очарование родной природы и деревенской жизни представлено при заявленном изначально отрицании рассудочности и в то же время при отрицании какой бы то ни было значимости отечественных духовных верований, «темной старины заветных преданий»: Люблю отчизну я, но странною любовью! Не победит ее рассудок мой… (1; 63) Однако опыты такого рода единичны у Лермонтова. Они возникали, когда душа, истерзанная духовными бореньями, особенно требовала временного отдыха, забвения. Сентиментальный, «руссоистский» уклон в творчестве поэта был замечен в начале ХХ века . Основное противостоящее демоническому богоборчеству направление в творчестве Лермонтова – мистическое с более или менее отчетливо выраженными христианскими, православными признаками. Проблесками оно появлялось уже в самом начале творчества, как и бывает с глубоко укорененными наклонностями души. В 1829 году поэт пишет стихотворение «Покаяние» в виде разговора «попа» и «девы», где в лицах изображено таинство исповеди, причем изображено проникновенно, с пониманием существа мистической жизни христианина: исповедь девы свидетельствует о ее недовольстве Богом, будто бы несовершенно устроившим мир (и это созвучно демоническим настроениям юного Лермонтова). Однако поп указывает на заблуждение девы: Если таешь ты в страданье, Если дух твой изнемог, Но не молишь в покаянье: Не простит великий Бог!.. (1; 97) И за священником, по воле автора, остается последнее слово. Исповедь человека, грешного своеволием, но не вполне понимающего собственную вину, воспроизведена затем в поэме «Мцыри». |
| А прежнее торжество и слава перешли к величайшему христианскому празднику – Новозаветной Пасхе. 422 Любопытная мысль промыслительного оправдания исторической миссии иудеев в контексте критики приверженцев ветхозаветной веры. 423 Амалик – сын Елифаза и внук Исава, один из старейшин идумейских. Родился от Фамны, наложницы Елифаза ( Быт. 36:12 ), но, несмотря на это, занимал равное положение с прочими сыновьями Елифаза. По арабскому преданию, Амалик считается сыном Хама. В Палее речь идёт не о борьбе с самим старейшиной Амаликом, а о победах над народом амаликитян, который в Библии часто нарицательно называется по имени Амалика (см.: Чис. 24:20 ). Евреям приходилось вести немало войн с амаликитянами и, согласно аггадическому сказанию, восходящему к III–IV вв. по Р. Х., «имя Амалика служило для Израиля предостережением, как плётка для наказанного ребёнка» (см.: Агада–1993. С. 64). Название амаликитян, вероятно, древнее персоналии Амалика, поскольку их страна упоминается задолго до его рождения ( Быт. 14:7 ). Амаликитяне были могущественным народом, занимавшим область между Египтом и Палестиной, в Книге Чисел названы первым из народов и по пророчеству Валаама были обречены на гибель ( Чис. 24:20 ). Они напали на сынов Израилевых на пути в землю обетованную после исхода из Египта и были разбиты при Рафидиме ( Исх. 17:8–14 ). Возможно, что именно эта победа, величественно описанная в Библии, имеется в виду автором Палеи. Впоследствии амаликитяне были разбиты Гедеоном ( Суд. 7:12–25 ), Саулом ( 1 Цар. 15:7 ) и Давидом ( 1 Цар. 30:17 ). Над ними сбылось пророчество, и их имя исчезло с лица земли ( 1 Пар. 4:43 ). 424 Имеются в виду завершение Иудейской войны и взятие Иерусалима в августе – сентябре 70 г. Титом, старшим сыном императора Веспасиана. Тит Флавий был оставлен во главе осады после избрания Веспасиана императором и завершил разгром Иерусалима. При жизни отца принял императорский титул, получил трибунскую власть и принимал участие в управлении. Был римским императором в 79–81 гг. Сенаторская традиция считает его одним из лучших императоров, правление которого характеризуется согласием между императором и сенатом. Он щедро расходовал значительные средства и закончил постройку огромного амфитеатра, получившего название Колизея. Во времена Тита в 79 г. в Южной Италии произошло стихийное бедствие: при извержении вулкана Везувия погибли города Помпея, Геркуланум и Стабия (см.: Машкин–1948. С. 431, 433). По древнееврейскому преданию, скорая смерть Тита была наказанием за осквернение иудейских святынь: его мозг семь лет точил влетевший в ноздри комар. См. также коммент. 409, 626, 627. |
|
|
