| Милая Китти, Голова идет кругом. Не знаю, с чего начать. Четверг (последний день, когда я писала в дневнике) прошел обычно. В пятницу (это была страстная пятница) и субботу мы после обеда играли в аукцион. Эти дни пролетели незаметно. В два часа, в субботу началась сильная перестрелка, но быстро затихла. В полпятого я попросила Петера прийти ко мне, а в четверть шестого мы поднялись на чердак, где оставались до шести. С шести до четверти восьмого по радио передавали прекрасный концерт из произведений Моцарта. Чудесно, особенно, Маленькая ночная серенада. Я просто не могу усидеть на месте, когда звучит такая музыка: все во мне приходит в движение! В воскресенье вечером Петер не смог искупаться, потому что корыто с замоченным бельем стояло на кухне. Поэтому мы в восемь вернулись на чердак и, чтобы удобнее было сидеть, я захватила снизу диванную подушку. Мы уселись на ящике, который оказался слишком маленьким для нас двоих, как и подушка. Мы оба опирались на другие ящики и сидели очень близко друг к другу. Но не одни — с нами был Муши! Вдруг без четверти девять к нам влетел Ван Даан и спросил, не захватили ли мы подушку Дюсселя. Мы, включая кота, вскочили и побежали вниз. А там страшная суматоха. Дюссель был вне себя, потому что я захватила его ночную подушку, и теперь он боялся, что в ней завелись блохи. Надо же так взвинтиться из-за пустяка! В качестве мести мы с Петером засунули ему в кровать две жесткие платяные щетки, которые он, правда, обнаружил перед тем, как лечь. Насмеялись мы вдоволь. Но веселье длилось недолго. В полдесятого Петер постучал и попросил папу помочь ему перевести трудное английское предложение. «Что-то здесь не то, — сказала я Марго, — голоса наших мужчин звучат так, как будто произошел взлом». Мое предположение оказалось верным. Папа, Ван Даан и Петер поспешно спустились вниз. А я с мамой, Марго и госпожой Ван Даан томились в ожидании. Четыре испуганные женщины должны непременно говорить друг с другом, что мы и делали, пока не услышали внизу какой-то удар, потом все затихло, и вскоре часы пробили без четверти десять. Мы все тряслись и побелели от страха, хотя и старались сохранять спокойствие. Где наши мужчины? Что за удар? Неужели они сражаются с ворами? Мы уже ни о чем не могли думать и только ждали. В десять раздались шаги по лестнице. Вошел бледный и взволнованный папа, за ним Ван Даан. «Выключайте свет, а потом быстро и тихо поднимайтесь наверх. Не исключено, что явится полиция!» |
| - Извините, ребята. Ничего не вышло! — И я поведал о сорокапятиминутиом треске в телефонной трубке. Они заметно приуныли. - Так что же нам делать-то, Джим? — буркнул Джо, уставившись на свои колени. Еще несколько минут назад я ответил бы “Понятия не имею!”, но, по-видимому, от сытости у меня прояснилось в голове. - Наличных у меня маловато, — ответил я. — Но чековая книжка с собой. Завтра поеду на аэровокзал, оплачу чеком три билета до Лондона в кассе Британской авиакомпании, а домя экспортная фирма возместит мне этот расход. Так просто! Только зря время потерял на почте! Мы сразу повеселели, а я, увидев, что мимо открытой двери прошел капитан Берч, выбежал к нему и сообщил о нашем решении. - Пожалуй, так будет лучше всего, — согласился он и посмотрел на свои часы. — Можно было бы обратиться в английское консульство, но уже десятый час и вряд ли они сумеют что-нибудь устроить в такое время. А мы улетаем завтра и десять. Да, вы нашли наилучший выход из положения. Он пошел дальше по коридору, а мы трое возликовали. - Все в порядке, Джим, старина, — объявил Джо — Значит, можно и душу отвести. Здешнего пивка мы ведь так и не попробовали! Конечно, только наивные простаки-чужеземцы вроде нас могли отправиться на поиски питейного заведения в незнакомом мусульманском городе, но мы, полные приятных предвкушений, без промедления погрузились в такси. Ночная жизнь Стамбула, казалось, еще только только вступала в свои права, на улицах было полно прохожих, а машины неслись даже быстрее, чем днем, и я с большим облегчением открыл дверцу, когда такси доставило нас в центр города — так, во всяком случае, хотелось мне верить. Жаркая густая темнота, окончательно убедившая меня, что я все-таки нахожусь на Востоке, плотно окутала все достопримечательности, зато ярко горели витрины и воздух благоухал всякими таинственными ароматами, среди которых преобладал крепкий запах турецкого табака. В небольших интереснейших лавочках покупателям предлагали ковры и бесчисленные местные сувениры, и меня поразило множество булочных, бойко торговавших всевозможными мучными изделиями, очень сладкими на вид. |
| В час, когда утренняя смена прошла на комбинат, а ночная ещё не выходила, на проходной делается скучно. Охранник Гена Мохов, бывший прапорщик, со своим напарником-стажёром потягивают чай и таращатся в окно. Чай чёрный, осень за окном жёлтая. Над рекой Белой факел нефтехимкомбината выдыхает в серое небо тяжёлое малиновое пламя. Все кроссворды в мире разгаданы, все анекдоты рассказаны. В такие минуты хочется чего-то такого… такого… Но ничего «такого» на происходит. Часы «Электроника» светят зелёной тоской, уборщица бабка Шура трёт окно проходной снаружи. – Скучно, – вздыхает охранник Мохов, и стажёр с ним соглашается. Но вот в неурочный час скрипнула дверь, и к турникету направился невысокий человек. Нелепое пальто, дурацкая шляпа, тёмные очки и портфель развеселили Геннадия. Он подмигнул стажёру и преградил человеку путь: – Куда? Человек кивнул в сторону комбината: – Туда, – и попытался пройти. Гена растопырился: – Пропуск! Человек приподнял очки, вгляделся в охранника, промямлил: – Мне надо… – и снова попытался продвинуться. Но Гена стоял скалой, и человек в эту скалу упёрся. – Мне надо, пропустите! – Хе! – усмехнулся страж. – И мне надо, – указал на стажёра: – И ему надо, хоть он и без шляпы. И той бабке за окном надо. И поэтому у нас есть пропуска. А у тебя есть пропуск? – Однако, – озадачился человек и полез в портфель. Он долго там рылся, бурчал: «Где же он, был же, куда же он…», – потом проверил карманы, но так ничего и не нашёл. Впрочем, в кармане обрёлся бумажник. Человек вынул купюру, протянул охраннику, но Геннадий покачал головой и указал человеку на дверь. Посетитель ещё больше удивился: – Ого! – оценивающе оглядел охранника и вышел. Гена высунулся следом и узрел, как потешный человек несёт свой портфель вдоль забора в сторону Четвёртой проходной. Мохов обернулся к напарнику: – Видал клоуна? На Четвёртую пошёл… Это был директор комбината, так гласила надпись Бледный напарник дрожал, протягивал Геннадию свёрнутую валиком многотиражку, которой раньше били мух. Гена развернул валик и оторопел: с чёрно-белого оттиска, сквозь размазанных насекомых на бывшего прапорщика Мохова глядел этот самый человек. Правда, без пальто, маскирующих очков и шляпы. И выглядел он здесь не забавно, потому что это был директор комбината, так гласила надпись. За окном, крестясь на трубу цеха «Полистирол», сокрушалась набожная бабка Шура, которая всё видела. Мурашки пробрались под униформу Геннадия, забегали по спине. Мурашки свербили под форменной бейсболкой, щекотали под ремнём, на котором болталась кобура с сигнальным пистолетом… |
| Разделы портала «Азбука веры» ( 5 голосов: 4.0 из 5) Остров летчиков Один молодой летчик слышал, что где-то в океане есть волшебный остров и на нем сад и дворец, и если пролетаешь над этой территорией, то сад пахнет на десять километров вверх, так что у экипажа кружится голова, и забыть это ощущение невозможно. Каждый летчик стремится вернуться туда и пролететь еще раз над тайным садом, но остров лежит в стороне от всех маршрутов, его еще надо отыскать, кроме того, он не всегда является (разумеется, его нет ни на одной карте мира, не ищите), и надо потратить часы лётного времени, а каждый час это сотни километров, большой расход керосина. А у нашего молодого летчика был свой небольшой сад, доставшийся ему от матери — обыкновенный дом, газон, пять кустов жасмина, две старые груши и одна слива. Но летчик разводил там еще и розы, тюльпаны, пионы, ромашки, васильки и настурции, хотя в итоге никакого особенного аромата в саду не наблюдалось — пахло китайским чаем и свежестью, а после дождя пахло землей. Услышав от одного товарища об острове, молодой летчик решил во что бы то ни стало добраться туда на самолете, и ему это однажды удалось — он сделал небольшой крюк во время исполнения ночного рейса, пассажиры ничего не заметили, они сладко спали над океаном, экипаж тоже вздремнул, и вот тут наш молодой летчик рванул с большой скоростью в сторону, отклонился на тысячу километров от курса. Что-то его притягивало, какой-то слабый знак или звук, он даже закрыл глаза (товарищ его говорил именно об этом странном ощущении) — и вдруг все вокруг переменилось. Внизу во тьме светился маленьким огоньком дворец (видимо, окно под крышей), а сам летчик оказался в облаке запахов, которых он никогда раньше и не нюхал — ночь пахла не лавром и лимоном, не медом и чаем, не жасмином и белой сиренью, и не так как новая лайковая перчатка, как рыжик во мху, как земляника в полдень на поляне, как теплая ванильная булочка зимним утром, и не как мамина ладонь у тебя на лбу, и не как фиалка — ночная красавица среди папоротников — это было что-то еще, нежное, сильное, но неуловимое. |
| Каждый летчик стремится вернуться туда и пролететь еще раз над тайным садом, но остров лежит в стороне от всех маршрутов, его еще надо отыскать, кроме того, он не всегда является (разумеется, его нет ни на одной карте мира, не ищите), и надо потратить часы лётного времени, а каждый час это сотни километров, большой расход керосина. А у нашего молодого летчика был свой небольшой сад, доставшийся ему от матери — обыкновенный дом, газон, пять кустов жасмина, две старые груши и одна слива. Но летчик разводил там еще и розы, тюльпаны, пионы, ромашки, васильки и настурции, хотя в итоге никакого особенного аромата в саду не наблюдалось — пахло китайским чаем и свежестью, а после дождя пахло землей. Услышав от одного товарища об острове, молодой летчик решил во что бы то ни стало добраться туда на самолете, и ему это однажды удалось — он сделал небольшой крюк во время исполнения ночного рейса, пассажиры ничего не заметили, они сладко спали над океаном, экипаж тоже вздремнул, и вот тут наш молодой летчик рванул с большой скоростью в сторону, отклонился на тысячу километров от курса. Что-то его притягивало, какой-то слабый знак или звук, он даже закрыл глаза (товарищ его говорил именно об этом странном ощущении) — и вдруг все вокруг переменилось. Внизу во тьме светился маленьким огоньком дворец (видимо, окно под крышей), а сам летчик оказался в облаке запахов, которых он никогда раньше и не нюхал — ночь пахла не лавром и лимоном, не медом и чаем, не жасмином и белой сиренью, и не так как новая лайковая перчатка, как рыжик во мху, как земляника в полдень на поляне, как теплая ванильная булочка зимним утром, и не как мамина ладонь у тебя на лбу, и не как фиалка — ночная красавица среди папоротников — это было что-то еще, нежное, сильное, но неуловимое. Летчик вскочил, хотел разбудить всех, но передумал, тем более что аэродром, куда он должен был приземлиться уже через полчаса, настойчиво доискивался, куда смылся целый лайнер с пассажирами. Конечно, потом были большие неприятности, самолет, само собой, опоздал, встречающие волновались, информация сбилась с ног: короче, начальник уволил нашего Летчика, да еще и приговорил его к штрафу, к такому огромному, что летчик вынужден был продать дом и сад, матушкино благословение, да еще и занять очень большую ссуду в банке — хотя все товарищи дружно защищали его, ссылаясь на то, что это был временный провал в памяти, мало ли. |
| Цепь так заржавела от воды, что я никак не мог отцепить ее от кольца, которое прикрепляло ее к ящику. Поставив ящик между колен и напрягши все свои силы, я сорвал крышку ящика. Что-то белое находилось внутри него. Я на ощупь узнал, что это было полотно. Пробуя вынуть его, я вместе с ним вытащил и смятое письмо. Посмотрев на адрес и убедившись, что письмо адресовано мне, я сунул его в карман и достал наконец полотно. Оно было туго свернуто, чтобы уместилось в ящичке, и хотя долго пролежало в нем, но нисколько не пострадало от морской воды. Я положил полотно на сухой песок, развернул его и разгладил. Это была ночная мужская рубашка. Передняя ее сторона, когда я расправил рубашку, представляла глазам бесчисленные складки и сгибы, и ничего более. Но когда я повернул рубашку на другую сторону, я тотчас увидел пятно от краски, которою была выкрашена дверь будуара Рэчель! Глаза мои оставались прикованными к пятну, а мысли одним прыжком перенесли меня от настоящего к прошлому. Мне так ясно пришли на память слова сыщика Каффа, словно этот человек опять стоял возле меня, сообщая мне неопровержимый вывод, к которому он пришел, размышляя о пятне на двери: «Найдите в доме одежду, запачканную такою краской. Узнайте, кому эта одежда принадлежит. Узнайте, как объяснит эта особа свое пребывание в этой комнате, где она запачкала свою одежду, между полуночью и тремя часами утра. Если эта особа не сможет дать удовлетворительного объяснения, незачем далеко искать руку, похитившую алмаз». Одно за другим слова эти приходили мне в голову, повторяясь снова и снова с утомительным, механическим однообразием. Я очнулся от столбняка, продолжавшегося, как мне казалось, несколько часов, — хотя на самом деле эти часы составили всего несколько минут, — когда услышал звавший меня голос. Подняв глаза, я увидел, что терпение изменило наконец Беттереджу. Он пробирался между песчаными холмами, возвращаясь к берегу. Вид старика тотчас же вернул меня к настоящему и напомнил, что следствие, за которое я принялся, еще не кончено. Я нашел пятно на ночной рубашке. Но кому принадлежала эта рубашка? |
| «Наступление на химическом фронте» началось. Парижские газеты начали грандиозный переполох. «Загадочная трагедия в Вилль Давре», «Таинственное нападение на русского в парке Фонтенебло», «Наглое ограбление химического короля», «Американские миллиарды в Европе», «Гибель национальной германской индустрии», «Роллинг или Москва» – всё это умно и ловко было запутано в один клубок, который, разумеется, застрял в горле у обывателя – держателя ценностей. Биржа тряслась до основания. Между серых колонн её, у чёрных досок, где истерические руки писали, стирали, писали меловые цифры падающих бумаг, мотались, орали обезумевшие люди с глазами, готовыми лопнуть, с губами в коричневой пене. Но это гибла плотва, – всё это были шуточки. Крупные промышленники и банки, стиснув зубы, держались за пакеты акций. Их нелегко было повалить даже рогами Роллинга. Для этой наиболее серьёзной операции и подготовлялся удар со стороны Гарина. Гарин «бешеным ходом», как верно угадал Шельга, строил в Германии аппарат по своей модели. Он разъезжал из города в город, заказывая заводам различные части. Для сношения с Парижем пользовался отделом частных объявлений в кёльнской газете. Роллинг в свою очередь помещал в одной из бульварных парижских газет две-три строчки: «Всё внимание сосредоточьте на анилине…», «Дорог каждый день, не жалейте денег…» и так далее. Гарин отвечал: «Окончу скорее, чем предполагал…», «Место найдено…», «Приступаю…», «Непредвиденная задержка…» Роллинг: «Тревожусь, назначьте день…» Гарин ответил: «Отсчитайте тридцать пять со дня подписания договора…» Приблизительно с этим его сообщением совпала ночная телефонограмма Роллингу от Семёнова. Роллинг пришёл в ярость, – его водили за нос. Тайные сношения с «Аризоной», помимо всего, были опасны. Но Роллинг не выдал себя ни словом, когда на следующий день говорил с мадам Ламоль. Теперь, в часы бессонниц, Роллинг стал «продумывать» заново свою «партию» со смертельным врагом. Он нашёл ошибки. Гарин оказывался не так уже хорошо защищён. Ошибкой его было согласие на путешествие Зои, – конец партии для него предрешён. Мат будет сказан на борту «Аризоны». |
| Таким образом, люди, привыкшие к засыпанью после полуночи, тратят лишние часы в продолжение суток для подкрепления своих сил необходимым сном, и в этом-то состоит их новая вина. (Ночная жизнь еще требует совершенно напрасной затраты некоторых материалов, например, осветительных). Итак, ты, читатель наших нравственных, практических уроков! Упорядочи твою жизнь так, чтоб день и был для тебя светлым живым днем, а ночь – успокоительною ночью. – Отступив же по нужде от такого порядка жизни, старайся тотчас возвращаться к нему, когда пройдет нужда. Определяй для каждого рода твоих дел свое время, так, чтоб, оканчивая одно дело, иметь уже в виду другое. Такой правильный образ жизни, кажущийся с первого взгляда скучным, – при умеренном отдыхе будет составлять для тебя, своего рода, наслаждение. Пирования и увеселения дальше полуночи «Упивающиися в нощи упиваются» ( 1Фес.5:7 ). Иные и не для занятий уже или только по привычке своей не спят ночью, но потому что более или менее часто пользуются чьим-либо гостеприимством или от себя предлагают гостеприимство. Думают еще иные придать тем больше важности своему вечеру, чем позже поставят гостям ужин. Все кругом спит, нигде в домах не видно огня, уже и близко утро, а эти люди бодрствуют над вином, над игрой какой, – дышат целую почти ночь теплым, стесненным воздухом, который, кроме того, пропитан табачным дымом. В настоящем разе приходит на память пример несчастного Валтасара. Валтасар ночью веселился, забыв Бога, и – вдруг увидел на стене руку, пишущую на него суд ( Дан.5 ). Житейские беседы, пирования и увеселения дальше полуночи, несомненно составляют особенную вину. Почему же? – Они соединены бывают с насильственным ночным бодрствованием; наделяют человека головною болью на следующий день и большею способностью, чем в другое время, раздражаться; нарушают порядок занятий, какие у кого есть, и какие иной раз призывают к труду с раннего утра. – Тебе же, верующая душа! время полночи должно напоминать о втором пришествии Христовом! Напрасная медлительность на деле, или в исполнении дел «Поспеши время» ( Сир.36:9 ). |
| В ту ночь, бессонную от мыслей, я сознал, какой дар послан был мне в темную мартовскую ночь, когда я решил кончить с бессмысленной жизнью, когда, идя бульваром, я повторял пушкинские стихи: " Дар напрасный, дар случайный, Жизнь, зачем ты мне дана?.. " И мне был послан дар, и этим даром приказано было мне: живи и познай. В эту бессонную ночь, после " Касьяныча на Зуше " , предстала Виктору Алексеевичу некая загадка - " о петухе " . XXVI ПОЧЕМУ? Когда вернулись в Уютово, было за полночь. Даринька поднялась в светелку: там, в боковой комнатке-фонаре, устроила она себе уединение, для молитвы. Виктор Алексеевич знал, когда она начинала и кончала молиться, - по шороху шторок, сухих, трескучих. Знал, что после молитвы она будет смотреть на звезды - " радоваться " , поведала она как-то. Сковородка в селе отбила, с опозданием, полночь. В окно кабинета-спальни Виктора Алексеевича вливалась ночная свежесть, благоухание цветников и нагревшихся за день елок, Чтобы успокоить мысли, он по привычке почитал немного, - попала книжка журнала с " Анной Карениной " . Почитал, как косил Левин со стариком и полдничал с ним у речки. Услыхал скрипучие ступеньки от светелки, хотел выйти к Дарнньке и не решился: она помолилась, не надо ее тревожить. Слышал, как прошла она в спальню и затворилась. Услыхал шорох полотняной шторы и понял, что она подняла ее и смотрит в сад, - так всегда делала, говорила цветам " покойной ночи " . Он подошел к окну. Сквозь елки мерцали звезды, пряный еловый дух тянул в комнату. " Чудесно, все чудесно - подумал он, чувствуя, как он счастлив, - чудесно-стройно " . Узнал Вегу, особенно яркую сегодня, высунулся в окно и на конце еловой ветки узнал Арктур, мысленно провел линию и нашел Альтаир, столь же, как Вега, яркий. И услыхал сковородку от Покрова, там, где созвездие Персея, - один удар. Был час ночи. И тут же пропел петух. Виктор Алексеевич подумал, что рано выбил сторож, недавно било полночь, а первые петухи кричат чуть за полночь. Зажег спичку и посмотрел на каминные часы: было двенадцать минут первого. |
| Угасив огни, управившись спать, а брателко уже почивал, уж ночь пришла ко утру глубоку, но ещё (в) сущей тьме, пало мне на ум: что там на дворе. Раскутал стёколко, и — как вечно любимая невеста, глянула апрельская ночь, весна ночная. В куполе неба над Городом ещё ночь, но побледнели уже края небосвода, а северная страна небес вся брезжит нежно-изумрудной прозрачностью. Переулок ещё спит. Его домы, углы, крыши блазнят как слепая стена, но крышечки её уже чётко выписаны в мерцании зелено-золотом, предутреннем. Переулочек безмолвен, но не пуст. Сказывает мне таинственное. По взгляду, по виду мы давно понимаем друг друга. На рассвете переулок, вернее, перекрёсток наш кажется особливо выметенным, прибранным. Точно «кто-то» сейчас пройдёт или прошёл только-что… Мосточки так ровно белеют, а дорога светло углажена. (Учуяв, что я бодрствую и, несомненно, что-нибудь ем, вылезла из своего будуара — комодного ящика — кошка Уляшка. Уронила с печурки Толькин башмак Толька закашлял.) Снова развешиваю уголок оконца: сине-зелёная озарённость небес прозрачна несказанно. Весь северо-восток точно иконостас нерукотворный… Ещё домы человеческие спят сплошною стеною. Но — как прекрасны, живы деревья! Негасимые, немеркнущие весенние зори Севера, которыми от лет младенчества любовался я всегда сквозь узор стройных берёз, стоявших перед домом родительским, навсегда запечатлелись в сердце как нечто прекраснейшее. И теперь, и всегда было сладко мне видеть утренний рассвет. И диво мне, что и здесь, у второй родины, в городе брата моего любимейшего, что и теперь, на пороге старости, живу я опять оконцами на Север, опять в стогодовалом доме, опять сквозь узор деревьев сияют мне весенние зори утром и вечером. Там, далеко на родине, в юности, в трепетные часы рассвета ждал, и ждал, и мечтал я сладко о дружбе, о любви. И вот молодость прошла. Много ли годов впереди?.. А позади много. И слава тебе, Богу, благодетелю моему, за всё, что мне послал. Добро мне скорбь и печаль настоящего житья. О, каким бы я себя считал счастливым, ежели бы пособил мне Бог устроить жизнь брателку моему… В болезнях влачу жизнь. И это от мира сего. Это плотское, малое. Это должно стать безразличным, это недостатки телесные… Как бы тяжело ни приходилось телу, сладко и благодарственно поёт душа, радостно и трепетно сознаёт ум присутствие Бога через любовь милующую брата моего. Дивно мне и сладко видеть не в книгах, а на себе милость Божью всеблагую. Изнемогает подчас тело, не носят меня хромые ноги, но идёт со мною брателко, и крепко держат меня его рученьки, и чудится, знаю я, что это сам Христос идёт со мною. Худо видят убогие глаза, худо разглядываю людей, но светло, но явно вижу зрак Христов в очах благословенного спутника жизни моей, брата и друга моего. |
|
|
