| Новая промышленная, купеческая Москва покрылась небоскребами, передовыми театрами, музеями, щедро, по-царски обставив новую русскую культуру. Москва сравнялась с Петербургом как центр научный и обогнала его как центр художественный. Здесь сложилась и крепла русская философская школа, здесь культивировались самые левые направления в живописи. Щукин и Морозов ограбили Париж, Мясницкая старалась обскакать Монпарнас. Кабацкая Москва, ориентируясь на Монмартр, вещала самоновейшие слова. Все это было буйно, но молодо, всегда пленяло здоровьем, если не вкусом. По сравнению с Петербургом, здесь можно было скорее встретить «почти гениальное», но никогда – безукоризненное. Новая Москва работала широко, торопливо и не любила доделывать до конца. Философы без метода, блещущие афоризмами, художники, побивающие рекорды квадратных аршин... Москва все еще жила слишком привольно и слишком безответственно. Почти на всех ее созданиях лежал отпечаток порою милого, порою претенциозного безвкусия. Новая большевистская Москва уродливо продолжает эту «метропольно " -кабацкую традицию. Современное творчество Москвы так же относится к дореволюционному, как дутый нэп – к размашистому индустриализму довоенных годов. И это на фоне все той же безответственности. Политическая мысль Кремля столь же далека Москве, как была далека государственная мысль Петербурга. И все же основное русло нашей культуры пролегает именно здесь. Сюда несет свои воды русская провинция – особенно юг и восток. Здесь верят в будущее, захлебываются настоящим – пусть по-дурацки -и не в силах вырваться из власти прошлого. Здесь стены слишком насыщены воспоминаниями, чтобы ультрамодерные жильцы могли уцелеть от их заразы. Мечтающая стать Америкой Москва в плену декоративных чар XVII века. Москва – модерн, может быть, более Москвы ампирной... Метрополь на фоне Китай-города понятнее Большого театра. И это ставит вопрос о качестве культуры древней Москвы. Что говорят нам фасады и купола ее бесчисленных церквей? Конструктивно перенесенный в камень северный шатер да владимирский куб, отяжелевший, огрузневший, с пышно изогнутой восточной луковицей. |
| Рубрики Коллекции Система пользовательского поиска Упорядочить: Relevance Relevance РЕМЕСЛО И ГЕНИАЛЬНОСТЬ 5 мин., 14.11.2014 Вот уже век с копеечками, как от настоящего большого таланта в искусстве ждут… безумств. Да что там безумств – экстаза, надрыва, какой-то особенно вычурной порочности. А иначе – как же у него получится творить? Ведь если он не безумец, не в экстазе, никого не совращает и сам никем не совращен, тогда… тогда это скучный ремесленник. Никому он не интересен, ничего доброго он не создаст. Романтики, жившие на рубеже XIX – XX столетий, создали образ, впоследствии разошедшийся в миллионах копий и от частого употребления задубевший до полной непроницаемости. Вот талант… нет, не стоит мелочиться! Вот сразу гений. Он живет на Монмартре, по утрам пьет кофе, днем глушит абсент, а вечером закусывает кокаином. Исповедует, разумеется, свободную любовь, не различающую цветов и полов, ссорится с домохозяйкой, хамит маме, потому что она его не понимает, – его вообще, по большому счету, никто не понимает, -- выходит на баррикады, оказывается на каторге, возвращается несломленным, но привычку к абсенту меняет на привычку к рому. Он, конечно же, хулиган и анархист. Три раза разведен, на четвертый просто забыл, кто именно изо всех – его законная жена. Проходя мимо церкви, корчит рожи. Бросается в полицейских камнями. Болеет всяким, особенно силён по части душевных расстройств – они ему удаются как ничто другое! Очень страдает от всего. У него – страдающая душа, ему весь мир – один сплошной ожог… В паузах между ромом, кокаином и промискуитетом впадает в священный экстаз и творит. Много творит. Пишет. Стихи, например. Или музыку. Как выйдет из экстаза, так не помнит, куда положил то, что натворил... Умер, наконец. Естественно, одинокий, нищий, непризнанный и несмирившийся. Очень скоро любители искусства находят в его мансарде гениальные творения, которыми при жизни автор имел обыкновение расплачиваться за выпивку. Совершенно гениальные! Абсолютно! Э-э… узнаваемо? А ведь это еще цветочки. |
| Уже в машине Стас достал бутылку сухого красного вина: — Ну, что, ребята, давайте по чуть-чуть для куражу. А то как-то неправильно получается, слушать «Поворот» и без подогрева, а так хоть поорём. Помню в том же 1979, когда Серёга Макару руку жал, мы в студенческом стройотряде отрывались под «Машину» с портвейном покровского разлива. Ох, и здорово же было — молодые, бесшабашные. Кстати, Серёжа, ты помнишь портвейн того времени? — А как же, та ещё гадость, — отозвался Серёжа, — хотя и экологически чистая. — Прошло тридцать лет, и вот, пожалуйста, мы балуем себя вот такими игрушками. Французское марочное, я его для своих из Парижа выписываю. В своё время мне его порекомендовали в одном из кафешек на Монмартре, правда оно недешёвое, пятьдесят евро бутылка, и это ещё оптовая цена, но оно того стоит. Вот оно, ласковое солнце французского юга, соединившееся с беззаботностью праздно шатающихся по Парижу туристов из России. Серёга, давай сюда твою тару, — и налил ему из бутылки. Серёжа отхлебнул из пластикового стаканчика, посмаковал вино и выдал: — Да, это тебе не моча. Другой бы на месте Стаса, может быть, и оскорбился таким сравнением, но Петрович знал Серёжину историю, потому и поспешил: — Всё, хорош о грустном, мы едем слушать Макара! Возвращаемся во времена нашей счастливой юности и отрываемся под «Поворот». В самом начале чеченских событий , когда наши, оставляя оружие и боеприпасы, уходили из республики, по чьему-то недосмотру в Грозный отправился спецсостав с вооружением. Вагоны охранял военный караул, старшим которого был назначен капитан Серёга Звягинцев. Когда состав прибыл к месту назначения, солдат уже встречали вооружённые до зубов многочисленные представители свободной Ичкерии. Ребят разоружили и загнали в здание вокзала. Всего в плену у басмачей оказалось около сотни наших. Правда, те их особенно не обижали, так только, двух человек застрелили для острастки. Потом Серёжу отделили ото всех и увезли. Судьбу остальных он не знает, а его продали очередным бандитам. Таким образом капитан Звягинцев перепродавался ещё несколько раз, и его конечная цена составила аж сто тысяч долларов. Пять с половиной месяцев он, словно пёс, просидел на цепи в земляной яме. |
| Это вступление не было слишком легким делом для союзников; войска, оставшиеся в Париже, и корпуса маршалов Мармона и Мортье, отступавшие перед неприятелями до самых стен столицы, защищались с неустрашимым мужеством. Их умолял об этом брат Наполеона, Иосиф, оставленный главным начальником и в случае нападения неприятелей — главным защитником Парижа. Чтобы показать, до какой степени Иосиф был настроен сопротивляться союзным войскам, надо сказать, как был встречен Французами офицер, посланный государем с первыми мирными предложениями. Это был флигель-адъютант Орлов. Отправляя его, государь сказал следующие примечательные слова: «Поезжай. Для предупреждения кровопролития уполномочиваю тебя прекратить огонь везде, где надобно, и без всякой ответственности остановить самые решительные атаки, даже победу. Париж, лишенный своих блуждающих защитников и своего великого человека, не может устоять: я в этом убежден. Но даровав мне силу и победу, Богу угодно, чтобы я употребил их для мира и спокойствия вселенной. Если можем достигнуть этого без боя, тем лучше; если нет, то уступим необходимости и будем сражаться. Доброй ли волей или силой, на штыках или церемониальным маршем, на развалинах или в чертогах, но сегодня же Европа должна ночевать в Париже». Но Орлов не мог исполнить поручения государя. На всем пути его встречали ружейные выстрелы неприятелей, и он должен был вернуться, так и не начав переговоров, и Французы только тогда решили просить пощады, когда войско союзников, в числе которых основную часть составляли в тот день Русские, принудило их к тому упорной битвой на высотах, окружающих Париж. Генералы, отличившиеся в этой битве, были: Барклай де Толли, Ланжерон, граф Милорадович и Раевский. В то время, когда маршалы Мортье и Мармон вынуждены были просить пощады, главного начальника Парижа, Иосифа Бонапарта, уже не было там: оставаясь на высотах Монмартра, где происходило главное сражение, до тех пор, пока не показалась вдали армия Блюхера, шедшая на условленное соединение под стенами Парижа, он выехал из столицы, оставив маршалам следующую записку, написанную в то самое время, когда приближающееся новое войско союзников убедило его в невозможности противиться дальше могуществу, стремившемуся покорить Французов: «Если господа маршалы Мортье и Мармон не могут удержаться на позиции, то разрешаю им вступить в переговоры с Российским императором и князем Шварценбергом, которые перед вами. Войскам отступить на Луару». |
| Арсений Ильич. Право, противно тебя слушать… Ноешь, ноешь… Совершенно, как Соня. Уж если вы опустившийся человек, так я-то кто? Старая калоша, которая промокает. Благодарю покорно. Нет, вон Бланк, – это я понимаю. Уж он не заноет, руки сложа сидеть не будет в двадцать шесть лет. И что такое случилось, скажите, пожалуйста? Что случилось? Каждому поколению своя жизнь, своя работа… Отжили мы – вы живите… Слава Богу, не на один век и вам жизни хватит. Бланк совершенно прав… Борис. Да, да. Разве я спорю? Бланк совершенно прав. Честь ему и слава. А когда они едут? Арсений Ильич. Завтра вечером. Входит Коген. Явление 7 Коген. Ну что, профессор, все у камина сидите? У вас тепло, а у меня-то, у меня-то. Холод, как в погребе. Арсений Ильич. Вы знакомы? Мой племянник Львов. Максим Самойлович Коген . (К нему). Ну, что поделываете? Анна Арсеньевна. Мама, я ухожу. Боря, прощай. До свидания, папочка. Гуляйте каждый день, возьмите себя в руки. Завтра приеду с нашими проститься. До свидания, мосье Коген. Уходит с Натальей Павловной через столовую. Проводив дочь, Наталья Павловна остается в столовой, приготовляет чай. Явление 8 Коген. Да, да, так, так… Что я поделываю? Ничего, профессор, ничего. Читал вот в колонии лекцию о революции. Теперь в национальную галерею хожу. Да-с, не рассчитали мы. Кто бы мог подумать? Ведь казалось – все кончено. Победу праздновали. И вот, не угодно ли. Самая злейшая реакция! Арсений Ильич. Вот, подождите, что еще весной дума скажет. Может, амнистия… Коген. И нисколько я ни на что не надеюсь, хотя за дело пострадал-то. Щепкой себя выброшенной чувствуешь… Выбросили и забыли. (К Борису) . Давно в Париже? Борис. Нет. С недельку. Коген. Ну, и что ж, что ж, познакомились с парижскими развлечениями? Профессор, я переселился в Монмартр. В самый центр кабачков. Жизнь кипит вокруг меня, всю ночь кипит. Борис. Интересная? Коген. А вот приходите как-нибудь ко мне, вместе пойдем. Я вам такое покажу… Совершенные Афины. Культурная демократия. Наипоэтичнейшие формы порока. Здесь сама проституция поэтична. Ею занимаются по призванию. Деньги – дело второстепенное. Ну, как поэты стихи пишут. Ведь не для денег же, хотя гонорар получают. |
| Художник с волнообразным профилем и длинными усами присоседился к Коленькину донскому. – Она вам еще не того расскажет, – кричит он через стол, из своего угла, – она еще превратится в собственного отца! Майя строго на него оборачивается. «Вижу, что уже выпил. Я в отца никогда не превращалась, а что вкус мозга моего младенца и сейчас еще чувствую, это правда». Воленька козлино и добродушно подхохатывает. Входят новые гости: сатировидный Сандро, с рано облысевшей головой, небольшими острыми и слегка плутоватыми глазами, с ним молодой человек в темном костюме с красным цветком в петлице – в руке у него цилиндр. Сандро здоровается с Элли. – Аа, вот, позволь тебе представить… – он говорит бойко, почти развязно, – мой земляк, тоже из Ставрополя – поэт Погорелков. Молодой человек любезно кланяется. От него слегка пахнет дешевыми духами, галстук уж очень пестр, желтые ботинки, голубые носки. Полуобнимая Погорелкова, Сандро обращается к присутствующим с видом как бы импресарио. – Только что из Парижа! Погорелков скромно, но с достоинством улыбается. – Да, действительно… прямо с Монпарнаса и Монмартра, из кабачков поэтов, студий художников… Барышни Колмаковы, слегка повизгивая, обступают его. – Ах, как интересно… – У меня есть и личные знакомства: Поль Фор, Жан Мореас. Мы встречались нередко в кафе Closerie des Lilas и дружили. В Париже все очень просто. – Он хороший малый, – говорит Сандро вполголоса Глебу, – я его знаю с детства, в семинарии вместе учились в Ставрополе. А теперь он поэтом заделался. В Париж попал секретарем русского профессора, знаменитого и богатого. Вот теперь только и бредит Верленами да Метерлинками. Погорелков слегка тает в окружении барышень. Элли приветливо подсаживает его к Воленьке. Ему дают чаю. Он не знает, куда поставить цилиндр – Майя надевает его себе на голову. Все хохочут. И цилиндр идет по рукам, водружается, наконец, на зеркальном шкафу. Подходит Коленька с четвертною бутылью. – Я угощаю поэта вином, так сказать, с Дона, родным напитком… чего там чай! Хочу чокнуться с ним. |
| – Перестань! – повысил я голос. – Ты не знаешь, какой это страшный город. Монмартр и Монпарнас буквально кишат разного рода непризнанными «гениями». Молодые люди, возомнившие себя поэтами, художниками, артистами, устремляются в этот город с такими же радужными надеждами, как твои, а там их затягивает в трясину, из которой уже нет выхода, и постепенно они превращаются в подонков, в отребье. Сверкнув черными глазами, сестра пристально посмотрела па меня и сказала: – Пусть даже так. Я сама выбрала себе дорогу, сама на ней и провалюсь. Во всяком случае, мне не по душе Япония. Мне становится душно здесь. В ее горящих черных глазах можно было без труда прочесть презрение бесстрашного борца к человеку, проповедующему мирную обывательскую жизнь без опасностей и треволнений. Кончилось тем, что ни мне, ни отцу не удалось ее отговорить, и в один прекрасный день нам волей-неволей пришлось проводить ее в аэропорт Ханэда. Было это пять лет назад. Стоял июльский день. Над аэродромом, густо поросшим летней травой, клубились гигантские, белые как снег облака. Сестра расставалась с нами, по-видимому, без особого сожаления: ни тени печали не было на ее лице. – Вот я и уезжаю, – сказала она. – Прощай, По-тян! «По-тян» – это было ласкательное имя, которым она называла меня. От ее слов «я уезжаю» у меня как-то странно сжалось сердце. А вдруг эта девчонка никогда больше не захочет вернуться в Японию? Недоброе предчувствие шевельнулось во мне, будто какая-то зловещая птица крылом своим задела мою душу. – До свидания, папа. Берегите себя! Не вынимая рук из карманов, отец молча кивнул головой в знак прощания. Я почему-то лишь сейчас заметил, как сильно похудели у него плечи и отросли седые волосы, и мне еще больше стало не по себе. Отец уставился в небо и не отводил от него глаз до тех пор, пока самолет, в котором улетела сестра, не превратился в едва различимую точку и не исчез наконец за грядой белоснежных облаков. Прошло два года. Потом еще три. Сестра регулярно присылала авиапочтой письма, в которых сообщала, что приезд в Париж был для нее счастьем и что живет она превосходно. |
| Отречется ли Лукашенко от многовекторности и поймет ли он ложность этой концепции? В глубине души он понимает, что, в случае чего, его прикроет только Россия, а западные силы его просто распнут на кресте, порвут на куски либо повесят. Он это понимает. Он также понимает, что Россия — это надёжный друг. Я больше всего опасаюсь, что эта многовекторная бодяга будет продолжаться. Ведется торговля с Евросоюзом, поставка в Европу продукции. Самое страшное, что в Белоруссии сформировалась прозападная элита. Ей нужен Шенген, ездить в Брюссели, они уже привыкли тусоваться по Парижам. Их же не интересует поехать в Приморский край, условно говоря, в отпуск. Им хочется на Монмартр, их влечёт Испания. Я считаю, что кураторам этой оппозиции не удастся свергнуть Лукашенко. Россия этого не позволит. Они могут только шипеть из-за границы и гадить. Я думаю, что политика многовекторности в экономике продолжится. Александр Григорьевич возьмёт четкий курс на сближение с Россией, потому что он понимает, что он не вечный, ему хочется спокойной пенсии, без судов, следствий по поводу жестокости, пропажи оппозиционеров. Ведь ему же сразу всё вспомнят, а самое надежное укрытие — это Россия. Поэтому я прогнозирую, что в экономическом плане многовекторность продолжится, а политически Белоруссия пойдёт на сближение с Россией намного быстрее, чем это шло раньше. На самом деле политическое сближение с Россией застопорилось. Здесь просто нет другого выхода. У Александра Григорьевича есть две проблемы. Во-первых, во властных коридорах сформировалась прозападная элита, у которой есть счета за границей, дети учатся в гарвардах и оксфордах. К сожалению, пророссийская элита здесь вытоптана, затерта, она не запущена во властные коридоры, а прозападная преобладает. Во-вторых, негативно влиять на сближение с Россией будет молодежь. К сожалению, мне придётся немного покритиковать Россию. Только в самые последние год или два Россия стала показывать некий образ будущего — модель будущего. Молодежи неинтересно прошлое, 90-е годы, им интересно будущее. Россия не давала такой модели. Буквально в последнее время высшие властные структуры России стали обрисовывать именно модель будущего. Поэтому белорусская молодёжь потеряна Россией, потому что под боком у неё есть притягательна модель Евросоюза, и белорусская молодежь стала прозападной, а не пророссийской. |
| Содержание пьесы можно иногда угадать по списку действующих лиц; таким же образом можно составить довольно близкое представление о шайке по перечню бандитов. Вот на какие прозвища откликались главные участники банды Петушиный час – эти имена сохранились в специальных списках: Крючок, он же Весенний, он же Гнус. Брюжон (существовала целая династия Брюжонов, мы еще вернемся к ним). Башка, шоссейный рабочий, он уже встречался в нашем рассказе. Вдова. Финистер. Гомер Оно, негр. Дай-срок. Депеша. Фаунтлероп, он же Цветочница. Бахвал, отбывший срок каторжник. Шлагбаум, он же господин Дюпон. Южный вал. Дроздище. Карманьольщик. Процентщик, он же Бизарро. Кружевник. Вверх-тормашки. Пол-лиарда, он же Два миллиарда. И т. д., и т. д. Мы опускаем их, хотя они и не уступают перечисленным. У этих имен есть свое лицо. Они обозначают не отдельные личности, а типы. Каждое такое прозвище соответствует особой разновидности отвратительных лишаев, лепящихся в подземелье цивилизации. Эти существа, неохотно показывающиеся в своем настоящем виде, были не из тех, кого встречаешь на улицах. С наступлением дня, усталые после кровавых ночных дел, они отсыпались то в ямах для обжига извести, то в заброшенных каменоломнях Монмартра или Монружа, а то и в сточных трубах. Они зарывались в землю. Что сталось с этими людьми? Они существуют и посейчас. Они существовали всегда. Еще Гораций говорит о них. Ambubaiarum collegia, pharmacopolae, mendici, mimae» . И пока общество будет таким, каково оно теперь, они останутся такими, каковы они теперь. Они непрестанно возрождаются под мрачными сводами своего подвала из просачивающихся туда социальных нечистот. Они возвращаются, эти привидения, всегда одни и те же, только под новыми именами и в новой коже. Пусть особи истребляются – род остается. Им неизменно присущи одни и те же свойства. От нищего до разбойника, они блюдут чистоту породы. Они нюхом угадывают кошельки в карманах и чуют часы в жилетах. Они различают запах золота и серебра. Бывают прохожие настолько простоватого вида, что, кажется, грех было бы их не ограбить. Таких прохожих они терпеливо выслеживают. При встрече с иностранцем или провинциалом они вздрагивают, точно пауки. |
| Скрипки оркестра надрывно тянули: Все то, что было, Все то, что ныло, Все давным-давно уплыло… В уборной открыто торговали кокаином, на полу валялись окурки толстых " Посольских " папирос, густо измазанные кармином губной помады; приехавший из Парижа поэтик Борис Парнок танцевал тогдашнюю новинку монмартрских кабачков – фокстрот и формировал в театре Мейерхольда первый в Москве джаз… В этой-то болезненно-удушливой атмосфере и родился характерный для тех безвременных, сумбурных лет " Союз русских фашистов " . Назвать этот " союз " в какой-либо мере политической партией или хотя бы заговором было бы только смешно. Период офицерских подпольных организаций к тому времени уже закончился, утопив себя в крови, пролитой в подвалах ГПУ. Крестьянское сопротивление коммунизму было парализовано иллюзиями НЭП-а, но порывы к борьбе продолжали вспыхивать, порою в самых неожиданных и даже нелепых формах. Одною из таких был " русский фашизм " , зародившийся из отзвуков на скудные сообщения советской прессы о победе Муссолини над коммунизмом. Идеологии итальянского фашизма никто из " русских фашистов " не знал даже в общих чертах, однако, организации того же типа возникали и в Москве, и в Киеве, и в Харькове, и в Одессе. Их брызги долетали до Соловков. Психологической основой этих организаций был протест первых ощутивших разочарование в революции и неосознанная еще ими тоска по разрушенной и поверженной русской культуре, звучавшая даже в поднятых тогда на щит, а позже запрещенных новеллах Бабеля. Думается, что именно он и некоторые замолкшие теперь поэты были выразителями настроений этих разочаровавшихся бунтарей. Несколько молодых поэтов из числа многих, заполнявших тогда эстрады " Домино " и " Стойла Пегаса " [ 3 ], столь же молодых журналистов и актеров, полных неперебродившей еще революционной романтики, распаленных вином и кокаином, вошли в эту группу. Число ее членов не превышало 20-30 человек. Какой-либо оформленной программы не было, Конспирация была детски-наивной. Собрания " союза русских фашистов " происходили главным образом в подвале " Бродячей собаки " и на одном из них после обильных возлияний стали " распределять портфели будущего фашистского правительства " . Кандидата, достойного занять пост министра иностранных дел, не нашлось, и портфель был предложен сидевшему за соседним столиком, уже много выпившему Глубоковскому, как только что вернувшемуся из-за границы и " осведомленному в вопросах международной политики " . |
|
|
