| Настоятель медленно оглянулся… Взгляд его, словно раскаленная кочерга, разгонял замешкавшихся во дворе монахов, пока не остановился на Саньке. Тяжелым, почти чеканным шагом он подошел и навис над мальчишкой: — Где?!. — Что, отец настоятель? — Вот именно — «что»! — рявкнул игумен. — Где… «это» ?! Прости, Господи! Язык не поворачивается ему наименование дать… Краем глаза Санька заметил, как тихо подошли и встали рядом с ним отцы Леонид и Антоний… И, пока еще робко, но все же все ближе и ближе подходят Исидор, Дмитрий… Еще монахи и трудники… — А-а!.. Заступники набежали! — прорычал настоятель. — Не удивлюсь, если вы этого татя колченогого уже спрятали… Подвели меня под… кхм… как же вы меня подвели! Ведь не кто-нибудь это! Не губернатор какой замшелый! Сам государь Император… И что?! Едва не отравили! В рот же взять эту мерзость не возможно! За версту от нее уже воротило! Ох подвели… Что теперь будет-то?! — Ничего не будет, — твердо сказал Леонид. — Вообще ничего… Государь Император к еде равнодушен…А господин министр… Ну что ж… бывает… Может ему вообще не стоило даже задумывать, чтобы ради чрева своего человека из святого места забирать? Ну позлиться пару дней, да остынет. Решит, что врет молва насчет нашего трапезника… А глядя на него, и другие от Серапиона наконец отстанут… Готовил-то Серапион под присмотром человека сведущего, еду пробовавшего и нахваливающего, блюда слуги тут же к столу несли, ни на миг без присмотра не оставляя. Проще говоря, в поварне Серапион создавал свои очередные шедевры… а вот на столе у министра… ну и у государя Императора, что уж греха таить… они превращались в несъедобные… Даже самому интересно… Ну, Сашка-Алексашка, признавайся, как на духу: как вы это сотворили? — О чем вы, отец Леонид? — округлил глаза мальчишка. — Не пойму вас… — Если расскажешь — настоятель вас не накажет, — улыбнулся хитрый монах. — Правда, отец настоятель? Не накажите? Настоятель возмущенно фыркнул, зачем-то несколько раз дернул сам себя за бороду, все еще находясь под впечатлением от неожиданного визита и последовавших за ним событий, но… Отец Леонид обещал, что происшествие это останется без последствий, а ошибался старец, как известно, редко, а точнее — никогда… Узнать же секрет едва ли не волшебного превращения идеально приготовленных блюд в несъедобное непотребство было крайне интересно. Даже если бы за спиной Серапиона не стоял внимательный Огюст, настоятель все равно бы никогда не поверил, что монах способен подсыпать что-то в еду или хитро изменить рецепт. Здесь была какая-то иная загадка… Любопытнейшая… От упрямого Серапиона добиться чего-то было практически невозможно, и вся надежда на разгадку была сейчас в руках этого мальчишки… |
| С этими словами он крепко пожал старику руку; а Крошка Доррит приникла щекой к щеке отца и, своими объятиями поддерживая его в этот радостный час, так же как в долгие годы лишений и бедствий она поддерживала его своей преданной и самоотверженной любовью, дала волю чувствам благодарности, надежды, восторга и счастья — за него, все только за него! — переполнившим ее Душу. — Я теперь увижу своего дорогого отца таким, каким никогда не видала! Увижу его лицо незатуманенным тенью печали! Увижу таким, каким его знала моя бедная мать. О, какое счастье, какое счастье! Мой милый, дорогой мой отец! Слава богу, слава богу! Он принимал ее ласки и поцелуи, но не отвечал на них, только его рука легла на ее плечи. За все это время он ни слова не произнес и лишь переводил взгляд с одного на другого. Потом он вдруг стал дрожать словно в ознобе. Артур шепнул Крошке Доррит, что надо дать ему вина, и со всех ног бросился в кофейню. Пока слуга ходил за вином в погреб, Кленнэма обступили любопытствующие; но на все вопросы он лишь коротко отвечал, что мистер Доррит получил наследство. Вернувшись, он увидел, что Крошка Доррит усадила отца в кресло, развязала ему галстук и расстегнула рубашку. Они налили в стакан вина и поднесли к губам старика. Сделав несколько глотков, он взял стакан из их рук и допил до дна. Потом откинулся на спинку кресла, закрыл лицо носовым платком и заплакал. Кленнэм выждал немного, а затем стал рассказывать те подробности, которые знал, в расчете, что это несколько отвлечет старика и поможет ему оправиться от первого потрясения. Говорил он нарочно медленно и самым непринужденным тоном, причем старался особенно подчеркнуть заслуги Панкса. — Он — кха, — он получит щедрое вознаграждение, сэр, — сказал Отец Маршалси и, встав с кресла, возбужденно забегал по комнате. — Прошу вас не сомневаться, мистер Кленнэм, что все, кто принимал участие в этом деле, будут — кха, — будут щедро вознаграждены. Никто, дорогой сэр, не сможет пожаловаться, что его услуги остались неоцененными. Мне особенно приятно будет возвратить — кхм — те небольшие суммы, которыми вы ссужали меня, сэр. Буду также весьма признателен, если вы, не откладывая, сообщите мне, сколько вам должен мой сын. |
| Выйти из зоны комфорта — это значит выйти за пределы того жизненного пространства, в котором тебе хорошо, привычно и спокойно. Например, пойти учиться чему-то новому. Приобретать новую специальность. Выйти в новый круг общения. Заняться любым непривычным делом, в котором ты изначально обречен на временные неудачи и ошибки, неизбежные для любого новичка. В процессе учебы ты всегда какое-то время будешь незнайкой по отношению к учителю. Для взрослого человека это может представлять определенный, а иногда и вполне серьезный, дискомфорт. Признать свою некомпетентность, позволять себя учить, получать выговоры и замечания, иногда… кхм… в очень нелицеприятной форме — всё это требует определенных усилий в подавлении собственного самолюбия, мнения о себе и прочих вещей, представляющихся человеку важными и значимыми. Но лишь ценой такого дискомфорта и происходит развитие человека — творческое, профессиональное, социальное, духовное — список можно продолжать до бесконечности. Правда, здесь нужно будет сделать несколько небольших, но очень важных оговорок. Тезис третий: Понятие «зона комфорта» не имеет никакого отношения к комфорту бытовому. Оно — исключительно о чувстве внутренней защищенности Когда говоришь о выходе из зоны комфорта, можно потратить бесконечное количество слов, времени и сил на объяснение, что этот термин означает исключительно психологическое состояние человека, находящегося в привычных для себя условиях. И что никакого отношения к комфорту в бытовом понимании термин «зона комфорта» не имеет. Человек, потерявший жилье и сумевший адаптироваться к жизни на улице в большом городе, может находиться в зоне комфорта, питаясь объедками у кафе, ночуя в коллекторе теплотрассы и собирая бутылки в мусорных контейнерах. Предложи ему перебраться в суперкомфортабельный люкс отеля Hilton, и он вполне может увидеть в этом злонамеренную попытку вырвать его из зоны комфорта, где ему все уже привычно, понятно и знакомо. Зона комфорта — это не о быте, а о внутреннем чувстве защищенности человека, который уже вжился в обстоятельства своей жизни, врос в них, словно дерево, пустившее корни. |
| – Да что вы всё попрекаете – помойка, помойка. Я свой кусок хлеба добывал. А если бы я у вас помер под ножом? Вы что на это выразите, товарищ? – Филипп Филиппович! – раздражённо воскликнул Филипп Филиппович, – я вам не товарищ! Это чудовищно! «Кошмар, кошмар», – подумалось ему. – Уж, конечно, как же… – иронически заговорил человек и победоносно отставил ногу, – мы понимаемс. Какие уж мы вам товарищи! Где уж. Мы в университетах не обучались, в квартирах по 15 комнат с ванными не жили. Только теперь пора бы это оставить. В настоящее время каждый имеет своё право… Филипп Филиппович, бледнея, слушал рассуждения человека. Тот прервал речь и демонстративно направился к пепельнице с изжёванной папиросой в руке. Походка у него была развалистая. Он долго мял окурок в раковине с выражением, ясно говорящим: «На! На!». Затушив папиросу, он на ходу вдруг лязгнул зубами и сунул нос под мышку. – Пальцами блох ловить! Пальцами! – яростно крикнул Филипп Филиппович, – и я не понимаю – откуда вы их берёте? – Да что уж, развожу я их, что ли? – обиделся человек, – видно, блохи меня любят, – тут он пальцами пошарил в подкладке под рукавом и выпустил в воздух клок рыжей лёгкой ваты. Филипп Филиппович обратил взор к гирляндам на потолке и забарабанил пальцами по столу. Человек, казнив блоху, отошёл и сел на стул. Руки он при этом, опустив кисти, развесил вдоль лацканов пиджака. Глаза его скосились к шашкам паркета. Он созерцал свои башмаки и это доставляло ему большое удовольствие. Филипп Филиппович посмотрел туда, где сияли резкие блики на тупых носках, глаза прижмурил и заговорил: – Какое дело ещё вы мне хотели сообщить? – Да что ж дело! Дело простое. Документ, Филипп Филиппович, мне надо. Филиппа Филипповича несколько передёрнуло. – Хм… Чёрт! Документ! Действительно… Кхм… А, может быть, это как-нибудь можно… – Голос его звучал неуверенно и тоскливо. – Помилуйте, – уверенно ответил человек, – как же так без документа? Это уж – извиняюсь. Сами знаете, человеку без документов строго воспрещается существовать. Во-первых, домком… |
| Закрыть itemscope itemtype="" > Пару слов «афганцам и шахтёрам» Украины Майдана 21.06.2018 710 Время на чтение 3 минуты Вас презирают и там и здесь. Вы сами себя сделали изгоями. Нет у вас ни чести, ни достоинства, ни смелости. И льгот тоже не будет. Потому что эти отберут, а мы не вернём. «Хунта, наши дети ради тебя убивают на Донбассе, а ты режешь нам льготы!» Тьфу на вас ещё раз, холопы. Хотелось бы сказать пару слов о недавнем «штурме Рады» со стороны бывших афганцев и шахтёров. Но сначала мы кое о чём договоримся. Поскольку дорогая редакция уже получала в этом году два «письма счастья» от Роскомнадзора из-за моей, кхм, излишней экспрессии, то в этот раз все необходимые ругательства вы к тексту в уме добавите сами. Хорошо? Тогда поехали. А чтобы лучше представлялось, я вам картинкой намекну. Картинка 1. Панове бывшие афганцы, когда-то защищавшие советское Отечество и исполнявшие интернациональный долг в борьбе с исламскими фундаменталистами и террористами, поддерживаемыми и финансируемыми (да и созданными, чего уж там скрывать) империалистическими США, пришли под Верховну Раду, где заседают нацисты и террористы, созданные и поддерживаемые империалистическими США. Пришли, чтобы просить у узурпаторов, нацистов и марионеток США «не отменяйте нам нищенские льготы». Это дно. Поплачьте ещё, позорище. Сорок советских воинов когда-то взяли дворец Амина. Сорок! А вы - смотри картинку 1. Когда у этих «воинов-интернационалистов» брали интервью под Радой, они ныли, что - мы поддерживали евромайдан, а нам урезали льготы; - мы были волонтёрами в АТО, а нам не дают пособий; - у нас дети «защищают Украину » (читай «убивают детей Донбасса»), а к нам скотское отношение. Вы, смотри картинку 1, привели к власти этих кровавых уродов, которые грабят и убивают. И жалуетесь, что кровавые уроды к вам плохо относятся? Серьёзно? Вы это заслужили! Вот и укронацист Марк Гордиенко так считает. Что вы быдло, и у вас нужно отобрать всё. И это единственный случай, когда я с ним согласен. Вы - смотри картинку 1! |
| Когда он проснулся, ему доложили, что миссис Дженерал шлет поклон и желает знать, хорошо ли он отдохнул после утомительного путешествия. Он в свою очередь послал поклон миссис Дженерал и велел передать, что совершенно отдохнул и чувствует себя как нельзя лучше. Однако всю первую половину дня он оставался у себя, а когда, наконец, вышел, разодетый и расфранченный, чтобы ехать на прогулку с дочерью и с миссис Дженерал, вид его решительно не соответствовал его утверждениям. Гостей в этот день не предвиделось и обедали в семейном кругу. Мистер Доррит с соблюдением всяческих церемоний повел миссис Дженерал к столу и усадил по правую руку от себя; Крошка Доррит, следовавшая за ними под руку с дядей, не могла не заметить изысканности его туалета и подчеркнутого внимания, которое он оказывал миссис Дженерал. Отменное качество лака, употребляемого этой во всех отношениях достойнейшей особой, не позволяло ни одной жилке дрогнуть в ее лице. Но Крошке Доррит почудилось, будто искра затаенного торжества на миг растопила ледяную неподвижность ее взгляда. Хотя семейная трапеза проходила, так сказать, под знаком Плюща и Пудинга, мистер Доррит несколько раз заснул за столом. Эти приступы сонного забытья были так же внезапны, как и накануне, и так же кратковременны и глубоки. Когда он первый раз впал в дремоту, миссис Дженерал почти удивилась; но в дальнейшем она при каждом таком приступе начинала перебирать свои словесные четки: папа, пчела, пломба, плющ и пудинг, — и приладилась делать это так медленно, что добиралась до конца как раз к пробуждению мистера Доррита. Последний был крайне озабочен болезненной сонливостью Фредерика (существовавшей, кстати сказать, лишь в его воображении) и после обеда, когда тот удалился, стал извиняться за беднягу перед миссис Дженерал. — Почтеннейший человек и преданнейший брат, — говорил он, — но — кха-кхм — совсем одряхлел за последнее время. Угасает на глазах, как ни грустно это сознавать. — Мистер Фредерик слаб здоровьем и несколько рассеян, сэр, — возразила миссис Дженерал, — однако будем надеяться, что до худшего еще далеко. |
| Поначалу ей очень трудно было к этому привыкнуть — труднее даже, чем к горному пейзажу кругом, — и она противилась, стараясь сохранить свое старое место подле него. Но он однажды поговорил с нею наедине и сказал, что людям — кха — стоящим на высоких ступенях общества, дитя мое, надлежит неукоснительно следить за тем, чтоб низшие относились к ним с уважением; а о каком уважении может быть речь, если станет известно, что она, его дочь, мисс Эми Доррит, один из последних отпрысков рода Дорритов из Дорсетшира, самолично — кха — исполняет обязанности — кха-кхм — лакея. Вот почему, дитя мое, он — кха — пользуясь своим родительским авторитетом, просит ее помнить о том, что она теперь барышня, и держать себя со всем — кха — достоинством, подобающим ее высокому положению, не допуская ничего такого, что могло бы вызвать нежелательные и непочтительные толки. Она повиновалась беспрекословно. Так была отнята у нее последняя опора, еще остававшаяся отстой старой жизни, и теперь она сидела в уголке роскошной кареты, праздно сложив на коленях свои маленькие трудолюбивые руки. Воспоминание о тюремном прошлом отца не покидало Крошку Доррит, неотвязное, как обрывок грустной мелодии, застрявший в ушах. С ним она пробуждалась ото сна, возвращавшего ее туда, где она родилась, с ним переходила в другой сон, наяву, длившийся весь день. Этот новый сон начинался с комнаты, где она открывала глаза утром (часто это была обветшалая парадная зала пришедшего в запустенье дворца), с ее расписанных фресками стен, зеркальных окон в фестонах по-осеннему красных виноградных листьев, апельсинных деревьев на террасе с потрескавшейся мраморной балюстрадой, толп крестьян и монахов на улице внизу и открывающейся за окном перспективы, где на каждом клочке земли шла борьба нищеты и великолепия, с фатальной неизбежностью кончавшаяся одним и тем же: победой нищеты. Потом эту картину сменял лабиринт галерей и пустынных аркад вокруг квадратного внутреннего дворика, где уже суетились слуги, укладывая багаж и готовя экипажи к новому переезду. |
| Мистеру Спарклеру, когда тот получил от своей нареченной позволение явиться в дом, мистер Доррит сказал, что весьма польщен его предложением, к которому относится как нельзя более сочувственно, ибо оно, во-первых, отвечает сердечной склонности его дочери Фанни, а во-вторых, представляет ему счастливую возможность породниться с мистером Мердлом, самой выдающейся личностью нашего времени. Он также в изысканнейших выражениях упомянул о миссис Мердл, назвав ее истинным образцом красоты, грации и светских совершенств. Однако он счел своей обязанностью заметить (в надежде, что джентльмен столь тонкого ума, как мистер Спарклер, поймет его надлежащим образом), что не может считать этот вопрос решенным до того, как будет иметь удовольствие войти в письменное сношение с мистером Мердлом и убедиться в том, что предполагаемый союз пользуется одобрением этого высокоуважаемого джентльмена, и что его (мистера Доррита) дочь будет принята соответственно своему положению, размерам приданого, а также видам на будущее, и займет в Высшем Свете такое место, какого он, отец, вправе желать для нее без риска прослыть меркантильным но, сделав эту оговорку, которой требует его родительский долг, а также некоторое, хоть и скромное положение, занимаемое им в обществе, он без всякой дипломатии хочет сказать, что впредь до окончательного и, как он надеется, благоприятного исхода дела, считает предложение мистера Спарклера условно принятым и благодарит за честь, оказанную ему и его семейству. К этому он добавил еще несколько общих замечаний относительно своего положения — кха — независимого джентльмена и — кхм — быть может, несколько ослепленного любовью отца. Короче говоря, он принял предложение мистера Спарклера почти совершенно так, как в давно минувшие времена принял бы от него две или три полукроны. Мистер Спарклер, слегка обалдев от этого словоизвержения, обрушившегося на его беззащитную голову, отвечал кратко, но выразительно: он, мол, давно уже разглядел, что мисс Фанни — девица без всяких там фиглей-миглей, а что касается старика, так тот наверняка даст согласие. Тут, однако, владычица его дум захлопнула его, как табакерку с крышкой на пружине, и выпроводила вон. |
| В конце концов он склонился к последнему решению и немало удивил возницу, сердито раскричавшись, когда тот направился было к Лондонскому мосту, с тем чтобы потом проехать по мосту Ватерлоо — путь, который привел бы их чуть не к самым воротам тюрьмы. Но ему пришлось выдержать борьбу с самим собой, и по какой-то причине — а может быть, и вовсе без причины — его томило глухое недовольство. Весь следующий день ему было не по себе, и даже за обедом у Мердла он то и дело возвращался к своим вчерашним раздумьям, чудовищно неуместным в избранном обществе, которое его окружало. Его бросало в жар от одной догадки, что подумал бы мажордом, если бы тяжелый взгляд упомянутой важной особы мог проникнуть в эти раздумья. Прощальный банкет был неслыханно великолепен и послужил достойным апофеозом пребывания мистера Доррита в Лондоне. Фанни блистала молодостью и красотой, и при этом держалась так уверенно и свободно, как будто была замужем лет двадцать. Он чувствовал, что со спокойной душой может оставить ее одну на путях светской славы (не отказываясь, впрочем, от своего отеческого покровительства), и только жалел, что другая его дочь не такова — хотя и отдавал должное скромным достоинствам своей любимицы. — Душа моя. — сказал он Фанни, прощаясь, — мы ждем, что ты — кха — поддержишь достоинство семьи, и — кхм — всегда сумеешь внушать должное почтение к ней. Надеюсь, ты оправдаешь наши ожидания. — Разумеется, папа, — отвечала Фанни. — Можете положиться на меня. Передайте мой самый горячий привет милочке Эми и скажите, что я ей на днях напишу. — Не нужно ли передать привет — кха — еще кому-нибудь? — осторожно намекнул мистер Доррит. — Нет, благодарю вас, — сказала Фанни, перед которой сразу выросла фигура миссис Дженерал. — Очень любезно с вашей стороны, папа, но вы уж меня извините. Никому больше ничего передавать не требуется — во всяком случае, ничего такого, что вам было бы приятно передать. Прощальный разговор отца с дочерью происходил в одной из гостиных, где, кроме них, не было никого, если не считать мистера Спарклера, покорно ожидавшего своей очереди пожать отъезжающему руку. Когда мистер Спарклер был допущен к этой заключительной церемонии, в гостиную проскользнул мистер Мердл, у которого рукава болтались точно пустые, так что можно было принять его за близнеца знаменитой мисс Биффин, — и выразил твердое намерение проводить мистера Доррита вниз. Все протесты последнего оказались напрасны, и он спустился с лестницы под почетным эскортом величайшего из людей нашего времени, чья любезность и внимание сделали эти две недели положительно незабываемыми для него (все это мистер Доррит высказал мистеру Мердлу при последнем рукопожатии). На том они простились; и мистер Доррит сел в карету, преисполненный гордости и отнюдь не недовольный тем обстоятельством, что курьер, который в это время тоже прощался, только этажом ниже, мог наблюдать его великолепные проводы. |
| Когда приходишь для совершения требы в наши обычные, среднестатистические малоцерковные или даже церковные семьи, то обычно переступаешь порог со словами «мир вашему дому» - и предстают перед тобой приветливые лица мамы и папы, смотрящие на тебя с симпатией, а в дальней комнате виднеется тощая, неестественно согбенная над «компом» спина благороднейшего отпрыска этого замечательного дома. Вот уже всё при помощи хозяйки и хозяина дома готово к освящению, и тут почтенная мать семейства неуверенно, переминаясь с ноги на ногу, спрашивает: - А на освящении вся семья должна присутствовать? - Желательно, - отвечаю, - а что? Кто-то против? Если кто-то из живущих здесь против, то освящать никак нельзя, ведь Бог себя никому не навязывает... - Ну что вы, что вы, конечно же, нет - живо отвечают, после чего жена, уже немолодая женщина, с таинственным видом удаляется и, встав у дверного косяка, робко вопрошает: - Кхм.. Петенька, сынок, ты, может быть, с нами помолишься, а то тут батюшка пришёл? В это время отец с таинственным видом зачем-то многозначительно мне говорит: - Парень уже в десятый класс перешёл, учится неплохо, в институт готовится... У них теперь своя жизнь, всё сами решают... А наш-то ведь поначитался всякого в интернете и теперь говорит, что попы-де все сплошь развратники и на дорогущих иномарках пешеходов сбивают... - А он с каким-нибудь священником знаком лично? - Да не-е-т, ну откуда же у него такие знакомства? - удивлённо разводя руками, отвечает папа. Иногда Петенька (или Машенька) всё же приходит. Подозрительно глядя на меня уставшими стариковскими глазами, в которых читается невообразимая скука, а то и презрение, он может сухо поздороваться и тут же прямодушно осведомиться: «а надолго?». А иногда так и остаётся на месте, прикованный к компьютеру, и лишь гневно и опасливо озирается, когда процессия, состоящая из меня, папы и мамы заходит в комнату чтобы покропить стены святой водой и покадить. В такие моменты мне иногда хочется подойти и со словами «изгоняется демон сей!» вылить полную кандию святой воды на системный блок... |
|
|
