| Для монашествующих, особенно для тех, которые известны своею полезностью для обители, многое делается по их личному желанию, а также по усмотрению начальства. Захочет, напр., монах сделать себе меховые бараньи брюки, просит об этом рухлядного, ссылаясь на боль в ногах – и рухлядный делает. Далее, монахам обыкновенно не выдается монастырем на дом ни чай, ни сахар, ни водка, но некоторые получат и то и другое; так, напр., один мой знакомый, кроме жалованья и всего прочего, получал по четверти ведра водки в месяц. Большое значение имеют также личные отношения к рухлядному и угощение его. Попроси да угости, тогда и получишь кое что и не по положению. Что касается даровых трудников, то им выдается вещей меньше, да и самые вещи хуже – все подержанное, всякие обноски с монашеских плеч. Только холщевых рубах и кальсон дают по две пары, а все остальное по одному экземпляру, именно: кафтан серого солдатского сукна, а летом вместо него холщевый балахон; зимой некоторым, ездящим в лес за дровами и сеном – шубу с шапкой, – зимой суконные штаны, летом холщевые, – кроме того, летом сапоги кожаные, зимой валяные, – портянки, зимой шерстяные чулки, а некоторым суконные, наконец, рукавицы, варишки, колпак (шапка в виде скуфьи), полотенце и ремень. Вещи немного разнообразятся, смотря по послушанию, напр., певчим, стоящим на видных местах в храме, верхнюю одежду выдают почище, кузнецам похуже и т. д. Но вообще с даровыми трудниками не церемонятся – одежда их, как верхняя, так и нижняя почти всегда грязна, подержана; часто можно видеть мальчиков, с трудом таскающих огромные тяжелые сапожища. Исключение представляют певчие, которые, как я уже сказал, выглядывают, по крайней мере, в церкви, значительно опрятнее. Загрязнение белья и платья происходит, главным образом, от слишком скученной жизни в жилых, пыльных, неопрятных помещениях, отчасти от характера работ, неряшливости самих богомольцев и плохой стирки белья. Читать далее Источник: Федоров, П.Ф. Соловки. – Крондштадт: [Тип. «Крондштадского вестника " ], 1889. – 344 с., л. ил.: табл., карты, ил. |
| Два чирёнка, тот же утенок. Дважды в год лета не бывает. 90 Дверь добро с ушами , а храмина с очами. Дверь узка в могилу, а вон, и тое нет. Двоемыслен непостоянен бывает. Двое одного обедать не ждут, смелой и один ест. Двои дети водить, а одним досадить. 95 Дворно, да не проторно. Дворянином жить не сможется, а мужиком быть не хочется. Дворянином слыть, много надобно. Дворянин на коне, а смерть на копне. Дворянская кровь в Петровки не греет. 100 Дворянская служба красная нужда. Дворянское кушанье, два грибка на тарелочке. Дворянской сын и гляденьем сыт. Дворянской сын, что ногайской конь, умирает, а ногою дрягает. Двух смертей не будет, а одной не миновать. 105 Две бараньи головы в один котел не лезут. Две головни курятся, а одна никогда. Две собаки дерутся, а третья не приставай! Две маленькие собаки большую едят. Две шубы тепло, две хозяйки добро. 110 Деверь невестке обычный друг. Денег нет пред прибылью, а грош заведется пред гибелью. Денег много, да разума мало. Денег много, великий грех, а денег намале, грешнее того. Денег нажить немного труда, да худо наживешь, и слава худа. 115 Денежка и на камне дыру вертит. Денежка не Бог, а милует. Денежка рубля бережет, а рубль голову стережет. Денежка любит счет, а хлеб меру. Денежка вперед, лучше горе не берет. 120 Денежки мирские, да подводы ямские. Денежная беда не беда. День вино ходит, а два дни не ходит. День в грехе, а ночь во сне. День дню розь, ныньче тепло, а завтра мороз. 125 День меркнет ночью, а человек печалью. День мой век мой, а неделя все животы. День на день не придет. День от дня, а к смерти ближе. День прошел, то до нас дошел. 130 День свят, а дела спят. Деньга мана попа в яму завела. Деньга не солжет в нужде. Деньгам все повинуется. Деньги водом, а добрые люди родом. 135 Деньги без глаз. Деньги временем хлопоты. Деньги идут к богатому, а злыдни к убогому. Деньги копил, да нелегкова купил. Деньги железо, а платье тлен. 140 Деньги много могут, а правда царствует. Деньги в мире не мякина, человек же не скотина, знает деньгам господина. |
| — Сестра там. Гуль-Гуль проведет тебя к ней. Не бойся, — успела шепнуть моя спутница и быстро отогнула край ковра. Я очутилась в небольшой комнате, устланной циновками и коврами с разбросанными на них мутаками и выделанными шкурами диких коз. В углу стоял очаг с дымящеюся жаровней. Стены украшали развешанные оловянные блюда, тарелки, железные таганцы и кастрюли — словом, полная коллекция домашней утвари горского обихода. Еще выше, под самым потолком, на железных крючьях, висели вяленые бараньи окорока, перетянутые веревками. Лейла-Фатьма сидела укутанная с головой в чадру и мерно покачивалась всем телом из стороны в сторону. — Не испугай ее… На нее нашло… Тише! — с благоговейным трепетом шепнула мне на ухо Гуль-Гуль. Я только кивнула головой и молча остановилась у порога. Дочь наиба Мешедзе, Лейла-Фатьма, была очень странной, необыкновенной девушкой: так же, как и сестра, она умела петь и искусно рассказывать сказки и горские предания, но порой Лейла-Фатьма точно преображалась. Взор тускнел и мутился, у нее начинался припадок какого-то безумия, после которого, по мнению окружающих, она могла видеть прошлое, настоящее и будущее каждого человека. И тогда Лейла-Фатьма предсказывала удивительные вещи. В ауле говорили, что она знается с шайтаном, и сторонились ее. Никто из молодых джигитов не решался внести условный калым, чтобы взять ее в жены. За это Лейла-Фатьма ненавидела молодежь и призывала на головы женихов-горцев тысячи несчастий. Многие ходили к ней гадать о будущем, привозя богатые подарки, разумеется, втайне от отца-наиба, который не допустил бы, конечно, чтобы в его гордой, родовитой семье завелась прорицательница. Я не раз встречала ее на улицах аула — всегда закутанную чадрой, из-под которой сверкали горящие черные глаза горянки. Лейла-Фатьма ненавидела меня, совсем не зная, как ненавидела и моего погибшего отца с той минуты, как он стал христианином. Недолюбливала и я эту некрасивую злую лезгинку. Теперь, замирая перед чем-то таинственным и непонятным, я смотрела на закутанную фигуру, медленно и мерно покачивающуюся, изо всех сил стараясь вникнуть в смысл ее песни. |
| «Войны не было бы, если бы ее не хотела Хорватия. Мы пришли к выводу, что только войной сможем обеспечить самостоятельность Хорватии». Франьо Туджман, речь на Площади бана Елачича 24.05.1995 г. Отметим, что подготовка к войне проходила основательно, по всем направлениям. В мае 1990 г. на первых многопартийных выборах в Хорватии победила партия «Хорватский демократический союз» (ХДС) с Туджманом во главе. Уже в конце года в республике принимается новая конституция, из которой сербы как государствообразующий народ просто-напросто выбрасываются, а Хорватия провозглашается «национальным государством хорватского народа». Сербы нелегитимно становятся национальным меньшинством. Здесь необходимо отметить базовые исторические моменты, разъясняющие историческую проблему «хорватских территорий», а также манипуляцию с тезисом о «сербах-пришельцах в Хорватию» и вытекающие отсюда константы хорватской национальной политики. Во время существования Австро-Венгрии хорватские земли являлись лишь частью венгерских земель Дуалистической монархии, за исключением Истрии и Далмации, которые напрямую входили в состав её австрийских земель. Отметим, что посредством заключения личной унии еще в 1102 г. независимость «хорватских земель» была фактически продана венграм. В середине XIX в. Королевство Хорватия и Славония занимало совсем небольшое географическое пространство в рамках Королевства Венгрии. Королевство Хорватия и Славония делилось на Гражданскую Хорватию, состоящую всего из трех областей-жупаний (Загребская, Вараждинская и Крижевацкая) и Гражданскую Славонию. Хорваты не упоминались применительно к территориям Славонии, Срема, Далмации, Бараньи и Истрии, а Славония не была объединена с Хорватией даже административно. При этом вся нынешняя Славония даже по свидетельству венгерского ученого-иезуита Сент-Иваньи (1691 г.) называлась Рашка или Сербия . Хорватию и Славонию разделяла сербская Военная граница, образованная после отступления турок в конце XVII в. и находившаяся под прямым управлением Вены. Однако после ликвидации Военной границы в 1881 г. Королевство Хорватия и Славония было расширено на значительную часть сербского пространства. С этого времени доля сербского населения в Хорватии и Славонии неуклонно уменьшалась. В ХХ в. территории Хорватии щедро приращивались за счет сербских земель как при королевской, так и при коммунистической власти. |
| Морды козьи и бараньи И копытами стучали, И бодались меж собой. Не дано ей было видеть Это буйное веселье, Только слышала душою Их лихие голоса. А когда им надоело, Подошли к больной вплотную И без лишних разговоров Сердце вынули ее… И звезда исчезла с неба. Солнце всходит. Люди встали. У окна на ветке голубь Стонет, силится взлететь. И никто-никто не знает, Что на ветке плачет Ангел, Тяжкий грех поднять не в силах И молитву вознести. Белый Ангел Дух великий, всемогущий Белым Ангелом незримым Опустился ранним утром В колыбельку к малышу И волос его коснулся Невесомыми крылами. И приснилась тут младенцу Мамы нежная рука. Белый Ангел тем же утром На подушку музыканта Опустился, еле слышно, Шелестнув в тиши крылом. И в минуту пробужденья Услыхал маэстро хоры – Гениальное творенье – И запомнил наизусть. Вместе с золотом рассвета Опустился Белый Ангел В дом художника на кисти, На суровые холсты. И, стряхнув остаток ночи, Взял художник в руки кисти И безценную картину, Помолившись, стал писать. Подлетел к поэту Ангел, Опустился к изголовью И неслышными словами Что-то спящему прочел. И вскочил поэт с постели, Побежал к цветам и птицам, И поэму целой жизни В это утро написал. Опустился Белый Ангел У страдалицы на ложе И услышал он молитву Умиравшей за грехи, И от сердца, словно камень, Отодвинул грех великий Добрым сильным всемогущим Всепрощающим крылом. Ранним утром кроткий, нежный, Сердобольный Белый Ангел Услыхал – мою молитву, Это – я не умерла! Перед ликом святым Лишь затеплю свечу Перед ликом святым, Все, чего я хочу. Растворится, как дым. Все, чего я прошу, Позабуду навек. Вспомню вдруг, что грешу – Падший я человек. Кротко долу склоню Пред иконой главу. Только сердце виню! Только Бога зову! Так бы вечно стоять В тишине, чуть дыша, Ничего не тая – Пусть рыдает душа!. Будет грустно взирать В покаянную ночь Богородица Мать На заблудшую дочь. У креста Снова землю устилает листва, Снова грустные приходят слова. Родилась сегодня мама на свет… Только мамы-то давно уже нет. Холмик. Столик. Спелых трав красота. |
| Это сообщение развеселило Гарина. За последнее время на него нападали мрачные мысли. А вдруг Манцев ошибся в своих расчётах? Так же, как год тому назад в уединённом доме на Петроградской стороне, утомлённый мозг его нащупывал возможности спасения, если постигнет неудача с шахтой. Двадцать пятого апреля, стоя внутри кротовой системы на кольцевой площадке, Гарин наблюдал необычайное явление. Сверху, с воронки, собирающей газы, пошёл ртутный дождь. Пришлось прекратить действие гиперболоидов. Ослабили замораживание на дне шахты. Черпаки прошли оливин и брали теперь чистую ртуть. Следующим номером, восемьдесят первым, по таблице Менделеева, за ртутью следовал металл талий. Золото (по атомному весу – 197,2 и номеру – 79) лежало выше ртути по таблице. То, что произошла катастрофа и золота не оказалось при прохождении сквозь слои металлов, расположенных по удельному весу, понимали только Гарин и инженер Шефер. Это была катастрофа! Проклятый Манцев ошибся! Гарин опустил голову. Он ожидал чего угодно, но не такого жалкого конца… Шефер рассеянно протянул перед собой руку, ладонью вверх, ловя падающие из-под воронки капельки ртути. Вдруг он схватил Гарина за локоть и увлёк к отвесной лестнице. Когда они взобрались наверх, сели в лифт и сняли резиновые шлемы, Шефер затопал тяжёлыми башмаками. Костлявое, детски-простоватое лицо его светилось радостью. – Это же золото! – крикнул он, хохоча. – Мы просто бараньи головы… Золото и ртуть кипят рядом. Что получается? Ртутное золото!.. Глядите же! – Он разжал ладонь, на которой лежали жидкие дробинки. – В ртути золотистый оттенок. Здесь девяносто процентов червонного золота! 117 Золото, как нефть, само шло из земли. Работы по углублению шахты приостановились. «Железный крот» был разобран и вынут. Временные фермовые крепления шахты снимались. Вместо них опускали во всю глубину массивные стальные цилиндры, в толще которых пролегала система охладительных труб. Можно было только регулировать температуру, чтобы получить выпираемое снизу раскалёнными парами ртутное золото на любой высоте в шахте. Гарин вычислил, что после того, как стальные цилиндры будут опущены до самого дна, ртутное золото можно заставить подняться на всю высоту и черпать его прямо с поверхности земли. |
| Скорей, скорей к крыльцу, средь черных всех одинаковых бушлатов дознаться во теми, здесь ли еще 104я. А тут как раз поднаперли, поднаперли бригады (деваться некуда — уж отбой скоро!) и как на крепость лезут — одну, вторую, третью, четвертую ступеньку взяли, ввалили на крыльцо! — Стой, …яди! — Хромой орет и палку поднял на передних. — Осади! Сейчас кому-то бальник расквашу! — Да мы при чем? — передние орут. — Сзади толкают! Сзади-то сзади, это верно, толкачи, но и передние не шибко сопротивляются, думают в столовую влететь. Тогда Хромой перехватил свой посох поперек грудей, как шлагбаум закрытый, да изо всей прыти как кинется на передних! И помощник Хромого, шестерка, тоже за тот посох схватился, и завстоловой сам не побрезговал руки марать — тоже. Двинули они круто, а силы у них немереные, мясо едят — отпятили! Сверху вниз опрокинули передних на задних, на задних, прямо повалили, как снопы. — Хромой грёбаный… в лоб тебя драть!… — кричат из толпы, но скрываясь. Остальные упали молча, подымаются молча, поживей, пока их не затоптали. Очистили ступеньки. Завстоловой отошел по крыльцу, а Хромой на ступеньке верхней стоит и учит: — По пять разбираться, головы бараньи, сколько раз вам говорить?! Когда нужно, тогда и пущу! Углядел Шухов перед самым крыльцом вроде Сеньки Клевшина голову, обрадовался жутко, давай скорее локтями туда пробиваться. Спины сдвинули — ну, нет сил, не пробьешься. — Двадцать седьмая! — Хромой кричит. — Проходи! Выскочила 27я по ступенькам, да скорей к дверям. А за ней опять поперлись все по ступенькам, и задние прут. И Шухов тоже прет силодёром. Крыльцо трясут, фонарь над крыльцом повизгивает. — Опять, падлы? — Хромой ярится. Да палкой, палкой кого-то по плечам, по спине, да спихивает, спихивает одних на других. Очистил снова. Видит Шухов снизу — взошел рядом с Хромым Павло. Бригаду сюда водит он, Тюрин в толкотню эту не ходит пачкаться. — Раз-берись по пять, сто четвэртая! — Павло сверху кричит. — А вы посуньтесь, друзья! Хрен тебе друзья посунутся! |
| Слесарь Серпокрылов долго еще, задумавшись, сидел за столом, потом встал, помыл посуду и полил увядший на окне закавказский лимон. Масло, подлитое в огонь Вера сбегала домой и принесла Наполеону два бараньих мосла. Мослы были здоровенны. Они имели таинственное сходство с турецкими барабанными палками. Хороши были мослы, мозговиты, но даже не глянул на них Наполеон. Устал недопесок Наполеон Третий. Слишком уж много пережил он за сегодняшний день. Болела шея, нарезанная веревкой, поблек-потускнел драгоценный мех, набилась в боярскую шубу мотоциклетная грязь, припорошила сенная труха и песок из барсучьей пещеры. Не имел уже Наполеон царственного вида, увял, как увял закавказский лимон на окошке слесаря Серпокрылова. Что поделаешь? Ведь если б даже Жар-птице пришлось ночевать в барсучьей норе, бежать от мотоциклистов, кусаться с дворняжками, небось и она потускнела бы. А если б заперли ее в кроличью клетку да сунули б под нос две бараньи барабанные палки, что сказала б тогда она? «Ну вас всех к черту!» — вот что бы сказала Жар-птица. — Ешь, Тишенька, ешь, — уговаривала Вера, подсовывая недопеску кости. Прибежал Коля Калинин, притащил из дому какой-то сушеной ерунды вроде окуней, стал подкидывать в клетку. — Оставьте его в покое! — послышалось из-за школьного забора. — Не видите, что ли, он устал! — Да ладно! — закричал Коля, нехорошо подражая Белову и Быкодорову. — Тебя не спросили. Иди в свои ясли. Вера искоса только глянула на офицерскую фуражку и промолчала. Она понимала, что камень давно уж сорвался с горы, рухнул в пропасть. — Он у вас подохнет. — Что ты все ругаешься, Серпокрылыч, — мягко сказала Вера. — Помоги нам, покорми Тишу. — Он устал. Сейчас есть не станет, а завтра я наловлю мышей. — Разве песцы едят мышей? — Что он, кошка, что ли? — неумно засмеялся Коля Калинин. — Вот и видно — ни черта не смыслите. И лисы, и песцы едят мышей. Они мышкуют. Погрубел дошкольник Серпокрылов. Без уважения глядел на Веру Меринову. И слово удивительное «Серпокрылыч» пролетело мимо его ушей, как ласточка мимо березы. |
| Вот мужик с большим белым лицом, весь изломанный, исковерканный, совсем без зада, в одном прелом лапте. Верно, и его, – не хуже Шаши, – били где-то: весь платок его, ухо, шея и плечо в засохшей крови. В длинном мешке – куски сырого мяса, вареные бараньи ребра, корки и пшено. А сиденье подшито куском кожи – и вот весь он искривился, заерзал и пошел чесать задом по грязи, выкидывая вперед необутую ногу, до половины голую, в известковых струпах, сочащихся гноем и залепленных кусками лопуха. – Гляньте, православные, гляньте скорее: йето считается, по старинному заведению, болезнь проказа! – развеселым, быстрым речитативом вскрикивает возле него рябой оборванец, его импрессарио. И вот к этим-то людям и шел Шаша. Живет он еще три-четыре года на мельнице; встречает еще три-четыре ярмарки; вступает еще три-четыре раза в бой с солдатом; поливают его, бездыханного и безгласного, водой из жбанов добрые люди; он медленно приходит в себя; не раскрывая глаз, возит по земле мокрой головой и сквозь зубы тяжко стонет: – Нну, добрые люди! Я молчу! Я все-е молчу! Затем его везут на мельницу, он недели две лежит на печи, понемногу оправляется и вскоре уже опять гуляет по шинкам, хвастается, лжет, все и всех шельмует, бьет себя кулаком в грудь, грозит всем своим врагам и особливо – солдату. Но однажды выпадают несчастливые Кирики: солдат переламывает ему каблуком руку и раздробляет переносицу, выбивает глаза. Вот Шаша и слепой и калека. Солдатка бросает его; мельницу, землю берут за долги добрые люди. И Шаша – у пристани: теперь он равноправный член, кость от кости, плоть от плоти нищей орды, стоящей на Кирики в церковной ограде. Босой, в лохмотьях, густобородый, с головой, стриженной ежом, в мешках крест-накрест, дико ломает он брови над выбитыми и затянувшимися глазами и сипло орет в лад с прочими за душу хватающие нищенские стихиры. Хор мрачно дерет кто во что горазд – звонко выделяются голоса поводырей, выкрикивающих каждый слог: Три сестры жили, три Марии Египетские были, На три доли свою богатству делили: Одну долю отделили на незрящее тело, Другую долю отделили по тюрьмам, темницам, Третью долю отделили по церквам, соборам: Не сокрашайте свое тело хорошим нарядом, Сокрасьте свою душу усердным подаяньем. |
| – В оленьей дохе? – Да, да. Ты сквозь беспамятство, значит, замечал? Он в каком-то доме на лестнице с тобой столкнулся, я знаю, он рассказывал. Он знал, что это ты, и хотел представиться, но ты на него такого страху напустил! Он тебя обожает, тобой зачитывается. Он из-под земли такие вещи достает! Рис, изюм, сахар. Он уехал опять к себе. И нас зовет. Он такой чудной, загадочный. По-моему, у него какой-то роман с властями. Он говорит, что на год, на два надо куда-нибудь уехать из больших городов, «на земле посидеть». Я с ним советовалась насчет крюгеровских мест. Он очень рекомендует. Чтобы можно было огород развести, и чтобы лес был под рукой. А то нельзя же погибать так покорно, по-бараньи. В апреле того же года Живаго всей семьей выехали на далекий Урал, в бывшее имение Варыкино близ города Юрятина. ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ В ДОРОГЕ 1 Настали последние дни марта, дни первого в году тепла, ложные предвестники весны, за которыми каждый год наступает сильное похолодание. В доме Громеко шли спешные сборы в дорогу. Перед многочисленными жильцами, которых в уплотненном доме теперь было больше, чем воробьев на улице, эти хлопоты выдавали за генеральную уборку перед Пасхой. Юрий Андреевич был против поездки. Он не мешал приготовлениям, потому что считал затею неосуществимой и надеялся, что в решающую минуту она провалится. Но дело подвигалось вперед и близилось к завершению. Пришло время поговорить серьезно. Он еще раз высказал жене и тестю свои сомнения на устроенном для этого семейном совете. – Итак, вы считаете, что я не прав, и, следовательно, мы едем? – закончил он свои возражения. Слово взяла жена: – Ты говоришь, перебиться год-другой, тем временем упорядочатся новые земельные отношения, можно будет испросить полоску под Москвой, развести огород. А как продержаться в промежутке, ты не советуешь. Между тем это самое интересное, вот что именно желательно было бы услышать. – Абсолютный бред, – поддержал дочь Александр Александрович. – Хорошо, я сдаюсь, – соглашался Юрий Андреевич. – Меня останавливает только полная неизвестность. Мы пускаемся, зажмурив глаза, неведомо куда, не имея о месте ни малейшего представления. Из трех человек, живших в Варыкине, двух, мамы и бабушки, нет в живых, а третий, дедушка Крюгер, если он только и жив, в заложниках и за решеткой. |
|
|
