| – И зачем ты отдала меня сюда, маменька! – проговорила Липа. – Замуж идти нужно, дочка. Так уж не нами положено. И чувство безутешной скорби готово было овладеть ими. Но казалось им, кто-то смотрит с высоты неба, из синевы, оттуда, где звезды, видит всё, что происходит в Уклееве, сторожит. И как ни велико зло, всё же ночь тиха и прекрасна, и всё же в божьем мире правда есть и будет, такая же тихая и прекрасная, и всё на земле только ждет, чтобы слиться с правдой, как лунный свет сливается с ночью. И обе, успокоенные, прижавшись друг к другу, уснули. Давно уже пришло известие, что Анисима посадили в тюрьму за подделку и сбыт фальшивых денег. Прошли месяцы, прошло больше полугода, минула длинная зима, наступила весна, и к тому, что Анисим сидит в тюрьме, привыкли и в доме и в селе. И когда кто-нибудь проходил ночью мимо дома или лавки, то вспоминал, что Анисим сидит в тюрьме; и когда звонили на погосте, то почему-то тоже вспоминалось, что он сидит в тюрьме и ждет суда. Казалось, будто тень легла на двор. Дом потемнел, крыша поржавела, дверь в лавке, обитая железом, тяжелая, выкрашенная в зеленый цвет, пожухла, или, как говорил глухой, «зашкорубла»; и сам старик Цыбукин потемнел как будто. Он давно уже не подстригал волос и бороды, оброс, уже садился в тарантас без подскока и не кричал нищим: «Бог дасьть!» Сила у него пошла на убыль, и это было заметно по всему. Уже и люди меньше боялись, и урядник составил в лавке протокол, хотя получал по-прежнему что следует; и три раза вызывали в город, чтобы судить за тайную торговлю вином, и дело всё откладывалось за неявкой свидетелей, и старик замучился. Он часто ездил к сыну, нанимал кого-то, подавал кому-то прошения, пожертвовал куда-то хоругвь. Смотрителю тюрьмы, в которой сидел Анисим, он поднес серебряный подстаканник с надписью по эмали «душа меру знает» и с длинной ложечкой. – Похлопотать-те, похлопотать-те путем некому, – говорила Варвара. – Ох-тех-те… Попросить бы кого из господ, написали бы главным начальникам… До суда бы хоть выпустили бы! Что парня томить-то! |
| Съел всю икру, а в банке было фунта четыре». С тех пор о селе говорили: «Это то самое, где дьячок на похоронах всю икрусъел». В селе четыре фабрики — три ситцевых и одна кожевенная, на которых занято около четырехсот рабочих. Кожевенная заражала реку и луг, крестьянский скот страдал от болезней, и фабрику приказали закрыть, но она работает тайно, а становой пристав и уездный врач получают за это взятки. В селе два «порядочных дома»; в одном живет Григорий Петрович Цыбукин, мещанин. Для вида держит бакалейную лавку, а зарабатывает на торговле водкой, скотом, зерном, крадеными вещами и «чем придется». Скупает лес, дает деньги в рост, «вообще старик… оборотистый». Два сына: старший Анисим служит в городе в сыскном отделении; младший Степан помогает отцу, но помощи от него немного — он слаб здоровьем и глух. Помощь идет от его жены Аксиньи — красивой и стройной женщины, поспевающей везде и во всем: «старик Цыбукин глядел на нее весело, глаза у него загорались, и в это время он жалел, что на ней женат не старший сын, а младший, глухой, который, очевидно, мало смыслит в женской красоте». Цыбукин вдов, «но через год после свадьбы сына не выдержал и сам женился». С невестой по имени Варвара Николаевна ему повезло. Она видная, красивая и очень религиозная женщина. Помогает нищим, богомольцам. Однажды Степан заметил, что она без спроса взяла в лавке две осьмушки чаю, и доложил отцу. Старик не рассердился и при всех сказал Варваре, что она может брать все, что хочет. В его глазах жена как бы отмаливает его грехи, хотя сам Цыбукин не религиозен, не любит нищих и гневно кричит на них: «Бог дасьть!» Анисим бывает дома редко, но часто присылает гостинцы и письма с такими, например, фразами: «Любезные папаша и мамаша, посылаю вам фунт цветочного чаю для удовлетворения вашей физической потребности». В его характере соединяются невежество, грубость, цинизм и сентиментальность, желание казаться образованным. Цыбукин обожает старшего, гордится тем, что он «пошел по ученой части». Варваре не нравится, что Анисим неженат, хотя ему пошел двадцать восьмой год. |
| Через две недели мы переехали сюда, а детей оставили на бугорке с дедушкой и бабушкой. Прохор жил у нас в палатке. По утрам я вставала готовить завтрак, а Анисим с Прохором уходили проводить дорогу. Придут, покушают и опять идут работать. IV Первый дом построили Прохору. Потом начали строить нам дом. Анисим начал копать подполье трактором. Половину прокопал, и трактор сломался. Тогда мы стали копать подполье лопатами. Выкопали немного глубже и начали строить дом. Анисим ложил прокладку и ставил стены. Я помогала прибивать гвозди. Ночью, 17 сентября по-старому, выпал снег. А мы еще не успели даже крышу покрыть и стропила не поставили. Тогда мы очень переживали, что даже не спали всю ночь. Да еще картошка была не выкопана. Утром встали и начали снег отметать, и ставить стропила. Холодно было. Через неделю мы покрыли крышу и опять стало тепло, снег растаял. Поехали копать картошку. Выкопали ее и зарыли в землю на пашне. Поздно осенью привезли ее домой. Картошка приморозилась, и она стала сладкой. Тот год капуста не выросла. Ели мы много рябчиков, которых я сама била из винтовки. Мистер Пойндекстор 2259 продал нам куриц, по два доллара каждая. Так что мы не были голодными, и ладно. Однажды в воскресенье мы поехали на бугорок. Кирилл с семьей и тятя с мамой все еще жили на бугорке. А Владимир Мартюшев с его женой Татьяной в то время жили в поселке в палатке. На болоте дорога была плохая, едва проехали. У тяти была хорошая брага, мы выпили ее. За стол садились на три очереди, потому что только четыре человека помещались за стол. Когда одна группа поест, тогда садилась другая группа есть, а мама только успевала готовить и подавать. Мы поехали домой поздно и на болоте завязли. Когда Феоктиста вылезала из грузовика, она упала и вывернула ногу. Надо было везти Феоктисту домой, а мужики все опьянели и не могли вытащить грузовик. Прохор пошел домой пешком, виляя по дороге. Татьяна и я повели Феоктисту домой. Ведем ее, а она ругается: «Да распроклятые эти магистрали! Из-за них только ногу изувечила!» |
| Но прежде необходимо осознать, каково содержание той веры, которую Чехов и Достоевский, каждый по-своему, подвергают испытанию, ставя своих героев в ситуацию напряженнейшего душевного страдания (Липа) и напряженнейшего же рассудочного поиска правды (Иван Карамазов). Ведь перед нами не заурядная вера в некое совершенное существо, властвующее над миром. Такова вера язычника, и для испытания такой веры и впрямь достаточно лишь обманутого ожидания чуда. Для чуткого душою человека, по сути, и подобного доказательства не требуется, ибо он всегда бессознательно, инстинктивно ощущает присутствие в своей жизни Высшего Начала. Именно поэтому Липа и не поколеблена в своей вере тем, что ее ожидание чуда оставалось без ответа: она ждала не —245— доказательства, но лишь возможного (вовсе не обязательного) проявления Божественного могущества. Иван же Карамазов, создатель идеи Великого Инквизитора, подобное доказательство отвергает «теоретически» как недолжное. Чтобы понять чеховское осмысление проблемы веры, нужно вспомнить еще раз душевные колебания Анисима Цыбукина между двумя состояниями: есть Бог – Бога все равно нет. Анисим верит, находясь в храме в момент совершения таинства, душою переживая то бессознательное прикосновение ко Всевышнему, которое и не требует доказательств Его бытия, ибо уже само для себя является таким доказательством. Но, погружаясь рассудком в мирскую суету и беззаконие человеческой жизни, он начинает отвергать существование Бога. Есть одна примечательная оговорка в словах Анисима: «Может, и в самом деле Страшный суд будет». То есть некую Высшую Власть над собою он готов допустить. Анисим отказывается признать то, что Бог есть высшая справедливость. Вот на чем ломается его вера. Можно сказать, что Анисим верит как язычник, для которого достоверность его божества вовсе не связана с понятием справедливости, высшей праведности (вспомним хотя бы «нравственный» облик олимпийских богов). Такая вера может соединяться со страхом и безысходностью. Вера же христианская есть не просто вера в некое сверхъестественное и сверхмогущественное существо, но духовная уверенность в том, что все совершаемое Творцом есть высшая Правда и Справедливость и совершается только во благо человека. |
| – Ничего, благодарить бога, живут хорошо, – говорил Анисим. – Только вот у Ивана Егорова происшествие в семейной жизни: померла его старуха Софья Никифоровна. От чахотки. Поминальный обед за упокой души заказывали у кондитера, по два с полтиной с персоны. И виноградное вино было. Которые мужики, наши земляки – и за них тоже по два с полтиной. Ничего не ели. Нешто мужик понимает соус! – Два с полтиной! – сказал старик и покачал головой. – А что же? Там не деревня. Зайдешь в ресторан подзакусить, спросишь того-другого, компания соберется, выпьешь – ан глядишь, уже рассвет, и пожалуйте по три или по четыре рубля с каждого. А когда с Самородовым, так тот любит, чтоб после всего кофий с коньяком, а коньяк по шести гривен рюмочка-с. – И всё врет, – проговорил старик в восхищении. – И всё врет! – И теперь всегда с Самородовым. Это тот самый Самородов, что вам мои письма пишет. Великолепно пишет. И если б рассказать, мамаша, – весело продолжал Анисим, обращаясь к Варваре, – какой человек есть этот самый Самородов, то вы не поверите. Мы его все Мухтаром зовем, так как он вроде армяшки – весь черный. Я его насквозь вижу, все дела его знаю вот как свои пять пальцев, мамаша, и он это чувствует и всё за мной ходит, не отстает, и нас теперь водой не разольешь. Ему как будто жутковато, но и без меня жить не может. Куда я, туда и он. У меня, мамаша, верный, правильный глаз. Глядишь на толкучке: мужик рубаху продает. – Стой, рубаха краденая! – И верно, так и выходит: рубаха краденая. – Откуда же ты знаешь? – спросила Варвара. – Ниоткуда, глаз у меня такой. Я не знаю, какая там рубаха, а только почему-то так меня и тянет к ней: краденая и всё тут. У нас в сыскном так уж и говорят: «Ну, Анисим пошел вальдшнепов стрелять!» Это значит – искать краденое. Да… Украсть всякий может, да вот как сберечь! Велика земля, а спрятать краденое негде. – А в нашем селе у Гунторевых на прошлой неделе угнали барана и двух ярок, – сказала Варвара и вздохнула. – И поискать некому… Ох-тех-те… – Что ж? Поискать можно. Это ничего, можно. |
| Председатель трибунала, сощурясь, стал вглядываться в зал, вид и голосок у него были ласковые, как бы отечески говорящие: эх, ребята, ребята, чем занимаемся? страна кровью обливается, а мы… Только при внимательном пригляде замечалось, что не так уж прост этот дядя. Глубоко отпечатавшаяся скоба спускалась от раскрыльев носа до самого подбородка, в которой залегло уже утомление, имеющее презрительное превосходство над всем остальным людом. Дано будет той скобе на старости лет перевоплотиться в брезгливо-плаксивую гримасу. Простодушный этот, вкрадчивый человек во время суда играть будет в братишку, в этакого уже много горя повидавшего, из-за горя того поседевшего, настрадавшегося от неразумности людской дедушку не дедушку — рановато в дедушки, но уже и не папа и тем более не дядя он, когда расположит к себе людей, окутает обаянием, рассолодит и до слез доведет подсудимого, нанесет короткий разящий удар, и даже не удар, этакий почти незаметный небрежный тычок, от которого валятся с ног самые оголтелые враги и трясут потом головой, соображая, кто его вдарил, может, он сам упал и об пол ушибся. Но Зеленцов не таких деятелей повидал и улыбочки, шуточки Анисима Анисимовича не принял, не отреагировал на них. Анисим Анисимович усек — работа предстоит нелегкая, не та, на которую он рассчитывал, отправляясь в какой-то занюханный полк перевоспитывать пакостника солдатишку. Он согнал со своего лица улыбку и, пока секретарша записывала и говорила вечные эти унылые судебные формальности, переходя взглядом с лица на лицо, как бы пролистывая бледные, стертые, трудноразличимые страницы и, несмотря на похожесть, серость армейской массы, этого вроде однородного человеческого материала, находил лица, отмеченные юношеской красотой, умом, дерзостью, нахальством, покорностью, безразличием, озорством. Однако на всех этих лицах, как и всегда, как и везде, где он работал, прочитывались уже привычная настороженность, неприязнь, даже и ненависть. Анисим Анисимович понимал; не к нему лично ненависть, к тому делу, которое он исполнял, была, есть и всегда пребудет она, ибо еще Он — Он! — завещал: “Не судите да несудимы будете!” Но что нынче Он? Да ничто! Отменили Его в России, выгнали, оплевали, и суд здесь не Божий идет, а правый, советский, по которому выходит, что все людишки, наполняющие эту страну, всегда во всем виноваты и подсудны. |
| Внизу каждого письма было нацарапано, точно испорченным пером: «Анисим Цыбукин», и под этим опять тем же превосходным почерком: «Агент». Письма читались вслух по нескольку раз, и старик, растроганный, красный от волнения, говорил: – Вот, не захотел дома жить, пошел по ученой части. Что ж, пускай! Кто к чему приставлен. Как-то перед масленицей пошел сильный дождь с крупой; старик и Варвара подошли к окну, чтобы посмотреть, а глядь – Анисим едет в санях со станции. Его совсем не ждали. Он вошел в комнату беспокойный и чем-то встревоженный и таким оставался потом всё время; и держал себя как-то развязно. Не спешил уезжать, и похоже было, как будто его уволили со службы. Варвара была рада его приезду; она поглядывала на него как-то лукаво, вздыхала и покачивала головой. – Как же это такое, батюшки? – говорила она. – Этих-тех, парню уже двадцать восьмой годочек пошел, а он всё холостой разгуливает, ох-тех-те… Из другой комнаты ее тихая, ровная речь слышалась так: «Ох-тех-те». Она стала шептаться со стариком и с Аксиньей, и их лица тоже приняли лукавое и таинственное выражение, как у заговорщиков. Решили женить Анисима. – Ох-тех-те!.. Младшего брата давно оженили, – говорила Варвара, – а ты всё без пары, словно петух на базаре. По-каковски это? Этих-тех, оженишься, бог даст, там как хочешь, поедешь на службу, а жена останется дома помощницей-те. Без порядку-те живешь, парень, и все порядки, вижу, забыл. Ох-тех-те, грех один с вами, с городскими. Когда Цыбукины женились, то для них, как для богатых, выбирали самых красивых невест. И для Анисима отыскали тоже красивую. Сам он имел неинтересную, незаметную наружность; при слабом, нездоровом сложении и при небольшом росте у него были полные, пухлые щеки, точно он надувал их; глаза не мигали, и взгляд был острый, бородка рыжая, жидкая, и, задумавшись, он всё совал ее в рот и кусал; и к тому же он часто выпивал, и это было заметно по его лицу и походке. Но когда ему сообщили, что для него уже есть невеста, очень красивая, то он сказал: |
| —238— Но он просил и о прощении и даже всхлипнул громко, но никто не обратил на это внимания, так как подумали, что он выпивши». 166 Светлому порыву Анисима противопоставлено нелепое тупомыслие толпы – безверие людей «из оврага». Именно безверие и становится причиною всех бед и преступлений, совершающихся здесь. Да и что иное может стать причиною греха? Анисим выступает как своего рода идеолог безверия, обосновывая свою правоту отсутствием справедливости в мире – вся логика преступлений основана именно на этом. «Родоначальник» греха и безверия в семействе Цыбукиных, старик Григорий, порождает и порчу в душе сына, тот поэтому легко идет на нарушение закона, ибо не видит в том нарушение законов справедливости: она для него просто не существует. События повести развиваются таким образом, что кульминация приходится именно на преступление Анисима и на суд над ним. Суд, в общем-то, и является определяющим в жизни семьи Цыбукиных, поворотным пунктом в судьбе всех основных персонажей повести; все остальное, включая и убийство мальчика, воспринимается лишь как следствие того главного события. «Казалось, будто тень легла на двор. Дом потемнел, крыша поржавела, дверь в лавке, обитая железом, тяжелая, выкрашенная в зеленый цвет, пожухла или, как говорил глухой, «зашкорубла»; и сам старик Цыбукин потемнел как будто. (…) Сила у него пошла на убыль, и это было заметно по всему». 167 Теряет силу и власть старик Цыбукин, и, наоборот, все большим влиянием начинает пользоваться Аксинья. Липа со своим ребенком, после того как Анисим лишен всех прав состояния, становится лишнею и ненужною в этой семье. И поэтому, исходя из внешней логики событий, поступок Аксиньн, убийство ребенка, закономерен: все как бы ставится на свои места и естественно устраняет противоречие, которое создается между истинным положением вещей в доме Цыбукиных и существованием и правами этого ребенка, которые не имеют под собою никакой основы. С точки зрения простой человеческой правды, а не только закона преступление Анисима ничтожно по сравнению с преступлением Аксиньи. Но то преступление ведет его в Сибирь, на каторгу и, вероятнее всего, к смерти. Преступление Аксиньн дает ей богатство и власть – она становится хозяйкою земли, которая по завещанию принадлежала убитому ею мальчику. «В селе говорят про Аксинью, что она забрала большую силу; и правда, когда она утром едет к себе на завод, с наивной улыбкой, красивая, |
| Здесь он обосновался со всей своей семьей. Не только он один, но и многие другие люди переселились с ним из Ростова в Радонеж. И были они переселенцами на чужой земле, в числе их — Георгий, сын протопопа, со своими родными; Иван и Федор, из рода Тормоса; Дюдень, зять его, со своими родными; Анисим, дядя его, который впоследствии стал диаконом. Говорят, что Анисим с Протасием, тысяцким также приехали в эту деревню, называемую Радонеж, которую Великий князь дал своему младшему сыну, князю Андрею, а наместником поставил в ней Терентия Ртища, пожаловал ее жителям многочисленные льготы и обещал уменьшить налоги. Из-за этих льгот в Радонеж переселилось много людей, так как из ростовских земель жители разбегались из-за насилий и притеснений. Добродетельный отрок, сын добродетельного отца, о котором мы речь ведем, приснопоминаемый подвижник, происшедший от благородных и благоверных родителей, вырос как добрая отрасль доброго корня, став отображением своего Первообраза. С молодых лет он был подобен благородному саду и рос, как изобильный плод, был отроком красивым и благонравным. Хотя с годами он все больше преуспевал в добродетели, но ставил ни во что красоты жизни и всякую мирскую суету попирал, как пыль, так что, можно сказать, он хотел само свое естество презреть, унизить и превозмочь, часто повторяя про себя слова Давида: «Что пользы в крови моей, когда я сойду в могилу? » (Пс. 29:10). Ночью и днем он не переставал молить Бога, Который помогает спастись начинающим подвижникам. Как я смогу перечислить прочие добродетели его: тихость, кротость, молчаливость, смирение, негневливость, простоту без ухищрений? Он одинаково любил всех людей, никогда не впадал в ярость, не препирался, не обижался, не позволял себе ни слабости, ни смеха, но когда ему хотелось улыбнуться (ведь и это бывает нужно), он делал это с великим целомудрием и сдержанностью. Он всегда ходил сокрушаясь, как будто в печали, а еще чаще плакал, и тогда слезы текли у него из глаз по щекам, выдавая печаль и скорбь. |
| Когда трактор начал заваливать трубы землей, камень упал и сломал трубу. «Вы осторожнее заваливайте их», – Прохор сказал. Проложили трубы до болота. На болоте тек ручей, и земля была сырая. Мы решили делать так – прокопать немножко, две или три трубы проложить и скорее закопать, чтобы вода не накоплялась. Проложили трубы, но, когда начали закапывать, трактор опять сломался. Увезли поломанные части трактора в Анкоридж. Пока направляли трактор, наверно, месяц прошел. Уже зима наступала. Земля стала замерзать, и другие трубы нельзя прокладывать. На другой год провели пластмассовые трубы, и поэтому вода стоила вдвое дороже. Было трудно, пока снегу не было. Надо было ходить по воду на ручей. Когда выпал снег, тогда мы катали большие комки снегу и ложили их в пластмассовые кадушки, и варили все из снеговой воды. В баню также. Таяли снег и выливали в тазики, чтобы была холодная вода. Во время Великого поста провели электричество. Тогда-то мы ожили. У нас была электрическая печка, привезена с Орегона. Анисим здесь купил подержанную стиралку. Перед Пасхой мужики съездили в Анкоридж и купили ледники 2263 . VII Первый год дети даже не перешли из класса в класс, потому что шибко тяжело было ходить к остановке автобуса по снегу, и они не всегда ходили. Вы сами знаете, какая здесь погода, глубокий снег и сильный ветер. Сколько раз получалось, что они подходили к остановке и опаздывали от автобуса, так как он подождет детей немножко и уходит. Дети со слезами уходили домой, мокрые и холодные. Много раз мужикам приходилось ездить за детьми. Выпадал глубокий снег, и они не могли идти домой. Анисим садился на большой трактор и ехал за ними. На второй год уже прибавился народ. Привезли в деревню трейлер и мистер Кяшь 2264 учил детей в нем. Мистер Кяшь был хороший учитель и разговаривал по-русски, только у него шибко много недостатков было. То у него жена или дети заболели, то друзья приехали, и он часто не приезжал учить детей. Наш Алешка тоже учился у него. Марья, моя сестра, спросила меня, почему мы послали такого маленького ребенка в школу. А я говорю: |
|
|
