| Все обозначенные проблемы сопряжены с одним жизненно важным, важнейшим вопросом, который в свой срок задает себе каждый, как верующий, так и атеист: если Бог есть, то где Он есть? Где Он пребывает? Всякий православный может ответить так: Он всюду, Он проникает мир Горний и дольний, Он — Свет, и этот Свет мы можем воспринимать, постигать, ощущать душою, стяжая Его в ней и тем следуя нашему назначению в мире. Всякий последовательный сторонник идеи о тварной природе Фаворского света должен ответить так: Он — в неведомом «где-то». Он полностью непостижим, непознаваем и непроницаем для нас, общение с Ним может быть только опосредованным. И ни о каком стяжании Святого Духа поэтому не может быть и речи. Логический вывод из такого учения на уровне сотериологическом должен быть вполне определённым: всякое духовное делание не имеет смысла, человеку достаточно лишь верить, ничего другого ему и не остаётся. Первым до этого додумался Лютер (а вспомним, что именно лютеранство оказало влияние и на мировоззрение Петра I), другие эту мысль развили до её логического исхода, произведя идею предопределённого дарования веры своего рода избранным. Но даже если не впадать в логические крайности протестантизма, должно всё же сознать, что гуманизм ставит человека в положение трагическое: между Богом и человеком воздвигается как бы непреодолимая рассудочная преграда, каковой, разумеется, по истине - то нет, но которая прочно зиждется в сознании (и важнее: в подсознании) всякого неправославного человека на идеях, окончательно восторжествовавших в западном мире в эпоху Возрождения. В основе — на учении о тварной природе Фаворского света. Это создаёт совершенно определённое самоощущение человека, как бы обречённого на одиночество в земном мире, лишённого непосредственной духовной связи с Создателем. Отношение к Богу как к некой внешней силе, с которою недоступно подлинное духовное (а не эмоциональное) общение — не языческое ли по сути, какими бы рассуждениями и догматами ни драпировалось понимание этой силы? Случайно ли, что религиозное искусство Возрождения столь легко восприняло явно языческие формы? Как восприняла их сама мысль ренессансная. Само Священное Писание стало откровенно осмысляться в ту эпоху на уровне античных мифов, что отразилось в искусстве, — и тем было задано направление в осмыслении вероучительных истин христианства. |
| Казалось бы, мелочь, и особенно в наше время, когда и монашеские правила пытаются «демократизировать», но для меня лично этим поступком отец Спиридон показал образец такой любви к Богу, какая была у пламенного Серафима. Как 83-летний старец просил прощения у новоначального монаха Батюшка обидел новоначального монаха, но тут же со слезами попросил прощения В 1991-м году мы сподобились праздновать Кириопасху (праздник, когда Благовещение Пресвятой Богородицы совпадает с Пасхой Христовой – А.Н.). Отец Спиридон приехал в лавру. На пасхальной службе он сидел в алтаре, а мы на клиросе сделали ошибку: спели «Воскресение Христово видевше» после Евангелия – и после шестой песни канона начали петь снова. Батюшка уже, помню, был немощный такой старец, ему исполнилось 83 года, и вот он алтарную дверь трясущимися руками открывает, я бегу к нему, а он мне – бум пальцем в лоб: «Что же вы нарушили порядок? Если спели после Евангелия, то по шестой песне не нужно!» Потом мы пришли к нему в келлию. Батюшка вёл себя всегда сдержанно, а тут… Как же он просил прощения! Как меня обнимал и в лоб целовал: «Да что ж я поступил так грубо?!» Извинялся за то, что мог меня своим замечанием обидеть. Во-первых, меня поразила та ревность, с которой батюшка относился к церковной службе. Казалось бы, ему ни до кого и ни до чего не должно быть дела в его возрасте и при его болезнях... А с другой стороны, он обидел какого-то новоначального монаха – и со слезами на глазах просил прощения! Я видел отблески Фаворского света подлинной монашеской жизни Вот это ценно: увидеть не примеры чудотворений, хождений по воде и исцелений, а примеры проявления человеческой немощи и умения правильно и вовремя исправить свою, даже малейшую, ошибку. Батюшка поддался раздражению на почве нарушения церковного Устава и, как ему показалось, обидел новоначального монаха, но тут же со слезами на глазах попросил прощения! Схиархимандрит Дионисий (Лукич) Один раз батюшка стоял в алтаре, возле жертвенника, вынимал частицы и совершал поминовение. Мимо него проходил тогдашний наместник лавры, покойный архимандрит Елевферий (Диденко), он остановился за спиной у батюшки и что-то кому-то говорил, а батюшка не сразу услышал его голос. Как потом в своей келлии он сокрушался о том, что позволил себе стоять спиной к отцу-наместнику (который, к слову сказать, был в два раза младше его)! Для меня это было и тогда непонятно, и до сих пор я к такому себя не приучил. Но то, что я видел искорки, из-под покрова вырывающиеся отблески Фаворского света подлинной монашеской жизни, послужило для меня большим уроком. |
| «молитва является подательницей этого блаженного видения» (432А). Фаворский свет меняется по своей силе. Палама подчеркивает, что апостолы сначала видели свет физическим зрением, затем он начал усиливаться и превзошел порог их восприимчивости и как бы скрылся в светлое облако (444А). И далее он замечает, что божественный свет «дается мерою и способен увеличиваться или уменьшаться» в зависимости от способностей воспринимающего (448В). Особое место в своих сочинениях уделил Палама, как и его предшественники и последователи по подвижнической жизни, молитве и «умному деланию» монахов-исихастов, поставивших целью приобщение к Фаворскому свету ещё в этой жизни в процессе иси-хастской духовной практики, специальным приемам психосоматической подготовки и т. п. Палама много писал о путях, приемах и способах, которые могут привести монаха к узрению божественного света внутри себя, в своем «сердце», как некоем духовном центре человека, но эти вопросы эстетики аскетизма не удается рассмотреть здесь подробнее, за ограниченностью объема работы. Итак, все усилия Паламы направлены на то, чтобы убедить своих читателей и слушателей в одновременной недоступности и доступности Фаворского света, в его принципиальной непостигаемости и чувственной воспринимаемости вплоть до видения физическим зрением; его, говоря философским языком, одновременной трансцендентности и имманентности тварному миру. Палама, таким образом, в полемике со своими противниками из лагеря рационалистов и гуманистов, возложивших богословско-философские надежды на разум и логику, снова (в который уже раз в святоотеческой истории!) утверждает антиномизм в качестве главного принципа православного мышления; то есть предпринимает ещё одну (последнюю в византийской истории) попытку укрепления и утверждения самой сути православия перед угрозой латинского рационализма. На этот раз объектом богословского анализа стали божественные энергии, и в первую очередь свет божественного Преображения, т. е. феномен, имевший в византийской культуре не только религиозное, но и ярко выраженное эстетическое значение. Сам Палама хорошо ощущает это и нередко делает акцент именно на эмоционально-эстетической стороне Фаворского света. |
| Александр Жабенко, Житомир, Украина 10 июля 2009г. 16:40 У меня статья вызывает ощущения не до конца проработанной. Автор старается рассмотреть опыт Фаворского света у исихастов, но его интерпретация выглядит не до конца продуманной. Сам автор не является исихастом, а потому выступает в роли учёного, исследующего материал по литературным источникам, а не из опыта, причем по его же словам " собирая по крупицам " . При этом он использует термин " дискретность " , который вызывает ассоциацию с возникновением квантовой физики, когда Бор выдвинул свои постулаты, чтобы описать опытные данные о дискретности спектральных линий излучения атомарного водорода, которые невозможно объяснить с класической точки зрения. Эти постулаты потом привели к гипотезе квантов, а затем и к возникновению квантовой физики... Ассоциация возникает потому, что автор тоже вводит постулат о дискретности времени в исихастской антропологии, чтобы объяснить факт Фаворского света при исихастских практиках, который невозможно " вывести из некиих абстрактных философских начал " , по его словам. Возникает впечатление, что автор приглашает всех к доработке своей идеи... Вся концепция напоминает " миг вечности " : по мнению Автора статьи, когда исихаст созерцает Фаворский свет, то он касается вечности всего лишь на миг, откуда и представление о дискретности. Если бы подвижник побыл бы в свете дольше, то перешёл бы в вечность... И здесь есть сомнения. Дело в том, что видели Фаворский свет долго Апостолы, но тем не менее не перешли в вечность. Видели и Моисей и Илья. И это видение ещё не спасало их навеки, они не перешли в вечность прославленную, но видели... Автор не уточняет понимание некоторых терминов, которые использует, что может привести к ошибкам. К таким терминам следует отнести " совершенные " люди. Так, согласно исихастам, лишь " совершенные " подвижники созерцают Фаворский свет долго. Но Отцы часто используют термин " совершенные " в отношении к разным людям. Вообще совершенными называются люди после Воскресения мертвых при Конце света, когда не будет больше смерти и грехов. |
| Понятие первородного греха обозначается и иным термином, представляющим источник зла в весьма привлекательном для человека и общества виде: гуманизм. Собственно, первым гуманистом в мире был дьявол , утверждавший возможность для человека обойтись собственными силами без Бога. И, как видим, к тому же увлекали мысль и вообще все внутреннее самоощущение человека – идеи тех, кто, вероятно, и не задумываясь о всех последствиях, противился на византийских соборах середина XIV столетия учению о нетварной природе Фаворского света. Тех, кто противостоял исихазму, – будущих духовных вождей европейского Возрождения. Гуманизм ренессансного типа объявляет человека высшей ценностью, поскольку оный есть самое совершенное творение природы, «венец всего живущего», как утверждал Гамлет, но уже и сам подверг собственный идеал скептическому отрицанию. С той поры многие философы (и нефилософы) добавили к гамлетовскому пессимизму новые доводы и сомнения. Просвещение, которое есть лишь дальнейшее дробление ренессансной идеи, породило собственный гуманизм, опирающийся на превознесение разума человеческого, ибо якобы лишь он выделяет человека среди всех одушевленных тварей. Но и касательно разума всегда существовало, существует и будет существовать множество единомышленников Мефистофеля, полагавшего, что человек «свойство это… на одно лишь мог употребить – чтоб из скотов скотиной быть!» Буржуазный гуманизм признает человека высшей ценностью, так как лишь человек наделен способностью к предпринимательству, якобы творчески преобразующему мир. Однако и тут нашлись маловеры, приводящие немало доводов в обоснование той мысли, что «творческое обновление», особенно в сфере технического прогресса, уже поставило мир на край гибели. Социалистический гуманизм ценит не всякого человека, и уж если ищет «делать бы жизнь с кого», то указует лишь на участвующего в революционной перестройке бытия. Не участвующий, а тем более препятствующий социальному прогрессу (враг) подлежит отрицанию, а лучше – уничтожению. И нынешние противники коммунистической идеи – не на том ли стоят? |
| Гуманизм на всех названных основаниях изначально обречен на кризис. Православное учение о богоподобии как цели человеческого бытия после искупительной жертвы Спасителя – единственно возвышает человека и делает его средоточием всего творения. Условно мы называем это нередко христианским гуманизмом, хотя собственно гуманизму такое превознесение человека над всей тварью – противостоит. Обожение же не может быть достигнуто никак иначе, чем через стяжание Фаворского света. Гуманистическое учение отсекает эту возможность. Идея неосуществимости непосредственного духовного взаимодействия с Создателем делает неимоверно трудным путь духовного восхождения еще и потому, что ослабляет, а может быть, и вообще сводит на нет, важное религиозное чувство, лежащее, по учению святых отцов, в начале всякого духовного восхождения, – страх Божий, о котором святитель Иоанн Златоуст говорил так: «Если будем памятовать, что везде предстоит Бог , все слышит, все зрит – не только дела и слова наши, но и намерения и помышления наши, в таком случае мы ничего беззаконного не дерзнем ни сделать, ни сказать, ни помыслить». Нетрудно заметить, что страх Божий связан именно с ощущением постоянного Богоприсутствия, и в неопределенном «где-то», а здесь, рядом, всегда с тобою. Задумаемся: случайно ли именно эпоха Возрождения отличалась во многих своих проявления крайней разнузданностью нравов и даже утверждением в качестве моральной нормы полного пренебрежения заповедями – при том, что с верою, хотя бы внешне, ренессансный человек не порывал. Однако следующим неизбежным этапом в развитии человеческой мысли на этом пути станет безнадежное: Бога нет. Обожествляя собственный разум, самодовольное человечество изречет однажды устами одного из своих мыслителей, дерзнувшего познавать законы мироздания, отвергая при том мысль о Законодателе: «Я не нуждался в этой гипотезе». Вольному воля. Но тем самым человечество, само того не подозревая, ввергало себя в состояние трагической растерянности перед хаосом и бессмыслицею безбожного мира. Все прелести индивидуалистического самоутверждения – с муками гордыни, неизбежными комплексами, страхом и восприятием житейской заботы как вечного проклятия, тяготеющего над каждым… и полное глубинное одиночество (даже и при всей внешней видимости сердечного общения) – это языческое по сути своей мироощущение во всей его полноте раскрыла философия экзистенциализма, вершинное достижение западной ментальности. А Бог , даже если Он и представляется такому сознанию все же существующим, пребывает для него в некоей неопределенности, недосягаемой и не вполне понятной, как бы там ни превозносил себя познающий разум. |
| Смысл исихазма, его цель заключается именно в таком преображении человека, чтобы его духовному взору оказалось открытым вечно существующее, но, по несовершенству человека, его физическому зрению невидимое и неведомое. Если же Фаворский свет имел природу тварную, то преображения духовного, чтобы узреть его, от человека не требуется. Так полемика вокруг, казалось бы, чисто богословской проблемы оказалась связанной с пониманием смысла человеческой жизни. Два типа мировидения и мироосмысления — в Православии и западных конфессиях — явственно отразились, помимо всего прочего, и в эстетических стремлениях той эпохи. Ясно, что только преображенным зрением художник может увидеть и затем выразить светоносную святость Горнего мира. Художники Возрождения, обращаясь и к религиозным темам, такой задачи перед собою ставить не могли даже теоретически, ибо гуманизм ориентировал их только на то, что доступно обычному зрению. Именно гуманистическое учение о тварной природе Фаворского света определило главные особенности искусства, отразившего мировидение человека нового времени, — искусства изображения того, что зримо земными глазами, доступно непреображённому зрению. Это непреображённое зрение человек ренессансной культуры изощрил до совершенства, но и Горний мир он оценивал по земным категориям, к Божественному прикладывал земную мерку. Напряжённость идеи соборного сознания стала важной причиною того, что в Древней Руси не могли быть восприняты и усвоены идеи европейского Возрождения — а вовсе не «отсталость» русской культуры — идеи, связанные с выделенностью сугубо индивидуалистического начала, с некоторой «противопоставленностью» Творца и творения, опирающейся на неприятие учения о нетварной природе Фаворского света. Это взаимодействие художника со Светом является своего рода моделью взаимодействия с Истиною любого человека, носителя того или иного принципа мировосприятия. Искусство отражает систему жизненных ценностей человека и общества — и если вникнуть в их как будто отвлечённые и сугубо религиозные и эстетические проблемы, о которых шла речь, то вдруг становятся |
| Палама резко отличает мимолетное бытие от неизменного бытия Света: «Поскольку безыпостасным называют не только не-сущее, не только видимость, но и быстро разрушающееся и текучее, поддающееся тлению и тотчас исчезающее, какова природа молнии и грома, но также наши слово и мысль, святые назвали свет Преображения воипостасным справедливо, показывая тем его постоянс-тво и устойчивость как длящегося и не мелькающего ( ο ον πομνον κα μ στραπς δκην) перед наблюдателем наподобие молнии, слова или мысли» 345 . Благодать является вечно сущей из Бога, она воспринимается как ипостасный Свет: Свет являет себя, но не тогда возникает, когда является 346 . Бытие Света устойчиво и не подвержено временным изменениям, Свет всегда существует. Время существования фаворского Света больше времени вспыхнувшей и погасшей грозовой молнии, больше времени произнесения слова, больше времени усвоения умом помысла, – существование Света охватывает всю протяженность времен. Бог, излучая благодать Света, пребывает самотождественным: благодать одна и неизменна, но действует она в каждом человеке особенно, как и когда хочет 347 . Палама пишет о созерцании Света: «У видения того есть начало и то, что следует за началом ( ρχ κα τ μετ τν ρχ), отличаясь от первого, – как более блистательное от более смутного, но конца нет никакого ( τ λος δ ομενον): его восшествие – в беспредельность, подобно восхищению при откровении. Ибо одно дело озарение, другое – достаточное созерцание света ( διαρκς φωτς θα) и еще новое – видение вещей в свете, когда отдаленное встает перед очами ( τ μακρν γνεται π φθαλμος) и грядущее явствует как настоящее ( μλλοντα ς ντα δεκνυται). Конечно, не мне, смиренному, описывать и разъяснять такое... созерцание света есть единение, хотя оно и нестойко у непосвященных ( μ διαρκς τος τελσιν). Поскольку же оно совершается после прекращения умных действий ( μετ τν τν νοερν νεργειν ππαυσιν τελεται), то как оно может совершиться, если не Духом?» 348 Таким образом, Палама различает опыт созерцания в зависимости от степени совершенства, которой достиг исихаст. Это может быть непостоянный опыт озарения у достаточно несовершенных подвижников, или постоянное созерцание света ( διαρκς φωτς θα), или великий залог будущего вечного созерцания. Разумеется, ступени совершенства ведут человека к более полновременному духовному опыту, к вечному неотрывному пребыванию в Свете. Но значит ли это, что исихастское созерцание начинается с мгновенного опыта (непродолжительное ρχ ), затем человек переживает длящийся опыт (продолжительное μετ τν ρχν), и на высшей ступени совершенства человек приобретает опыт эсхатологического созерцания (вечное τλος δ ομενον)? |
| Запомнилось участие хора, руководимого С. Протопоповым , как истинного глашатая роковых судеб трагедии. В этой постановке, осуществленной коллективом студентов и преподавателей консерватории, соединилось творческое содружество М.В. Юдиной, В.А. Фаворского и Б.Л. Яворского – некогда ученика Танеева, он консультировал музыкально-исполнительское воссоздание «Орестеи». После войны М.В. Юдина возобновила концертную постановку оперы Танеева с ансамблем Советской оперы ВТО в новом сценическом оформлении Фаворского, синтезирующем элементы растительного орнамента (жуткие лотосы на удлиненных змеевидных стеблях) с воспроизведением архитектурных символов античности. Владимир Андреевич выполнил в гравюре и пригласительный билет на премьеру 12 февраля 1946 года: лик мудрой Девы Афины Паллады, изображенной в лучах света, взирает на мчащихся эриний – мстительных фурий, настигающих Ореста. Владимир Андреевич особенно чутко относился к темпово-ритмической выразительности музыки. Однажды я увидел на пюпитре клавир «Орфея», оставленный Фаворскому Юдиной. Когда я раскрыл клавир и начал играть оркестровое вступление к скорбному хору «О, если в роще сей унылой» в темпе медленного шествия, Владимир Андреевич сразу же откликнулся: «А Мария Вениаминовна играла в другом темпе – это же все меняет!». Меня поразила чуткость к изменению темпа, в котором ранее он уже слышал музыку, овеянную светлой печалью, но не трагической обреченностью. Мелодию этого хора Владимир Андреевич любил играть на кларнете. Влечение художника к музыке наполняет его искусство образами, воспринимаемыми через музыку, придает книжным гравюрам внутреннее звучание. Оживает необъятный мир природы и человеческого творчества. Рокочут струны Бояна, возносит к солнцу и ветру песню-плач Ярославна, поют травы, гремят, вздымаясь, морские волны. Таинственно рождается за клавесином печальный запев Реквиема, а в концертном зале на сцене, как некогда в оркестре древнегреческой трагедии, совершается творческое «действо», даруя людям исцеляющий катарсис. |
| Когда Старец жил в келье Честного Креста, приходивших к нему паломников становилось все больше и больше. Желая оградить свое безмолвие, он принял определенные меры: огородил участок забором и вновь прекратил переписку. В письме от 9 декабря 1970 года он пишет: «Ведь я же монах-исихаст, и, если я буду заниматься перепиской, моя жизнь не будет иметь смысла. Смысл она будет иметь тогда, когда я буду постоянно помнить [о человеческой боли] и молиться за мир. Сейчас зима, и необходимого безмолвия мне хватает. А вот летом больше всего мне мешают безмолвствовать студенты, которые приезжают сюда, чтобы со мной встретиться». Великая любовь Старца не позволяла ему самому жить в высокой области Фаворского Света и при этом быть безразличным к страдающему человеку. Однако, для того чтобы выйти из этого Фаворского состояния и говорить с людьми, Старец прилагал великое усилие. Немногие понимали жертву, на которую он шел, оставляя свое возлюбленное безмолвие и погружаясь в проблемы людей. Это было его пожизненным подвигом: жить в безмолвии и помогать людям. Богопросвещенный рассудительный Старец превосходно объединял безмолвие со служением человеку. В нем счастливо сочетались безмолвник и духовный руководитель. Он был похож на тех древних воинов, которые держали меч и в правой, и в левой руке и поэтому назывались «обоюдодесничники». Старец наилучшим образом пользовался безмолвием, а когда обстоятельства и воля Божия поставляли его среди людей, он открывал свои духовные житницы и, как добрый житораздаятель, как новый прекрасный Иосиф, питал жаждущий народ Божий тем хлебом, который пожал в пустыне. Старцу удавалась безмолвническая жизнь, несмотря на то что его посещали многие. Бывали случаи, когда он буквально задыхался от приходивших к нему людей. Однако его безмолвнический устав и распорядок дня, его опыт и великое рассуждение позволяли ему найти время на все и на всех. Так и сам он получал духовную пользу и духовно помогал людям. Он говорил: «Я могу разговаривать с людьми, могу находиться рядом с ними, однако наступает время, когда я хочу быть один». Его глубокий внутренний человек был по своей природе исихастом. он добавлял: «Если человек не имеет возможности уйти в пустыню, ему надо постараться создать предпосылки для безмолвия в том месте, где он живет. Если мы заботимся о том, чтобы отсечь наши страсти, то и здесь, где мы живем сейчас, для нас будет пустыня. Я бы тоже хотел сейчас жить на вершине Афона вместе с «невидимыми старцами» , но разве я смогу жить вместе с ними? « Дух убо бодр, плоть же немощна» . Я хочу быть один всю ночь и три часа днем, мне необходимо совершенное уединение. Я чувствую это необходимостью». |
|
|
