| Итак, Ртищев содействовал образовательной поездке в Киев двух москвичей. Но это же следственное дело устанавливает и более близкие связи его с киевлянами и их наукой. Сошедшиеся 5 марта в келье чернца Саула противники латыни беседовали не только об уехавших в Киев любителях западного просвещения. Они, по извету Саула, шептались ещё между собой: „учится у киевлян Фёдор Ртищев греческой грамоте, а в той де грамоте и еретичество есть“. На допросе Костка Иванов подтвердил, что, действительно, у них на масленице был разговор у старца Саула, причём Лучка Голосов и Ив. Засецкий просили его, Константина, известить Благовещенского протопопа (Стефана Вонифатьева), что „он, Лучка, у киевских чернцов учиться не хочет: старцы не добрые, он де в них добра не познал, доброго учения у них нет: ныне де он манит (угождает) Фёдору Ртищеву, боясь его, а вперёд де учиться никак не хочет“, ибо „кто де по латыни научится, и тот де с правого пути совратится“. „Старцы-киевляне всех укоряют и ни во что ставят благочестивых протопопов Ивана и Стефана и иных; враки де они вракают, слушать у них нечего“ 1426 . В зиму 1649–1650 г. учить любознательных москвичей латинскому и греческому языкам могли только что прибывшие из Киева Епифаний Славинецкий и Арсений Сатановский (последний только латыни: греческого языка он —17— не знал), не говоря о ранее приехавших без вызова киевлянах. Хотя Славинецкий и Сатановский были приглашены, судя по царской грамоте 14 мая 1649 г., „для справки библеи греческие на словенскую речь“, – им было поручено и „риторское учение“. Последнее выступает как цель (вторичная) и в докладе об их приезде, и в других местах официальных документов 1427 , и в литературных памятниках 1428 . И это обучение было не только в намерении, но и осуществилось, судя по действительно составленному Славинецким для учебных надобностей Лексикону, о чём говорит и „Житие“ Ртищева, по тому преданию, которое называет ряд его „учеников“ Ртищева, чудовских стариков Евфимия и Германа справщика, Игнатия Корсакова, впоследствии Тобольского митрополита, Афанасия Любимова, после Холмогорского архиепископа 1429 . |
| Тебе же, государь, яко превеликому столпу, ту председети и всех зрети». Только одного ограничения для проектируемого собора желает Неронов. Это – чтобы государь никак не принимал в совет иностранных иноков, «истине и благочестию ругателей и ересем вводителей» 75 . Царь не только не придал никакого значения этим челобитным, вполне положившись в церковных делах на Никона, но и запретил Неронову обращаться к нему с жалобами на Никона. Но это не остановило Неронова. Он стал писать царице, прося ее ходатайства пред царем, и особенно обращался к своему патрону и доброжелателю Стефану Вонифатьевичу, думая найти в нем противника Никону. Неронов, и особенно его друзья, до конца своей жизни имели неправильное представление об участии Стефана Вонифатьевича в деле церковной реформы Никона, и неправильно представляли себе личные отношения, существовавшие между Стефаном и Никоном. По их представлениям Никон, до своего патриаршества, очень дружил со Стефаном, во всем соглашался с ним, не противоречил ему и даже всячески пред ним заискивал. Но, сделавшись патриархом, он решительно будто бы изменил к Стефану свои отношения: стал не только гнать и преследовать его друзей, но ругать и поносить и самого Стефана. Неронов говорил патриарху Никону : «преже сего совет имел ты с протопопом Стефаном, и которые советники и любимы были, и на дом ты к протопопу Стефану часто приезжал и любезно о всяком добром деле беседовал, когда ты был в игумнах, и в архимандритех, и в митрополитех… Ты с государевым духовником протопопом Стефаном тогда был в советех, и не прекословил нигде… И протопоп Стефан за что тебе враг стал? – везде ты ево поносишь и укоряешь» 76 … Но такое представление ревнителей об изменившихся будто отношениях Никона к Стефану, после того как Никон успел сделаться патриархом, решительно неверно и не соответствует действительности. Стефан Вонифатьевич, несомненно, всегда был сторонником Никона, как своего ставленника в патриархи, и до самой своей смерти сохранил к нему близкие дружеские отношения. |
| Последовавшие наказания были самыми минимальными из тех, что могли быть применены по такому делу в те времена. В Успенском соборе Кремля в присутствии царя за литургией были лишены сана (острижены и разоблачены) протоиереи Даниил и Логгин. При этом Логгин, когда с него сняли однорядку и кафтан, как вспоминает с явным удовлетворением Аввакум, «Никона порицая, через порог в алтарь (!) в глаза Никону плевал и, схватя с себя рубашку, в алтарь в глаза Никону бросил» 75 . Логгина сослали в деревню под присмотр родного отца… Даниила отправили в Астрахань в ссылку. А когда дошла очередь до Аввакума, больше всех виновного, то по личной просьбе царя с него не сняли сана и даже не запретили в служении, а отправили в ссылку в Сибирь. Неронов из ссылки стал писать царю письма, обвиняя Патриарха Никона во всем и защищая своих единомышленников. Ему отвечал с ведома и согласия царя его друг о. Стефан Вонифатьев, увещевая Неронова смириться и быть в послушании Патриарху. При этом он писал, что Никон готов простить Неронова и всех его друзей, если они принесут истинное покаяние. 27 февраля 1654 г. Неронов написал отцу Стефану, что «мы ни в чем не согрешили перед отцом твоим (!) Никоном Патриархом », что «он смиряет и .мучит нас за правду… Он ждет, чтобы мы попросили у него прощения: пусть и сам он попросит у нас прощения и покается перед Богом, что оскорбил меня туне…» 76 . В этот же день Неронов отправил обширнейшее послание Алексею Михайловичу. Прежде всего он защищал своих единомышленников, «заточенных, поруганных, изгнанных без всякой правды» «не по правилам Церкви», «мирским судом» (всё – совершеннейшая неправда!). Затем он писал о «Памяти» Никона, называя распоряжение о поклонах «непоклоннической ересью», отвергая и троеперстное крестное знамение. В заключение Неронов заявлял: «От Патриарха, государь, разрешения не ищу…» 77 . Царь велел передать Неронову, что запрещает впредь писать к себе. Итак, противники святителя Никона, испробовав разные средства борьбы, начали прибегать к обвинению самому опасному в русской православной среде: Патриарх еретичествует, исправляет древние чины и обряды неправильно. В такой обстановке потребовалось широкое соборное обсуждение обрядовых исправлений. Интересно отметить, что противники Никона взывают к Алексею Михайловичу и о. Стефану в полной уверенности, что должны найти в них сочувствие своим взглядам, т. е. думая, что Никон самостоятельно решился на обрядовые исправления. Значит, Алексей Михайлович и о. Стефан скрывали от своих друзей – ревнителей благочестия свои подлинные убеждения, в решающий момент как бы спрятались за Никона, и он принял весь удар сопротивления на себя одного 78 . |
| Аввакум творит в рамках религиозного сознания. Как и пристало «ревнителю древлего благочестия», он просто обязан был отыскать богословское оправдание своей установке на живую речь. Пусть эта установка, так сказать, Аввакумом не формализована: сведущему человеку и так понятно, что он имеет в виду. Строго говоря, его нельзя упрекнуть в вольномыслии. Аввакум опирается на апостольскую традицию, на чудо в день Пятидесятницы, делая из этого новозаветного эпизода вывод о том, что «хвалить Бога» можно на любом языке (глоссолалия). Но все же это факультативная, побочная для средневековой «богословской лингвистики» тенденция. Для литературного языка Древней Руси определяющей была тенденция, апеллирующая к мифу о вавилонском столпотворении. Это событие, когда были «размешаны» языки, толковалось как наказание человеческому роду за греховную гордыню. Поэтому можно только сетовать из–за множества языков на земле. В течение всего средневековья они рассматривались как «вульгарные», безусловно не равноценные «священным» языкам — греческому и латыни, а для Руси, Украины, Белоруссии, Болгарии, Сербии, Молдавии, Валахии — церковнославянскому . Но самое главное заключается в том, что Аввакумова похвала русскому языку входит не только в систему религиозных ценностей, но и в систему ценностей ренессансных, гуманистических. «Я не считаю, однако, наш народный язык в его современном состоянии низким, каким видят его эти чванливые почитатели греческого и латинского языков… полагающие, что ничего хорошего нельзя сказать, кроме как на языке иностранном, непонятном народу» [Эстетика Ренессанса, 240]. Это писал Жоашен Дю Белле, теоретик французской «Плеяды» и автор «Защиты и прославления французского языка», за сто с лишком лет до Аввакума. Сравним фрагмент из «Книги толкований», обращенный к царю Алексею: «Ведаю разум твой; умеешь многи языки говорить, да што в том прибыли? С сим веком останется здесь, и во грядущем ничим же пользует тя. Воздохни–тко по–старому, как при Стефане (царском духовнике Стефане Вонифатьеве. — А. П.), бывало, добренько, и рцы по русскому языку: „Господи, помилуй мя грешнаго!” А кирелеисон–от отставь; так елленя говорят; плюнь на них! Ты ведь, Михайлович, русак, а не грек. Говори своим природным языком; не уничижай ево и в церкви и в дому, и в пословицах… Любит нас Бог не меньше греков; предал нам и грамоту нашим языком Кирилом святым и братом его. Чево же нам еще хощется лучше тово?» [Аввакум, 159]. |
| Но, не говоря об исправлении нравов духовенства и мирян, приведение в надлежащий вид безобразного дотоле богослужения или введение единогласия вместо многогласия было делом вовсе не шуточным. Так как введение единогласия составляло то же, что значительное удлинение богослужения: то против него самым решительным образом были все миряне, и серьёзным образом поставленный вопрос о нем возбуждал целую настоящую революцию в обществе. Стефан Вонифатьевич собрал около себя в Москве кружок сочувствовавших ему людей, которые горячо пропагандировали его мысль о необходимости единогласия; привлек на свою сторону некоторых провинциальных протопопов (или же при посредстве государя ставил на протопопские места людей себе единомысленных): но без официального и деятельного участия патриарха и архиереев цель не могла быть достигнута. Между тем, патриарх Иосиф, угождая ли боярам, которым вовсе нежелательно было единогласие, или, как говорит Шушерин, по тупой привязанности к старине, стоял за многогласие. Это отстаивание патриархом старого безобразия и было причиной ужасной ссоры между ним и Стефаном Вонифатьевичем. 11 февраля 1640 г., в сборное воскресенье, патриарх и бывшие в Москве архиереи пришли после службы в царские палаты. Во время представления их государю Стефан выступил с публичною жалобой на них последнему, которая по своему характеру была жестокой против них бранью: они названы были волками и губителями, а не пастырями 160 . После такой сильной ссоры между духовником и патриархом, в которой, как необходимо думать, и сам Алексей Михайлович принимал косвенное и скрытое участие 161 , не могло быть и речи о том, чтобы пытаться привлекать патриарха к тайне, о которой говорим. Что дело действительно составляло тайну, это видно из поведения Арсения Суханова по отношению к грекам: в своих известных прениях с ними он самым решительным образом отстаивает московский взгляд на них и самым решительным образом обличает их в еретических новшествах; но если бы он знал, по какому побуждению и с какою целью он послан был даром для описания чинов и обрядов греческих, то говорил бы с греками значительно иным тоном, и очень может быть, что и самые его прения с ними не имели бы места. |
| Очевидно, кружок ревнителей обладал такой силой, для борьбы с которой ссылок, заточений и анафем было недостаточно, так как все эти усиленные репрессивные меры не только не умаляли и не ослабляли значения кружка, а наоборот: еще более усиливали его, повсюду завоевывали ему народные симпатии, окружали его членов ореолом мученичества, страдальцев за правду, за старое всеми чтимое русское благочестие, а Никону во всех слоях народонаселения создавали врагов. Как человек очень умный, Никон в конце должен был признать, что бороться с ревнителями одними внешними репрессивными мерами невозможно, и он тактично пошел было на уступки. На этот же путь толкали его и другие обстоятельства. В конце патриаршества у Никона заметно спадает его прежний реформаторский пыл и увлечение своей реформаторской деятельностью; у него вырабатывается более трезвый и правильный взгляд на свои собственные реформы, и он постепенно приходит к убеждению, что и старые русские церковные обычаи и особенности сами по себе совершенно безвредны и безразличны в делах веры и благочестия, и, как такие, допустимы в церковной практике, и потому из-за них, как его уже учили из Константинополя, рабу господню не подобает сваритися, а следует относиться к ним терпимо и снисходительно. Это Никон открыто и признал, заявив Неронову, что старые и новые служебники одинаково добры, что можно служить по тем и другим. Самое положение Никона во время примирения его с Нероновым во многом уже было не то, что ранее. Он не имел более поддержки в лице царского духовника, протопопа Стефана Вонифатьевича, который умер, и недаром, конечно, Никон ездил на могилу Стефана и там много плакал. В это время в Москве уже не было и антиохийского патриарха Макария, который подкреплял Никона своими советами, выдвигал, где нужно и в интересах Никона, свой авторитет вселенского патриарха, так что Никон теперь почувствовал себя совсем одиноким пред своими многочисленными и неуступчивыми врагами, силы которых все более возрастали и крепли, тогда как к нему все относились только враждебно. |
| Так как личная учительная и назидательная деятель ность Стефана сосредоточена была только в пределах царского двора и круга только придворных лиц, на которых он непосредственно мог оказывать свое действие, а между тем Стефан имел в виду более широкие цели: воспитывать в благочестии весь народ, то он и постарался из среды известного ему духовенства выдвинуть таких лиц, которые бы всюду в народе были проводниками и исполнителями его предначертаний. Царь вполне разделял планы Стефана и потому последнему легко было поставить в разных городах на видные протопопские места таких священников, которые были известны ему строгой благочестивой жизнью, начитанностью и учительностью, ревностью в исполнении своих пастырских обязанностей, готовностью бороться с различными общественными пороками и недостатками и т. п. Ревнители, поставленные Стефаном на протопопские места по разным городам, должны были, с одной стороны, служить примером и образцом для всего подчиненного им духовенства, бороться с его распущенностью и недостатками, поучать и направлять его к правильному достойному отправлению своих пастырских обязанностей, и тем поднимать уровень пастырской деятельности всего духовенства; с другой стороны, они, каждый в своем приходе и городе, должны были учить, наставлять и обличать своих пасомых, смело и неустанно бороться с народными пороками, недостатками, с народными грубыми развлечениями, с народными языческими игрищами и суевериями, с недостатками в народе настоящей религиозности и церковности и т. под из этих ревнителей, рассеянных по разным городам, по преимуществу патриаршей области, образовался особый, довольно тесно сплоченный, кружек, главой, руководителем и опорой которого был Стефан Вонифатьевич, всегда готовый поддержать ревнителей в их трудном и ответственном служении, оградить их от обид и насилий, предстательствовать за них пред царем, и доводить до сведение государя их ходатайства о тех или других мерах, проведение которых они считали необходимым для успеха их нравственно-просветительной деятельности в народе. |
| При царе Михаиле Феодоровиче, по примеру предшествующих царствований, причту Благовещенского собора выдавались – годовые сукна, а равно и праздничные – ежегодно к празднику Благовещения, по подписной челобитной, за подписью протопопа или же ключаря 1560 , ценностью 2 р., а пономарям в рубль. Что касается протопопа, то ему было положено давать годовые и праздничные сукна лишь с 1635 г. ценою также по 2 р. каждое 1561 . Такими сукнами для членов причтов придворных церквей исключая пономарей, служили при царе Михаиле Феодоровиче настрофильные, а пономарям – выдавались сукна – лятчинные, при чем настрофилевые сукна выдавались каждому члену по 4 арш., ценою по 2 р. портище, а пономарям – по 5 арш. лятчина лазоревая – по рублю портище 1562 . Нередко члены причта Благовещенского собора получали вместо обычных годовых или праздничных сукон сукна большей стоимости 1563 . С 1641 г. по 1646 г. всем членам дворцовых причтов вместо годовых праздничных сукон давалось деньгами. При царе Алексее Михаиловиче, в первые 10 лет его царствования, печальное состояние государственной казны, вследствие войн, чумы и других причин, имело своим результатом значительное сокращение выдачи сукон придворному духовенству. Так, уже 26 августа 1646 г. последовало распоряжение, чтобы впредь с 1 сентября 1647 г. выдавать одни праздничные сукна, а годовых сукон не давать, при чем за сукна с 1647 по 1654 г. выдавалось деньгами. С 1654–1658 г. ни годовых, ни праздничных сукон никому из членов придворного духовенства не выдавалось 1564 . Исключение составил лишь причт Благовещенского собора, которому 2 апреля 1658 г., надо думать, по особому ходатайству духовника Стефана Вонифатьева, дано было, начиная с ключаря и кончая низшими клириками придельных церквей, в числе 30 человек, вместо годовых «суконных» денег за 1654 и 1655 г. 114 арш. сукна полукармазину разных цветов по 9 р. с четвертью половинка 1565 . В 1658 г. по указу государя и по памяти из приказу большого дворца велено было давать годовые сукна придворному духовенству уже только «чрез год» до тех мест, как служба минетца. С этого же года стали выдавать и праздничные сукна, но не ежегодно, как прежде, а чрез два года – в третий. На это указывает замечание расходной книги 1659 г. по поводу выдачи ключарю Благовещенского собора, священникам, диаконам и псаломщикам по 4 арш. полукармазину по рублю аршин и 2 пономарям и 4 сторожам по 4 арш. сукна анбургского по полтине аршин, – что «это праздничныя сукна, а даются они в третий год» 1566 . Сокращение окладов в отношении выдачи сукон коснулось и сторожей, которым велено было в 1646 г. выдавать государево жалование в приказ, «для скудости их», а не в оклад, как им давано прежде» 1567 , и при том «в третий год» 1568 . |
| Таким образом пред судом приказа уравнены были и власти, подчинявшияся доселе в гражданских делах лишь непосредственному суду самого государя, или приказа большого дворца, как органа собственной власти государя, считавшия боярский суд унижением для себя, и их люди, судившиеся прежде у них самих». Кроме того ряд дел, касавшихся духовенства, попал и в другие приказы, а также к местным воеводам. Вместо церковного гражданского суда, над церковными людьми явился суд общий, государственный. Кроме судных дел, к ведомству монастырского приказа отнесены были, принадлежавшия раньше приказу большого дворца, распоряжения о государственных сборах с церковных вотчин, о составлении описей церковных имуществ и разные полицейские распоряжения по церковному ведомству. «Духовенство было очень недовольно новым учреждением, тем более что, по недостаточной определенности новых законов и неясности в разграничении церковного и гражданского ведомств, между последними тотчас начались недоразумения, вторжения одного в область другого и даже прямые злоупотребления. Приказ вступался иногда и в чисто церковные дела, наприм. присвоил себе право назначать в монастырские вотчины священников и причетников, определять и отрешать монастырских настоятелей, келарей и казначеев, позволял себе даже перерешать распоряжения епархиальных властей. Со стороны духовенства начались попытки уклонения от силы новых узаконений. Архиереи стали выпрашивать у царя граматы, освобождавшия духовенство их епархий от всякого суда, кроме архиерейского. Патриаршая область получила подтверждение своих прежних привилегий еще при самом составлении Уложения, чем, вероятно, более всего был успокоен патриарх Иосиф» (Знаменский). Он не был достаточно влиятелен для того, чтобы отстаивать законные права духовенства. Самым решительным противником монастырского приказа, как и ряда постановлений Уложения, был любимец царя, митрополит новгородский Никон, будущий патриарх. В правление патр. Иосифа стали производиться в широких размерах исправления церковных книг. Тогда же в Москве создался кружок влиятельных духовных лиц, стремившихся провести исправления. Об этом будет сказано дальше. Ныне же отметим только, что патр. Иосиф, принимал некоторые меры для продвижения этого вопроса, но по складу своему не был подготовлен для крупных мероприятий, плыл более по течению, под конец же предоставил развитие этого дела новгородскому владыке Никону. Ко времени патр. Иосифа относится устройство благочестивым и образованным боярином Федором Ртищевым под Москвой Андреевского мон., ставшего зародышем будущей духовной академии. Братию его составили 30 иноков, привезенных Ртищевым из Малороссии для перевода богослужебных книг. В патриаршество Иосифа делами в церковном управлении и суде заправляли московские протопопы благовещенский Стефан Вонифатьев и казанский Иван Неронов. |
| Правление патр. Иосифа называется и обзывается тёмным временем за то, что при нём употреблены были усерднейшие старания о введении у нас в общее употребление двуперстного крестного знамения. Это, конечно, совершенно неосновательно (и если угодно, даже более чем неосновательно). Люди употребляли усердные старания вовсе не потому, чтобы они были сравнительно темны или невежественны, а совсем по другой причине: двуперстие давно было признано у нас тем правильным и православным способом перстосложения, который должен быть употребляем всеми (определение Стоглавого собора); но оно не входило у нас в общее употребление и до времён патр. Иосифа (так как и до его времени вместе с двуперстием продолжало оставаться троеперстие); а поэтому он и предпринял старания к достижению того, чему, по тогдашнему пониманию дела, которым одним, конечно, он мог и должен был руководствоваться, давно надлежало быть; иначе сказать, эти заботы Иосифа о введении двуперстия в общее употребление свидетельствуют не о его темноте, которая тут ни при чём, а об его особенной ревности к устранению, – подразумевается, как он понимал дело, продолжавшей оставаться погрешности (употребления троеперстия). Как за сим думать о патр. Иосифе, разумеем – лично о нём, это составляет не совсем решённый вопрос и, во всяком случае, речи об этом потребовали бы такого длинного отступления, которого здесь мы не можем себе позволить. Несомненно только то, что «новые веяния», которые начались в последнее время его правления, шли вовсе не от то него, а от самого царя с Никоном, Стефаном Вонифатьевичем и другими государевыми советниками. В последнее время своего правления, когда между ним и царём стал крайне неприязненный ему духовник, он был, как мы уже говорили, более номинальным, чем действительным, патриархом, думал и говорил единственно о том, что «переменить меня, скинуть меня хотят», намереваясь от срама сам добровольно оставить кафедру (Книжные справщики времени патр. Иосифа, не имевшие ничего общего с Аввакумами и Лазарями и представлявшие из себя целую корпорацию учёных в тогдашнем смысле, несомненно, были люди очень замечательные, в своём товариществе и своим кружком они дошли до сознания необходимости просвещения, – не как-нибудь, впрочем, внезапно, а прогрессируя в том направлении, которое уже началось ранее, о чём говорить здесь было бы также неуместно, – и не есть дело невозможное, что страстное желание, которым одушевлён был царь Алексей Михайлович завести на Москве риторское учение, хотя отчасти было плодом влияния печатного двора на царский дворец). |
|
|
