| Действительно, метрах в ста от людей над вершиной высокой и тонкой, как мачта, сосны, росшей на краю болота, кружилась какая-то большая серая птица. Она то круто припадала к вершине, то, широко распластав крылья, взмывала над нею. – Чего-то там есть, зря летать не будет. – Ну-ко, Мишка, у тебя глаза повострее, – толкнула Варвара Мишку. Но Мишка и без ее просьбы, вытянув шею, напряженно всматривался в макушку сосны. – Чего-то чернеет… – неопределенно сказал он. – Да ведь это, бабы, гнездо у ей на дереве! – всплеснула руками Дарья. Вот глупая, нашла место… Сердобольная Василиса поднесла к глазам конец плата: – Вишь вот, тварь бессловесная… Слова сказать не может, а мать – деток своих в беде не бросила… Недалеко от сосны в воздухе взлетела и с треском рассыпалась горящая головня. Серая птица еще беспокойнее заметалась вокруг сосны. Вдруг она бросилась к людям, пролетела над их головами, да так низко, что Лукашин почувствовал на своих губах запах птичьего пера. – Это она людей на помощь зовет, – вздохнула Дарья. – Ей-богу, бабы… – Ну-ко, люди… жалко ведь… сгорят, – засуетилась Варвара. – Срубить надо! – тряхнул головой Трофим и стал вынимать из-за ремня топор. – С ума-то не сходи! – закричали на него женщины. – Дерево упадет – что будет… Трофим с обидой отошел назад. – Нет лестницы… кабы лестница – снять можно. – Эк вам далась эта птица, мало их сгорело сегодня, – начал увещевать разволновавшихся женщин Софрон Игнатьевич и не докончил. Мишка Пряслин со всех ног бросился к сосне. – Миша, Мишка, куда? Вернись! – закричала Анна. Мишка даже не оглянулся. Подбежав к сосне, он с ходу начал карабкаться по стволу. Но ствол был гладкий, тонкий, и едва он сделал несколько перехватов, как ноги его скользнули, и он оказался на земле. – Мишка, Мишка, не смей! – опять закричала мать. Минуту спустя Мишка, цепко оплетая дерево руками, снова карабкался по стволу. Серая птица теперь кружилась над самой Мишкиной головой. Она взмывала кверху, тяжко хлопая огромными, с белым подбоем крыльями, падала вниз и, очертив круг-два над головой парня, снова устремлялась к вершине. “Скорей! Скорей!” – казалось, умоляла она. И Мишка лез и лез. Люди, задрав головы, не сводили с него глаз. Вдруг густая пелена дыма скрыла парня. |
| «Старец любит Христа» — рассказы монахини Евфимии Батюшка лез на крышу котельной, становился лицом к Поклонной Горе и замирал в ожидании, трогательно нацепив на нос очки… 20 февраля, 2017 Батюшка лез на крышу котельной, становился лицом к Поклонной Горе и замирал в ожидании, трогательно нацепив на нос очки… Основным послушанием монахини Евфимии (Аксаментовой) был уход за тяжелобольным архимандритом Кириллом (Павловым). В своем блоге она иногда рассказывала о любимом батюшке. В день преставления старца мы решили собрать эти рассказы. Золотая осень… Золотая осень… Воистину — золотая, когда тебе 95… Я, боюсь, что даже и не очень понимаю про то, каково это — прожить такой срок на земле… Глядя на россыпи опавшей листвы невольно думается о смерти… Но уточню — о каждодневном монашеском умирании, ежеминутном вкушении смерти… Мне это тоже не вполне понятно — я человек гордый и нет-нет, а изловчусь избежать этого вкушения… Уж больно тяжело… А вот отец Кирилл, великий Послушник Христов — не ловчит… Он с нею, со смертью, давно и глубоко дружен… Еще с Великой Войны… И дело даже тут не в том, что за эти 11 лет болезни мы миллион раз мчались на скорой в реанимацию… И не в том, что этот последний август был куда как непрост… 11 августа 2014 г. Забывать про себя, не принадлежать себе, жить чаяниями и переживаниями других людей все 60 лет своего монашества — это ли не смерть… Так что там ему инсульт какой-нибудь, сердечный приступ, пневмония?.. Помню, как он в последний раз (будучи на ногах) собирался в больницу — как на Голгофу… Тихо плакал на правиле… ходил прощаться с храмом… Чувствовало его сердце — долгим будем этот путь, нелегким… Но лицо его после этих слез становилось просветленным, умиротворенным, счастливым… Любящий своего Господа, преданный Христу человек — не иначе, как с радостью иго Его благое понесет! Поэтому так оскорбительны кажутся мне все эти досужие разговоры о том, что де «чем такая жизнь, так лучше и не жить», «зачем искусственно продлевать его мучения!»… И т.д… Как лучше — знает Господь. |
| На утро город встал, как громом пораженный, потому что история приняла размеры странные и чудовищные. На Персональной улице к полудню осталось в живых только три курицы, в крайнем домике, где снимал квартиру уездный фининспектор, но и те издохли к часу дня. А к вечеру городок Стекловск гудел и кипел, как улей, и по нем катилось грозное слово «мор». Фамилия Дроздовой попала в местную газету «Красный боец», в статье под заголовком: «Неужели куриная чума?», а оттуда пронеслось в Москву. Жизнь профессора Персикова приняла окраску странную, беспокойную и волнующую. Одним словом, работать в такой обстановке было просто невозможно. На другой день после того, как он развязался с Альфредом Бронским, ему пришлось выключить у себя в кабинете в институте телефон, снявши трубку, а вечером, проезжая в трамвае по Охотному ряду, профессор увидел самого себя на крыше огромного дома с черною надписью «Рабочая газета». Он, профессор, дробясь, и зеленея, и мигая, лез в ландо такси, а за ним, цепляясь за рукав, лез механический шар в одеяле. Профессор на крыше, на белом экране, закрывался кулаками от фиолетового луча. Засим выскочила огненная надпись: Профессор Персиков, едучи в авто, дает объяснение нашему знаменитому репортеру капитану Степанову. И точно: мимо храма Христа, по Волхонке, проскочил зыбкий автомобиль и в нем барахтался профессор, и физиономия у него была, как у затравленного волка. – Это какие-то черти, а не люди, – сквозь зубы пробормотал зоолог и проехал. Того же числа вечером, вернувшись к себе на Пречистенку, зоолог получил от экономки, Марьи Степановны, 17 записок с номерами телефонов, кои звонили к нему во время его отсутствия, и словесное заявление Марьи Степановны, что она замучилась. Профессор хотел разодрать записки, но остановился, потому что против одного из номеров увидал приписку: «Народный комиссар здравоохранения». – Что такое? – искренне недоумевал ученый чудак. – Что с ними такое сделалось? В 10 с 1/4 того же вечера раздался звонок, и профессор вынужден был беседовать с неким ослепительным по убранству гражданином. Принял его профессор благодаря визитной карточке, на которой было изображено (без имени и фамилии): |
| Марина Юрьевна Колпакова родилась в 1961 году в Горьком (Нижний Новгород). Окончила психологический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова, кандидат психологических наук, научный сотрудник Психологического института Российской академии образования (ПИ РАО), замужем, двое детей. Екатерина Алексеевна Бурмистрова родилась в 1973 году в Москве. В 1997 году окончила психологический факультет МГУ. Сотрудничает с различными детскими клубами и семейными центрами, ведет семинары для родителей, индивидуальные и семейные консультации. Замужем, мама семерых дочерей, старшей - 13 лет, младшим двойняшкам - по два с половиной. Суд или свобода? Какой родитель не хочет, чтобы его дети выросли добрыми и счастливыми? Но нередко мамы и папы в стремлении к светлому будущему своих детей начинают требовать от них совершенства. Например, иногда просто готовы убить детей за то, что те поссорились. Как перейти к более конструктивным решениям? Может быть, родителям лучше понять, что провоцирует детские ссоры и как сделать так, чтобы их стало меньше? Нередко в детской ссоре и даже драке невозможно найти виноватого. Сестра ударила брата палкой по голове. У него шишка, он рыдает. Вроде бы виновата она. При этом оказывается, что до этого брат ей мешал (лез, отвлекал, щипал, дразнил -- вариантов много), она просила его по-хорошему отойти, но он не отставал - пришлось ему двинуть, чтобы понял. Вроде как он виноват - спровоцировал. Но сам брат утверждает, что «вовсе к ней не лез и не щипал», а просто хотел поиграть, потому что целый день скучал, ждал, когда сестра придет из школы. В общем, концов не найти. Если родители принимают сторону брата и ругают сестру - она недоумевает: «Я защищалась!», если сторону сестры - пострадавший брат с шишкой на голове разочаровывается в родительской справедливости. Марина Колпакова : «Родителям не всегда нужно публично разбираться в детских ссорах, тем более если дети не обращаются за помощью. Как и у родителей, которые не посвящают детей в свои проблемы, у детей должна быть некоторая автономия. Это не означает бездействия: важно дать понять, что вам не нравится, когда они ссорятся, поставить запрет на какие-то поведенческие вещи, например: по голове друг друга бить категорически нельзя. Но можно иногда сказать: “Меня очень огорчает то, что между вами тут происходит. Но знаете что - разбирайтесь сами!” Не надо каждый раз искать виноватого, а то в результате самым виноватым окажется родитель, который будет несправедлив с точки зрения ребенка». |
| Каждое слово это символ. Ничто для нас, людей, не вынуто из среды языка, стало быть из символической среды. Оставаясь еще под впечатлением гегелевского радикализма и не спеша его с себя стряхнуть, можно сказать, что это идеология потерянной мысли, пытающаяся навязать свою потерянность нам. Ей нужно возразить так. Неважно, что всё тонет в символах. Дело не в них. Потерянность лингвистического символизма примерно такого же рода, как у человека, который залез с молотком на стремянку и, встав на верхней ступеньке, забыл, зачем лез. Он смотрит на стремянку и на свои руки, в которых молоток. Молоток орудие, стремянка орудие, его рука, по старому аристотелевскому определению, орудие орудий, его мысль, наверное, тоже какое-то орудие; слова, которые он только что хотел произнести и забыл, опять же орудия. Можно назвать орудия символами, потому что тем и другим явно что-то соответствует. Но человек уже не помнит, куда лез и зачем, для чего набрал так много орудий символов. Осталось изучать, рассматривать молоток у себя в руках и перебирать разнообразные слова у себя в голове в поисках удачного. Всё сплошь оказывается или орудием, или символом, или, возможно, тем и другим, но из растерянности не выводит. Символы или не символы язык, среда человеческого обитания, но пока я не растерян и не забыл, о чем я, зачем я, я хочу сказать и сделать не символически. Пусть я весь опутан символами, если уж я действительно на них обречен, но не хочу, чтобы мое слово и мой поступок оставались перебором символических форм. Если у меня есть что сказать, то мне некогда задумываться о том, чем и как я говорю. Я ведь не обещаю: сейчас я вам скажу символ; я говорю: сейчас я вам скажу вот какую вещь. Если мне напомнят, что я говорю символами, или что я говорю на русском языке, или что говорю со своей личной интонацией, или говорю красиво, то я с огорчением возражу, что нет, вы меня неверно поняли: я не о том, я о деле. Символ не имеет к моему делу отношения. Символ или не символ то, чем я пользуюсь вольно или поневоле, сам я не символ. |
| — Я, правда, не присутствовал при этом событии, но мне кажется, ты там и родился, — сказал Картон, расхохотавшись. И оба захохотали. — И до Шрузбери, и в Шрузбери, и после Шрузбери, — продолжал Картон, — ты всегда пробирался в первые ряды, а я тащился позади. Даже когда мы с тобой студентами были в Латинском квартале в Париже и долбили французские вокабулы и французское право, и всякие крохи прочей французской учености, от которой нам с тобой было немного проку, ты всегда ухитрялся пробраться куда-то, а я никуда не мог попасть. — А кто в этом виноват? — Да, сказать по совести, я иногда думаю, что ты. Ты так всегда лез вперед, пробивался, толкал, нажимал, что за тобой никак нельзя было угнаться, ну, я никуда и не лез, сидел себе смирно. Однако какая это тоска смертная — сидеть на рассвете и вспоминать прошлое! Не найдется ли у тебя какой-нибудь другой пищи для размышлений мне на дорогу? — Хорошо, давай чокнемся, — сказал Страйвер, поднимая стакан, — выпьем за здоровье хорошенькой свидетельницы. Это более аппетитная пища, не правда ли? По-видимому, это было не так, потому что Картон опять сделался темнее тучи. — Хорошенькая свидетельница! — пробормотал он, глядя в свой стакан. — Хватит с меня свидетелей на весь сегодняшний день да еще и на ночь. Какая такая хорошенькая свидетельница? — Дочка этого представительного доктора, мисс Манетт. — Это она-то хорошенькая? — А что, не хороша? — Нет. — Да ты, наверно, ослеп? Весь суд глаз отвести не мог. — Плевать мне на твой суд! Подумаешь, какие знатоки в Олд-Бейли, ценители красоты! Кукла желтоволосая, и все. — Вот как! А знаешь, Сидни, — сказал Страйвер, не сводя с него сверлящего взгляда и медленно потирая свои багровые щеки, — мне ведь даже показалось, что ты проникся участием к этой желтоволосой кукле, ты довольно быстро заметил, когда с ней что-то случилось, с этой желтоволосой куклой! — Заметил, что случилось! Да если у тебя перед самым носом девчонка хлопается в обморок, кукла она или не кукла, — как же этого не заметить? Для этого подзорной трубы не надо. Выпить я с тобой выпью, но вот насчет того, что она красотка, извини, не могу согласиться… И больше ни капли, хватит! Домой, спать! |
| Спит и не спит Катерина Львовна, а только так ее и омаривает, так лицо потом и обливается, и дышится ей таково горячо и тягостно. Чувствует Катерина Львовна, что пора ей и проснуться; пора идти в сад чай пить, а встать никак не может. Наконец кухарка подошла и в дверь постучала: «Самовар, — говорит, — под яблонью глохнет». Катерина Львовна насилу прокинулась и ну кота ласкать. А кот промежду ее с Сергеем трется, такой славный, серый, рослый да претолстющий-толстый… и усы как у оброчного бурмистра. Катерина Львовна заворошилась в его пушистой шерсти, а он так к ней с рылом и лезет: тычется тупой мордой в упругую грудь, а сам такую тихонькую песню поет, будто ею про любовь рассказывает. «И чего еще сюда этот котище зашел? — думает Катерина Львовна. — Сливки тут-то я на окне поставила: беспременно он, подлый, у меня их вылопает. Выгнать его», — решила она и хотела схватить кота и выбросить, а он, как туман, так мимо пальцев у нее и проходит. «Однако откуда же этот кот у нас взялся? — рассуждает в кошмаре Катерина Львовна. — Никогда у нас в спальне никакого кота не было, а тут ишь какой забрался!» Хотела она опять кота рукой взять, а его опять нет. «О, да что ж это такое? Уж это, полно, кот ли?» — подумала Катерина Львовна. Оторопь ее вдруг взяла и сон и дрему совсем от нее прогнала. Оглянулась Катерина Львовна по горнице — никакого кота нет, лежит только красивый Сергей и своей могучей рукой ее грудь к своему горячему лицу прижимает. Встала Катерина Львовна, села на постель, целовала, целовала Сергея, миловала, миловала его, поправила измятую перину и пошла в сад чай пить; а солнце уже совсем свалило, и на горячо прогретую землю спускается чудный, волшебный вечер. — Заспалась я, — говорила Аксинье Катерина Львовна и уселась на ковре под цветущею яблонью чай пить. — И что это такое, Аксиньюшка, значит? — пытала она кухарку, вытирая сама чайным полотенцем блюдечко. — Что, матушка? — Не то что во сне, а вот совсем вот наяву кот ко мне все какой-то лез. — И, что ты это? — Право, кот лез. |
| Максим вскочил. Первое, что он увидел, — жука и болтик. Жук был живой: лежал на спине и дрыгал лапками. Первоклассник схватил его и побежал по аллее. А Максим схватил болтик и приготовился отбиваться от разъяренного Транзи. Но Транзя поднимался медленно. Из носа у него текли две тёмнокрасных струйки, а скула была голубая. — Эт-то что? По аллее спешила Римма Васильевна. — Эт-то кто? — Это он, — размазывая кровь по щекам, простонал Транзистор и локтем показал на Максима: — Псих! Кинулся со спины как бешеный… — Та-ак! — сказала Римма Васильевна. — Рыбкин! — Чего? — плюясь песком, дерзко сказал Максим. Он пучком травы оттер с колена красные Транзины капли. Потом выпрямился, отряхнул и надел пилотку. Он был победитель. Он все отстоял: и «Гнездо ласточки», и болтик, и себя самого. А Транзя — гад, это все знают. И первоклассник в матроске подтвердит. — Это ты устроил драку? — замороженным голосом спросила Римма Васильевна. — Я! — сказал Максим. — Потому что он сам! Он ко всем первый лезет! Еще патруль… — Я лез? — яростно крикнул Транзя. — Он не лез! — сказали хором его приятели. Они наконец пришли в себя. Сбегались на шум ребята. Подошла Роза Михаиловна. — Не думала я, что Рыбкин такой фрукт, — сказала Римма Васильевна. И велела приятелям Транзи: — Отведите Витю, пусть умоется. Транзя, шмыгая носом, пошел. Но через два шага оглянулся. — Он железкой дрался! Поглядите у него в кулаке! — Врешь! — крикнул Максим. Римма Васильевна крепкими пальцами разжала его кулак и взяла болтик. — Ах, вот оно что, Рыбкин… — Но он врет! Он его сам отобрал! — отчаянно сказал Максим. — А почему ты кричишь? Что это за разговор?! Что он у тебя отобрал? Ты до крови избил железным винтом члена нашего школьного патруля. — Да неправда! — Что еще неправда? Ладно, в школе разберемся. Роза Михаиловна взяла вожатую под руку: — Знаете, этот Транзин тоже не сахар… — Разберемся, разберемся… Они отошли на несколько метров, но Максим услышал, как вожатая говорит: — Я с таким трудом привлекла Транзина к общественной работе, и если сейчас… |
| Куда глаз достанет, видится шёлковая пелена. По этой пелене призрачные тени ветвей теми же шелками шиты, каковые краски этого пейзажа. И я спрошу: каковы тона безглагольной тишины? Впрочем, птичка какая-то подобрала тона, посвистит повыше и после паузы возьмёт столь же нежно, пониже. …И был вечер, и было утро — день второй. Цвет неба — облакитный. Светлошумный ветер. За окнами новая картина. Перед старыми лапистыми деревьями рядочками стоят молодые поросли. Чуть налетит ветер, и старики важно начнут помавать густолиственными сучьями, будто руками благословлять. А молодые тотчас в такт помаванию стариков зачнут кланяться в пояс. Стремления художника многообразны. Добро, если он сосредоточит свои творческие силы, свой умный взор на образе природы. Люби Мать Сыру Землю. Соглядай красоту природы. Не плавай далеко. Всего света в карманы не уберёшь. Ранней весною броди по холмам, по берегам срединной Руси. Собирай в сердце рано-утреннюю красоту. Она отрыгнётся нестареющим душевным весельем. 27 июня С досадами повторяю слова «краса природы». Созвучие это — пустой орех. Я имею в виду Мать Сыру Землю — существо таинственное: жизнеподательное песенное «Сыра Земля». Это не торфяная яма. У Матери-Земли очи недремлющие. Эти очи неутомлённо соглядают днём серебряные облака, ночью сияние звёзд. В косы Матери-Земли заплетены луговые цветы и травы. Я однажды лез на Митину гору, что в Хотькове. Лез, не чуял колючего шиповника. Мне дивно было, что в берег заплетены были могучие, точно из золота, связи-корни, омытые вешней водой. Я брался руками за эти чудные крепи и чудился: из меди тут ковано или это камень? А после понял на радостях — это кости нетленные Матери-Земли. А на взлобье Митиной горы древле стоял бор: пни заросли давно ельничком-березничком. 26 июля Добивают человека, доводят человека механические шумы — лязг, визг, скрежет машинный. Но уставшего, ошалевшего от грохота машин, моторов человека успокаивают голоса природы — гроза, шум ветра, переливный шум дождя. Лес шумит, листва шелестит. |
| Пыхтя, будто медведь по ели, Он долго лез к заветной цели, И был расчетлив, словно жид: Как часто, вместо баб и пива, Стоял он в церкви терпеливо, Стараясь рожею плаксивой Народ к себе расположить. Теперь же, не стыдясь обмана, Во всем он слушает Обаму, И - смесь холопа с остолопом - На цирлах бегает в Европу: Ведь там, в Европе, все в сиропе - Следи лишь, чтоб не слиплись гланды. Его, как мухи кучу кала, Тотчас обсели «кардиналы»: Тот серый, а другой - серее, Не все, но, в основном, евреи. И протянулось много нитей, Опутав туловище Вити. И, между делом, «кардиналы» Ему настойчиво внушали: От Запада не будет спуску, Пока мы говорим по-русски, Мечтать о тамошних объедках Мы сможем - лишь забыв о предках, О братьях, совести, о Боге - Тогда откроется дорога Для нас в Европу (Ждать потопа)... Они старались не напрасно, Ведь за «харчи» на все согласный Для нас поставленный «гарант», - И, коль прикажет оккупант - Готов служить безумец дикий: Искоренять язык великий, Который дал Господь Руси, Как украшение невесте, И насаждать на этом месте Украинский язык-мутант. Помилуй, Господи, спаси! У всякого - своя награда - И мне не жалко дурака, Что предпочел корыта ради Лишиться Дара - языка. Удел его, увы, бесславный: Его какой-то бабе Ганне Пасти затем препоручили: Она его (как научили) - Чтобы не лез везде без толку - С утра выводит на веревке, Потом припнет посреди луга... И что ему, что бессловесен - Пасется, прибавляет в весе... Когда-то Божие творение, Теперь - одно пищеварение, Нет больше недруга и друга - Лишь «многовекторность» по кругу... 6 К народу! (К двадцатилетию «нэзалэжности») В 2011-м году моим Дубровским было написано стихотворение «К народу!», приуроченное к 20-й годовщине украинской «независимости», в котором предсказано многое из того, что произойдет через несколько лет, потому что уже тогда было ясно, к чему все идет. Завистливый, жадный, ленивый - «Украинский» жалкий народ, - Бегущий по отчим могилам За «пряником» западных льгот... Забыл: тебя русским крестили?.. Но после - тебя, дурака, От имени отлучили, Лишают теперь языка... Ты думаешь: это неважно, А важен доход и приплод... О жалкий, ничтожный, продажный, Безумный и дикий народ! Как образ, подобие Бога Когда-то ты был сотворен - Избрал ты иную дорогу, И был Благодати лишен. Ты жадно клюешь на соблазны, Свой образ продав ни за грош, - Без образа, безобразно, Ты многие годы живешь. Но вместо раскаянья - водка, А если мечты - то о том, Чтоб золото Полуботка Скорей твой наполнило дом. Твердишь: твоя хата, мол, с краю, Россия тебе не нужна... - Те мысли поганые, знаю, Внушил тебе сам сатана. Соблазнами ловко опутав И жадность твою расчесав, Он льстил твоей гордости глупой, На зависти хитро сыграл... Тебя приручил понемногу И сделал безродным мутантом, Забывшим и имя, и Бога, - Готовым служить оккупантам. Оккупант ненавидит Россию, Ведь она еще верует в Бога, И стоит, как когда-то Мессия, Поперек его гнусной дороги. Но он очень Россию боится, |
|
|
