| В показании же хозяйкином значилось, что “Семен-от Иванович, млад-голубчик, согрей его душеньку, гноил у ней угол два десятка лет, стыда не имея, ибо не только все время земного жития своего постоянно и с упорством чуждался носков, платков и других подобных предметов, но даже сама Устинья Федоровна собственными глазами видела, с помощию ветхости ширм, что ему, голубчику, нечем было подчас своего белого тельца прикрыть”. Такие толки пошли уже по кончине Семена Ивановича. Но при жизни своей (и здесь то был один из главнейших пунктов раздора) он никаким образом не мог потерпеть, несмотря даже на самые приятные отношения товарищества, чтоб кто-нибудь, не спросясь, совал свой любопытный нос к нему в угол, хотя бы то было даже и с помощию ветхости ширм. Человек был совсем несговорчывый, молчаливый и на праздную речь неподатливый. Советников не любил никаких, выскочек тоже не жаловал и всегда, бывало, тут же на месте укорит насмешника или советника-выскочку, пристыдит его, и дело с концом. “Ты мальчишка, ты свистун, а не советник, вот как; знай, сударь, свой карман да лучше сосчитай, мальчишка, много ли ниток на твои онучки пошло, вот как!” Семен Иванович был простой человек и всем решительно говорил ты. Тоже никак не мог он стерпеть, когда кто-нибудь, зная всегдашний норов его, начнет, бывало, из одного баловства приставать и расспрашивать, что у него лежит в сундучке… У Семена Ивановича был один сундучок. Сундук этот стоял у него под кроватью и оберегаем был как зеница ока; и хотя все знали, что в нем, кроме старых тряпиц, двух или трех пар изъянившихся сапогов и вообще всякого случившегося хламу и дрязгу, ровно не было ничего, но господин Прохарчин ценил это движимое свое весьма высоко, и даже слышали раз, как он, не довольствуясь своим старым, но довольно крепким замком, поговаривал завести другой, какой-то особенный, немецкой работы, с разными затеями и с потайною пружиною. Когда же один раз Зиновий Прокофьевич, увлеченный своим молодоумием, обнаружил весьма неприличную и грубую мысль, что Семен Иванович, вероятно, таит и откладывает в свой сундук, чтоб оставить потомкам, то все, кто тут ни были около, принуждены были в столбняк стать от необыкновенных последствий выходки Зиновья Прокофьевича. |
| Тягучие, могучие, гулкие, задумчивые – все звоны сливались, и будто гудело само московское вечернее небо, – а нет! в этом золотом звоне лишь для неопытного уха всё было слито, а кто вслушивался и знал – различал: голоса Кремля, гулы Китай-города, отзывы Хамовников, дальние вести Тверских и Садовых, и – заливы, заливы Замоскворечья, массива купеческой русской провинции, куда сейчас и въезжали они. А кто знал совсем хорошо, уже не как Воротынцев, тот в размытом, разлитом гуле различал не только близь, даль и направления, но выслушивал отдельные голоса любимых церквей и даже колокола отдельные. И уже в дом входили – а звон ещё не весь умолк. Сбор гостей показался странен: две пожилых четы среднего слоя, один художественный свистун – молодой человек женоватого вида, несколько отдельных дам и ещё две девицы. Сама Мума (Марья Андреевна) жила одиноко и бездетно, а была женщина красивая в русском вкусе, даже именно замоскворецком – избыточной русской пышностью, лицо белое, а волосы – вороньего крыла, одета же в лиловое. Она была не просто любительница, но училась петь, пела грудно, Георгию очень понравилось, аплодировал ей. Затем – и ручьистой, накатистой алининой игре, затем и свисту – удивительные выделывал арии, бывает же такое. Георгий как утеривал компас и переставал удивляться, куда это его заворачивает. Уже не удивлялся и этому обществу и не удивился, когда после концерта разговор потёк о Распутине. Распутин тут занимал их умы куда сильней, чем на фронте, – там была лишь недоумённость да матюгались, а здесь пересмаковывали много подробностей – истинных ли, придуманных. Ни на какой ответственный пост уже никто не может быть назначен, пока не поедет представиться Гришке. И будто такса у него: за дворянство – 25 тысяч, за крест – 3 тысячи. (Неужели так? Слушать страшно.) В его квартире на Гороховой установился такой обильный приём посетителей, что уже всем прохожим заметно, теперь ему готовят особняк на окраине. Охраняют же его крепче, чем самого царя. – А вся эта история со взятками, поставками? Арест Рубинштейна? |
| Обминался по краям комнаты. – Ты – приехал, уехал, а я – живу одинёшенька. Я – в духовном голоде. И мои друзья – мой мир, который я впитываю и перед которым раскрываюсь. Ты уедешь – а я останусь именно с тем, что будут думать обо мне эти люди. Ты – хоть мгновение можешь мне дать ощутить себя перед ними не соломенной вдовой? Хоть в памяти их оставить, что у меня есть какой-никакой муж? – И видя, что он расстроился: – Ну конечно, и я поиграю, и я! А ты – расскажешь о фронте, ведь это всем надо слушать, не мне одной! Так и собрались у Мумы, хорошей алининой подруга, которая пела контральто и у которой был прекрасный беккеровский рояль. Пришли – уж кого успели собрать, кой-какое общество, даже и мумины соседи, – да главная цель была показать Жоржа Сусанне. Музыкальная часть прошла прекрасно. Мума пела безумно красивую Далилу и другое, Алина сыграла несколько прелестных шопеновских мазурок и накатный листовский этюд “Рим-Неаполь-Флоренция”. И ещё был – свистун, художественный свист. Всем понравилось, принимали хорошо. Алина к ужину разгорелась, выпила две рюмки виноградного, вторую не против воли. А потом, как и в каждой компании, где появляется из Действующей армии боевой офицер, – все очень ждали рассказов полковника. Но он, вредный, ничего не рассказал, так-таки ни одного эпизода, а ведь умел. (Не мог и для жёнушки постараться!) Тем не менее, просто удивительно как всем понравился, Алина была горда. Видели – планки орденов, загорелость, обветренность и дремлющую в нём волю, даже избыточную: вид у него сначала был недовольный, будто он сдерживал себя от распоряжений, а то бы всех тут загонял. Потом – смягчился. Все говорили Алине: как бы устроить ещё раз, и его послушать? С интересом посматривала Алина, какое впечатление произведёт Жорж на Сусанну. Отсели они на дальний диван, говорили немного. Алина проходила неподалеку, прислушалась – ну конечно, всякий о своём, Сусанна спрашивала: – Ну, честно ли? – свои поражения, отступления, своё тупоголовство валить на еврейских шпионов? |
| СВО – война символов и смыслов Тогда же местные австрийские власти стали оказывать активную поддержку сторонникам украинского национализма, так называемым «народовцам» (см.: Свистун Ф.И. Прикарпатская Русь под владением Австрии. Львов, 1895. Т.1), которых было тогда меньшинство. Последующее преобладание в Галиции вскормленного правительством Франца-Иосифа «народовцев» привело к тому, что тысячи «москвофилов» стали жертвами созданных австрийцами в период Первой мировой войны концлагерей – Таллергофа и Терезина. Эти люди, как приверженцы русской идеи, были объявлены «пятой колонной» и рассматривались Австро-Венгерской властью врагами Отечества. Русинов расстреливали, морили голодом, заставляли заниматься непосильным каторжным трудом. Среди жертв оказалось около 800 священников – православных и сочувствующих Православию греко-католиков. Постепенно униатство в Галиции стало выступать в роли «истинной» религии украинского народа. Её закрепление как духовной основы бандеровщины произошло при нахождении на должности главы Униатской церкви митрополита Галицкого, архиепископа Львовского и епископа Каменец-Подольского графа Андрея Шептицкого (1901–1944 гг.). Сразу после вступления в должность Шептицкий устроил в своей митрополии «кадровую революцию». В богословские семинарии стали принимать только тех, кто разделял антирусские убеждения ( см.: Армстронг Дж. Украинский национализм: факты и исследования/Пер. с англ. П.В. Бехтина. М., 2008. С.10-11; Четверикова О.Н. Оборотни или кто стоит за Ватиканом. М., 2018. С.42-43). Окончательная победа националистической идеи в Галичине связана с еще одним значимым фактором – приходом на земли Западной Украины в 1939 году советской власти и ее совершенно неправомерным отождествлением в сознании галичан с Россией и русским народом. Советская власть взяла на вооружение галицийскую идеологию, перекодировав ее в коммунистическое клише и начав принудительную украинизацию населения Советской УССР. Руководил ею Влас Чубарь, который на протяжении ряда лет возглавлял правительство Украинской ССР, затем работал заместителем Председателя Совнаркома СССР. Он был расстрелян в 1939 году и в 1955-м почему-то реабилитирован. В опубликованных в настоящее время документах об украинизации содержатся материалы о сопротивлении ей малороссийского народа, в том числе свидетельства о том, как родители не хотели отдавать детей в школы, где преподавание велось на украинском языке, и о том, как руководство республики активно боролось с малороссийской интеллигенцией, которая стояла на общерусских позициях (см.: Неменский О. «Чтобы быть Руси без Руси»: Украинство как национальный проект ). |
| Кто был автором письма в редакцию «Очерков», скрывшимся под псевдонимом «Свистун»? «Словарь псевдонимов» И. Ф. Масанова и другие источники не дают ответа на этот вопрос. Анализ содержания, фразеологии и лексики письма позволяет выделить из ряда возможных и известных авторов как наиболее вероятных Антоновича и Салтыкова-Щедрина. Не исключено также, что напечатанное в «Очерках» письмо было написано ими совместно. Сам Достоевский прямыми и точными данными на этот счет, возможно, не располагал, хотя в полном неведении, по-видимому, не был. Об этом свидетельствует иронический акцент, сделанный в его «Ответе „Свистуну“» на эпитете «посторонний». Так или иначе, письмо в «Очерках» могло быть воспринято писателем в одном ряду с полемическими выступлениями в адрес «Времени» в январско-февральской книжке «Современника». В свете обозначившейся в выступлениях «Современника» и «Очерков» перспективы полемики революционно-демократических изданий с журналом «Время» Достоевский счел тактически более целесообразным предварить ответ «Современнику» «Ответом „Свистуну“», в котором отстаивал основные положения статьи „Необходимое литературное объяснение…“, доказывая, что в них нет противоречия с мыслями, высказывавшимися во «Времени» ранее. Опровергая обвинения в недобросовестности и непоследовательности, предъявленные «Свистуном» редакции «Времени», Достоевский утверждал, что они — следствие ограниченности собственных убеждений его оппонента, его одностороннего подхода к людям и явлениям жизни, его неспособности преодолеть «безграничное поклонение перед авторитетами». Если в «Ответе „Свистуну“» Достоевский, хотя и не без иронии, выделял своего оппонента из разряда „хлебных свистунов“, то в статье «Молодое перо» прямо причислял к таковым Салтыкова-Щедрина, которого узнал в анонимном авторе рецензии на «Литературную подпись» А. Скавронского. Подчеркнуто конкретной направленностью этой статьи Достоевский, возмущенный личными выпадами Щедрина против M. M. Достоевского в хронике «Наша общественная жизнь», как бы парировал содержавшееся там же замечание сатирика о том, что «Время», «по-своему обыкновению беседует в пустыне и о пустыне» (см. выше, с. 536). Щедрин не назван в статье по имени, его инкогнито как автора рецензии на «Литературную подпись» было приоткрыто Достоевским в прозрачном намеке, сопровождавшемся оскорбительной сентенцией, которая вызвала справедливое возмущение Щедрина (см. ниже, с. 540). Дискредитируя сатирика в глазах читателей, Достоевский тем самым ставил под сомнение авторитет «Современника», членом редакции и ведущим сотрудником которого с 1863 г стал Щедрин. Этой двойной целью и был предопределен характер статьи-отповеди Достоевского за Скавронского, неожиданной по своей резкости и по самой сути содержащихся в ней оценок и уподоблений. |
| Прибавим наконец, чтоб кончить о Добролюбове, что мы всегда признавали в нем талант и, кроме того, во многом соглашались с ним, в том именно, в чем он не ошибался, и тут он был увлекателен и высокоталантлив, а следственно, если мы умели это заметить и оценить (и поверьте, получше многих других), то опять-таки имели право и хвалить его. А в похвале-то вы нас и упрекали. Теперь перейдем к нашему главному вопросу. Итак, милостивый государь, где ж оно, где ж это противоречие? Вся штука вышла из того, что вы не хотели даже и предположить, чтоб умный и свято проникнутый любовью к правде человек мог ошибаться! Да что это за безграничное поклонение перед авторитетами! Что за служебность (мы нарочно выбираем словцо помягче) перед человеком, которого почитаем и уважаем. По нашему мнению, можно уважать безо всякой служебности. Нет, почтенный свистун, всё это обличает только некоторую вашу неумелость, некоторую вашу скороспелость, некоторую неудачу вашего мышления, а… не нашу недобросовестность. Согласитесь, милостивый государь, что взваливать на людей такое тяжкое обвинение нужно осмотрительнее, совестливее, не торжествуя заранее, конечно, если вы только сами человек… Ax, милостивый государь! Вы не поверите, в какое положение мы иногда бываем поставлены. Кажется, уж на что разжевываем, кажется, уж ясно говорим, — нет, хоть что хочешь делай с иным деятелем, просто хоть кол теши. Это что еще вы! С нами, может быть, уже сотни таких примеров случались. Многие лезут-то ведь не для правды, а с тем, чтоб как-нибудь оскорбить, оговорить. Самолюбие в них до последней болезненности раздражено, так что отца родного готов на рынке продать, только чтоб дали ему вас ущипнуть. Не отвечать же таким, разумеется. Притом же тупость, тупость… Да, кстати, вот вам один анекдотик из сотен с нами случившихся. Позвольте вам его рассказать, тем более что он имеет необыкновенное сходство с вашим письмом (то есть сюжет другой, но прием-то мышления тот же, логика одинаковая). Наконец и то, что случай этот вовсе не заключает в себе той злокозненности и злокачественности, об которых мы сейчас говорили. Это просто замечание, сделанное нам одним любителем отечественной словесности, таким же бескорыстным и добродушным искателем правды, как и вы. Замечание это было сделано нам в «Сыне отечества» в прошлом году, в одном из воскресных нумеров в ноябре месяце. Будьте так добры, выслушайте. |
| И долго еще трещал таким образом Лупояров и, уходя, обещался побывать. Измученный нежданным посещением, Инсаров лег на диван. – Вот, – с горечью промолвил он, взглянув на Елену, – вот ваше молодое поколение! Иной важничает и рисуется, а в душе такой же свистун, как этот господин. Елена не возражала своему мужу; в это мгновение ее гораздо больше беспокоила слабость Инсарова, чем состояние всего молодого поколения России… Она села возле него, взяла работу. Он закрыл глаза и лежал неподвижно, весь бледный и худой. Елена взглянула на его резко обрисовавшийся профиль, на его вытянутые руки, и внезапный страх защемил ей сердце. – Дмитрий… – начала она. Он встрепенулся. – Что? Рендич приехал? – Нет еще… но как ты думаешь – у тебя жар, ты, право, не совсем здоров, не послать ли за доктором? – Тебя этот болтун напугал. Не нужно. Я отдохну немного, и все пройдет. Мы после обеда опять поедем… куда-нибудь. Прошло два часа… Инсаров все лежал на диване, но заснуть не мог, хотя не открывал глаз. Елена не отходила от него; она уронила работу на колени и не шевелилась. – Отчего ты не спишь? – спросила она его наконец. – А вот погоди. – Он взял ее руку и положил ее себе под голову. – Вот так… хорошо. Разбуди меня сейчас, как только Рендич приедет. Если он скажет, что корабль готов, мы тотчас отправимся… Надобно все уложить. – Уложить не долго, – отвечала Елена. – Что этот человек болтал о сражении, о Сербии, – проговорил спустя немного Инсаров. – Должно быть, все выдумал. Но надо, надо ехать. Терять времени нельзя… Будь готова. Он заснул, и все затихло в комнате. Елена прислонилась головою к спинке кресла и долго глядела в окно. Погода испортилась; ветер поднялся. Большие белые тучи быстро неслись по небу, тонкая мачта качалась в отдалении, длинный вымпел с красным крестом беспрестанно взвивался, падал и взвивался снова. Маятник старинных часов стучал тяжко, с каким-то печальным шипением. Елена закрыла глаза. Она дурно спала всю ночь; понемногу и она заснула. Странный ей привиделся сон. Ей показалось, что она плывет в лодке по Царицынскому пруду с какими-то незнакомыми людьми. Они молчат и сидят неподвижно, никто не гребет; лодка подвигается сама собою. Елене не страшно, но скучно: ей бы хотелось узнать, что это за люди и зачем она с ними? Она глядит, а пруд ширится, берега пропадают – уж это не пруд, а беспокойное море: огромные, лазоревые, молчаливые волны величественно качают лодку; что-то гремящее, грозное поднимается со дна; неизвестные спутники вдруг вскакивают, кричат, махают руками… Елена узнает их лица: ее отец между ними. Но какой-то белый вихорь налетает на волны… все закружилось, смешалось… |
| Конечно, не враги только так говорят, но и всякому это очевидно, и самые ярые защитники Украины. Автокефальной Церкви тоже повторяют. Когда Теодорович, чувствуя приближающуюся старость, задумал исправить свой тяжкий грех и решил было поехать к Патриарху для законного посвящения, то этот самый Свистун напал на него с такими же укорами: Та як то, о. Владико? Виходе, що ви нас вси ци роки дурили? И священики наши, це нияки священики и шлюби не шлюби?.. Начались споры и суды. В Высшем Суде в Винипеге было признано, что о. Теодорович, действительно, не имеет епископского посвящения. Однако свистуновцы подняли такую бучу, что о. Теодорович свое намерение «пересвячиваться» должен был оставить. Каким приехал сюда из Киева, таким и остался. 10 ноября, 1944 года. Нью-Йорк. Первая моя поездка в Америку 1934–35 года Предисловие В настоящем отчете я излагаю, по возможности в хронологическом порядке, что я наблюдал и что сам предпринимал в первые годы в Америке. Этот фактический материал послужил основой для тех выводов и практических мер, какие я предлагаю во второй части отчета для разрешения церковной проблемы в Америке. Написанный около 20 лет назад, этот доклад не теряет и сейчас своей жизненности. I часть. Мои наблюдения и мероприятия 1. Противодействие моему приезду в Америку. Мой приезд в Америку для многих был нежелателен и потому были предприняты меры к недопущению. Я не хотел бы думать, что к этим мерам принадлежит и отмена моего назначения на кафедру Архиерейским Собором в 1933 г. Вернее эту отмену приписать таким же неправильным и злонамеренным информациям, какие были пущены в ход неразборчивыми в средствах докладчиками (из Америки). Когда же все-таки состоялось, с согласия Св. Патриарха Варнавы, мое вторичное назначение в Америку, посыпался целый ряд протестов в Вашингтон и Американскому консулу в Прагу, чтобы мне не выдавали визы. В Праге в американском консульстве мне показывали целую кипу таких протестов. Там были не только протесты платоновской администрации, союза духовенства, благочиний и отдельных корпораций платоновских и адамовских, но и многих «соборян» – архимандритов, иереев и протоиереев. |
| 2105 Труды Волго-Донской археологической экспедиции//МИА. – 1958. – – Т. 1; МИА. – 1959. – – Т. 2; МИА. – 1963. – 109.– Т. 3; Артамонова ОА., Плетнева С. А. Стратиграфические исследования Саркела – Белой Вежи (по материалам работ в цитадели)//МАИЭТ. – 1997. – Вып. 6. – С. 539–624. 2106 Плетнева С. А. Саркел и «шелковый путь»//Византия и народы Причерноморья и Средиземноморья в раннее средневековье (IV–IX вв.): Тезисы докл. междунар. конф. – Симферополь, 1994. – С. 49–52; Плетнева С. А. Города в Хазарском каганате (доклад к постановке проблемы)//Хазарский альманах. – Харьков, 2002. – С. 118; Плетнева С. А. Кочевники южнорусских степей в эпоху средневековья (IV–XIII века): Учеб. пособие. – Воронеж, 2003. – С. 68–69. 2107 Исследование параметров стандартизованных каменных блоков Правобережной Цимлянской крепости, воздвигнутой, возможно, тоже не без влияния византийских фортификаторов в конце VIII – начале IX в., и плинф первого строительного периода Саркела обнаруживает применение строителями все же местной метрологической системы, что указывает на использование местной рабочей силы, вполне вероятно аланов-ясов, тогда как влияние византийских мастеров ограничилось, по-видимому, разбивкой плана будущей постройки на местности, определением строительных модулей, рецептурой изготавливаемого строительного раствора и кирпича (см.: Плетнева С. Л. Хазары. – С. 53; Свистун Г.Е. О влиянии византийского зодчества на фортификацию в Хазарском каганате//Apxeoлoriя та emhoлoriя Cxiдhoi Европи: материали i дocлiджehhя. – Одеса, 2002. – Т. 3. – С. 172–173; Бубенок О.Б. Алани-яси Дhinpobcьko-Дohcьkoro мeжupiччя на biйcьkobui cлyжбi в хазар//Хазарский альманах. – Харьков, 2002. – Т. 1. – С. 25–26; Флеров B.C. Крепости Хазарии... – С. 159; Плетнева С. А. Кочевники южнорусских степей... – С. 68). Примечательно, что кирпич и известь в позднейших достройках на территории крепости стали хуже качеством, а, случалось, заменяли глиной. Однако вывод о том, что кирпич этот не соответствовал по размерам византийскому, не совсем верен: он вполне совпадал с параметрами как раз херсонской плинфы (0,25 х 0,25; 0,27 х 0,27 м), встречающейся в ранневизантийских памятниках городища (здание «апофики» в портовом квартале 2, базилика на агоре). Вообще отклонения до 5–10 % в пределах византийского фута, составлявшего метрическую основу такой ромейской плинфы, считались нормой (ср.: Ousterhout R. Master Builders of Byzantium. – N.J., 1999. – P. 128–129). |
| – Что?! – Именины. Первого числа – Илья Муромец. Мне бабушка читала. Монах, богатырь, защитник… – на щеке Зои остановилась новая маленькая слезинка. А перед глазами ее расстилалась и уходила за горизонт трясина мучительного бесконечного времени, из которой торчали бесчисленные свеклы-головы. И свеклы-головы этих четверых тоже там, больше им негде быть. И они громче всех орут смеющемуся черноголову: «Да когда же за вторым наперстком прилетят?!” И невозможно без содрогания и жалости смотреть на их несчастные орущие лица, которые и лицами-то быть перестали. – Господи, – зашептала Зоя, обращаясь к Распятию, – за своих врагов ты велел молиться, а за Твоих можно? Да и не враги они… Я же в Царство Твое иду, а они… “Можно”, – услышала в себе Зоя голос звона-перезвона. Главарь Хрюн в упор смотрел на остановившуюся слезинку. “Нет, так о себе не плачут, такими слезами плачут по покойнику, когда над гробом его стоят…” – Слышь, Свистун, что-то у меня в ушах звенит. Ну-ка, налей! – И у меня звенит. Кончать надо и сматываться. И давай без дарца, без дротиков. – Не-ее, без дарца теперь никак, – вел сюда Хрюн бригаду, чтобы показать начало демонстрации силы, чтоб все задумались, что такое война с казино. Но теперь другое надвинулось: “Поглядим, какая ты Жанна д’Арк!” …Тьма рассеялась, Юлия Петровна разглядывала происходящее: она была прижата спиной к распятию, ее руки перекручены на запястьях веревкой. Бандитов четверо, двое держат детей, один стоит рядом, а четвертый, явно главный, сидит за их столиком и ест их помидор. “Чтоб ты подавился”, – была первая мысль. “Без масок, значит, пришли убивать”, – такой была вторая. – Детей отпусти, – сказала она, обращаясь к главному. – А тебя не спрашивают, – почти пропел высоким тенором тот, кто стоял рядом, и одновременно с пением со всего размаха, боковым, ударил ее в рот. Про себя Юлия Петровна говорила всегда так: “У меня на мне две гордости: первая – мои волосы, вторая – мои зубы”. И вот, второй гордости больше нет. “Скоро, наверное, и первой не будет”, – подумалось сразу, как очнулась от удара. |
|
|
