| Центр Города был загроможден жилыми домами. Как раз к этому месту выходили все три моста правобережного Города, а возле мостов жилые дома появляются прежде чем дворцы. Это скопление жилищ, лепящихся друг к другу, словно ячейки в улье, не лишено было своеобразной красоты. Кровли большого города подобны морским волнам: в них есть какое-то величие. В сплошной их массе пересекавшиеся, перепутавшиеся улицы образовывали сотни затейливых фигур. Вокруг рынков они напоминали звезду с великим множеством лучей. Улицы Сен-Дени и СенМартен со всеми их бесчисленными разветвлениями поднимались рядом, как два мощных сплетшихся дерева. И через весь этот узор змеились Штукатурная, Стекольная, Ткацкая и другие улицы. Окаменевшую зыбь моря кровель местами прорывали прекрасные здания. Одним из них была башня Шатле, высившаяся в начале моста Менял, за которым, под колесами Мельничного моста, пенились воды Сены; это была уже не римская башня времен Юлиана Отступника, а феодальная башня XIII века, сооруженная из столь крепкого камня, что за три часа работы молоток каменщика мог продолбить его не больше чем на пять пальцев в глубину К ним относилась и нарядная квадратная колокольня церкви Сен-Жак-де-ла-Бушри, углы которой скрадывались скульптурными украшениями, восхитительная уже в XV веке, хотя она тогда еще не была закончена. В частности, ей тогда недоставало тех четырех чудовищ, которые, взгромоздившись впоследствии на углы ее крыши, кажутся еще и сейчас четырьмя сфинксами, загадавшими новому Парижу загадку старого Парижа; ваятель Ро установил их в 1526 году, получив за свой труд двадцать франков. Таков был и «Дом с колоннами», выходивший фасадом на Гревскую площадь, о которой мы уже дали некоторое представление нашему читателю. Далее – церковь СенЖерве, впоследствии изуродованная порталом «хорошего вкуса», церковь Сен-Мери, древние стрельчатые своды которой еще почти не отличались от полукруглых; церковь Сен-Жан, великолепный шпиль которой вошел в поговорку, и еще десятки памятников, которые не погнушались укрыть свои чудеса в хаосе темных, узких и длинных улиц Прибавьте к этому каменные резные распятия, которыми еще больше, чем виселицами, изобиловали перекрестки; кладбище Невинных, художественная ограда которого видна была издали за кровлями; вертящийся позорный столб над кровлями Центрального рынка с его верхушкой, выступавшей между двух дымовых труб Виноградарской улицы; лестницу, поднимавшуюся к распятию Круа-дю-Трауар, на перекрестке того же названия, где вечно кишел народ; кольцо лачуг Хлебного рынка; остатки древней ограды Филиппа-Августа, затерявшиеся среди массы домов; башни, словно изглоданные плющом, развалившиеся ворота, осыпающиеся, бесформенные куски стен; набережную с множеством лавчонок и залитыми кровью живодернями; Сену, покрытую судами от Сенной гавани и до самой Епископской тюрьмы, – вообразите себе все это, и вы будете иметь смутное понятие о том, что представляла собою в 1482 году имеющая форму трапеции центральная часть Города. |
| Старики принялись совещаться. – Прежде всего, – сказал Фошлеван, – вы не переступите порога этой комнаты, ни вы, ни девочка. Стоит вам выйти в сад, мы пропали. – Это верно. – Господин Мадлен, вы попали сюда в очень хорошее время, то есть я хочу сказать, в очень плохое. Одна из этих преподобных здорово больна. Значит, на нас не будут обращать особенного внимания. Сдается, она уже при смерти. Ее соборуют. Вся обитель на ногах. Они заняты. Та, что отходит, – святая. Сказать правду, все мы тут святые. Между ними и мною только и разницы, что они говорят: «наша келья», а я говорю: «мой закуток». Сначала будут служить отходную, а потом заупокойную. Сегодня мы можем не беспокоиться, но за завтра я не ручаюсь. – Однако, – заметил Жан Вальжан, – эта хижина стоит в углублении стены, она скрыта чем-то вроде развалин, окружена деревьями, из монастыря ее не видно. – А я прибавлю еще, что монахини никогда к ней и не подходят. – Так в чем же дело? – воскликнул Жан Вальжан. Вопросительный знак, которым заканчивалась его фраза, означал: «Мне кажется, что здесь можно жить незамеченным». Именно на это Фошлеван и возразил: – А девочки? – Какие девочки? – удивился Жан Вальжан. Только что Фошлеван собрался ответить, как раздался удар колокола. – Монахиня скончалась, – сказал он. – Слышите похоронный звон? Он сделал знак Жану Вальжану, чтобы тот прислушался. Колокол прозвучал вторично. – Это похоронный звон, господин Мадлен. Колокол будет звонить ежеминутно целых двадцать четыре часа, до самого выноса тела из церкви. А девочки, видите ли, играют; если во время перемены у них закатится сюда мячик, так они, несмотря на запрещение, все равно прибегут сюда и будут совать свой нос повсюду. Эти херувимчики – настоящие дьяволята! – Кто? – спросил Жан Вальжан. – Девочки. Вас мигом обнаружат, не сомневайтесь. А потом станут кричать: «Глядите-ка, мужчина!» Но сегодня опасаться нечего. Никакой перемены у них не будет. Весь день уйдет на молитвы. Вы слышите колокол? Я вам уже говорил – по удару в минуту. |
| Уложив Козетту спать, Жан Вальжан и Фошлеван, как мы уже упоминали, поужинали куском сыра и стаканом вина перед ярко пылающим очагом; затем они быстро улеглись на двух охапках соломы, так как единственная постель в сторожке занята была Козеттой. Улегшись, Жан Вальжан сказал: «Я должен остаться здесь навсегда». Эти слова всю ночь вертелись в голове Фошлевана. Говоря по правде, ни тот, ни другой не сомкнули глаз до самого утра. Жан Вальжан, чувствуя, что Жавер узнал его и идет по горячим следам, понимал, что если он и Козетта вернутся в Париж, то погибнут. Но налетевший на него новый шторм забросил их в этот монастырь, и Жан Вальжан теперь помышлял лишь об одном: остаться здесь. Сейчас для несчастного в его положении этот монастырь был одновременно и самым опасным, и самым безопасным местом, самым опасным, ибо ни один мужчина не имел права ступить за его порог; если его там обнаруживали, то считали застигнутым на месте преступления, – таким образом, для Жана Вальжана этот монастырь мог оказаться дорогой к тюрьме; самым безопасным, ибо если человеку удавалось проникнуть сюда и остаться, то кому же взбредет в голову искать его здесь? Поселиться там, где поселиться невозможно, – вот спасение. Ломал себе над этим голову и Фошлеван. Начал он с признания в том, что ровно ничего не понимает. Каким образом г-н Мадлен оказался здесь, когда кругом стены? Через монастырские ограды так просто не пролезть. Как же так он оказался здесь да еще с ребенком? По отвесным стенам не карабкаются с ребенком на руках. Что это был за ребенок? Откуда они оба появились? С той поры как Фошлеван находился в монастыре, он никогда ничего не слыхал о Монрейле-Приморском и ни о чем происшедшем там не знал. Дядюшка Мадлен держал себя так, что подступиться к нему с вопросами нельзя было; к тому же Фошлеван и сам говорил себе: «Святых не расспрашивают». В его глазах г-н Мадлен продолжал оставаться значительной особой. Единственно, что мог заключить садовник из нескольких слов, вырвавшихся у Жана Вальжана, это что г-н Мадлен по причине тяжелых времен, видимо, разорился и его преследуют кредиторы, или же замешан в каком-нибудь политическом деле и скрывается; но это отнюдь не отвратило от него Фошлевана, который, как многие из наших северных крестьян, был старой бонапартистской закваски. |
| Я надеюсь, что читатели этой книги найдут в ней слова, которые помогут им найти то, что нашли мы: что мы можем быть исцелены теми, кто находится подчас на дне общества. Входя в подлинные и полные любви отношения с ними, мы все вместе можем стать отважными миротворцами». Оглавление: Жить мирно посреди насилия. Джон Суинтон Хрупкость «Ковчега» и Божья дружба. Жан Ванье Обретение Бога в странных местах. Почему «Ковчегу» нужна Церковь. Стэнли Хауэрвас Видение Иисуса Христа. Жить мирно в раненом мире. Жан Ванье Политика кротости. Стэнли Хауэрвас «Ковчег» как движение за мир Джон Суинтон Группа Вконтакте Facebook группа Жить мирно посреди насилия: пророческое свидетельство слабости Что может дать человечеству полувековой опыт общин " Ковчег " , в которых наряду с обычными людьми живут люди с ограниченными умственными способностями? Об этом размышляют основатель общин Жан Ванье и известный во всем мире философ и богослов Стенли Хауэрвас. ЖИТЬ МИРНО ПОСРЕДИ НАСИЛИЯ: пророческое свидетельство слабости Предисловие к изданию на русском языке. Жан Ванье Я очень тронут и счастлив тем, что эта книга выходит на русском языке и может быть прочитана в России и Украине. В ней не затрагивается вопрос о ненасилии как пути преодоления насилия в политическом устроении общества. Для Махатмы Ганди ненасилие, понимаемое как видение во враге человеческой личности, которой можно помочь жить по-человечески, – это путь к изменению всех структур угнетения. Так же считали Мартин Лютер Кинг и Абдул Гаффар-хан, друг Ганди, боровшийся против владычества Британской империи там, где теперь находится Афганистан. И значит, эта книга может кого-то разочаровать, поскольку в ней нет простых рецептов борьбы со злом политического угнетения и позиция ее авторов противоположна насилию как способу достижения политических целей и реализации стремления к власти. По мере того, как я становлюсь старше, я все яснее вижу ту истину, которая отстаивается в этой написанной почти десять лет назад книге. Мир может наступить в этом мире только тогда, когда каждый из нас – именно, каждая личность – воспримет всерьез весть о мире, которую провозгласил и явил жизнью Иисус: «Любите друг друга, как Я возлюбил вас» (Ин. 15:12). Как мы можем прийти к тому, чтобы любить друг друга? Как мы можем приблизиться к тому, чтобы поверить, что нас самих любят? |
| Мишель делала вид, что не замечает Бригитту, бедняжка Мишель, которая тоже переживала полосу угрызений совести, угрызений, общих со мной, — мы с ней еще долго не могли от них отделаться, но сейчас, на закате дней, я не нахожу даже бледного их следа. Мишель искренне горевала об отце, которого обожала, однако все ее помыслы здесь, в Ларжюзоне, накануне похорон, были полны одним — увидит ли она Жана, и после траурной церемонии дочерняя печаль ее словно бы померкла, уступив место глубокому разочарованию: в числе провожающих Мирбеля не оказалось. Так как она боялась, что ее трудно будет узнать под густой креповой вуалью, она поручила мне предупредить ее, когда появится Жан де Мирбель. Я решил исполнить просьбу Мишель и с жадным любопытством, но с холодным сердцем шарил глазами в толпе сходившихся в церковь горожан и крестьян. Среди всех этих тупых животных физиономий, этих хорьковых носов, лисьих и кроличьих мордочек, среди бычьих лбов, среди пугающе пустых женских глаз, уже давно потухших или, напротив, живых, блестящих, глупых, как глаза гусынь, я искал то лицо, тот высокий лоб под коротко остриженными вьющимися волосами, те глаза, те насмешливые губы, но искал напрасна Ясно, Жан побоялся попасться на глаза нашей мачехе, но, так как по обычаю вдова не провожает гроб на кладбище, я надеялся, что Жан решится прийти прямо туда Такое утро, как сегодняшнее, сулило прекрасный день, но вскоре бледное солнце заволоклось дымкой. До самой последней минуты — и стоя у открытой ямы, и во время церемонии, когда живые, казавшиеся уже полумертвыми в гуще навалившегося тумана, передавали из рук в руки лопаточку и скупые комья земли барабанили о крышку гроба Октава Пиана, который, может быть, вовсе и не был моим отцом, — до самой последней минуты я надеялся, что из толпы теней вынырнет Жан... Несколько раз Мишель судорожно хватала меня за руку, она тоже ждала и ошибалась. Еще много-много времени мы оба с сестрой со стыдом вспоминали эти минуты. Однако боль, какую мы испытывали при этом, свидетельствует, что мы нежно любили отца и сумели сохранить эту нежность. Ныне я уже не ополчаюсь на тот закон, которому повиновалась моя сестра на маленьком ларжюзонском погосте. Она принадлежала к числу тех чистых и тех гармонически уравновешенных натур, чей инстинкт, лишь за редкими исключениями, не совпадает с их долгом и кого сама природа побуждает совершать как раз то, чего от них ждут небеса. |
| Это похоронный звон. – Понимаю, дедушка Фошлеван. Здесь, значит, есть воспитанницы? А про себя он подумал: «Воспитание Козетты было бы обеспечено». Фошлеван воскликнул: – Еще бы! Конечно, тут есть маленькие девочки! Ну и подняли же бы они тут около вас пискотню! И задали же бы стрекача! Здесь мужчина – все равно что чума. Вы сами видите, что мне к лапе привязывают бубенчик, словно я дикий зверь. Жан Вальжан глубоко задумался. – Этот монастырь – наше спасение, – шептал он про себя. Затем сказал вслух: – Да, самое трудное – это остаться здесь. – Нет, – ответил Фошлеван, – выйти отсюда. Жан Вальжан почувствовал, что вся кровь отхлынула у него от сердца. – Выйти? – Да, господин Мадлен, для того чтобы вы могли сюда вернуться, необходимо сначала отсюда выйти. И, переждав очередной удар колокола, Фошлеван продолжал: – Никак нельзя, чтобы вас тут застали. Сейчас же спросят, откуда вы появились. Я-то могу считать, что вы упали с неба, потому что я вас знаю. А что касается монахинь, так им требуется, чтобы вы вошли в ворота. Вдруг послышался более замысловатый звон другого колокола. – Ага! – сказал Фошлеван. – Это сбор капитула. Зовут матерей-изборщиц. Так бывает всегда, когда кто-нибудь умирает. Она скончалась на рассвете. Все обыкновенно умирают на рассвете. А вы не могли бы выйти тем же путем, каким вошли? Слушайте, это не потому, что я хочу вас допрашивать, но скажите, как вы сюда вошли? Жан Вальжан побледнел. Одна мысль о том, чтобы спуститься через стену обратно на эту страшную улицу, приводила его в трепет. Вообразите себе, что вы выбрались из леса, полного тигров, и, когда вы в безопасности, вдруг вы слышите дружеский совет вновь возвратиться туда же. Жан Вальжан представил себе весь квартал, еще кишащий полицией, агентов, ведущих наблюдение, дозоры, руки, протянутые к его вороту, и, быть может, на углу перекрестка – сам Жавер. – Невозможно! – воскликнул он. – Дедушка Фошлеван, считайте, что я упал сюда с неба. – Ну, я-то верю этому, охотно верю, вам незачем говорить мне, – отвечал Фошлеван. – Господь бог, наверное, взял вас на руки, чтобы разглядеть поближе, а потом выпустил. |
| Жан-Батист Руссо, подвергавшийся изгнанию и умерший в нищете, был поэтом, коему он поклонялся. Оды Руссо любил старик Будри и, закатив глаза, покрикивая, читал славную Руссову оду «К счастью». Будри был в дружбе с матерью Кюхельбекера и опекал его. Оба не терпели Вольтера, насмешника, способствовавшего несчастью славного Жан-Батиста. Александр тайком раздобыл том запретных эпиграмм Жан-Батиста, сунутый когда-то Ариною и изъятый монахом Пилецким, и показал их Вильгельму. Поэт остолбенел: эпиграммы того самого мученика Жан-Батиста, которому он поклонялся, были самые бесшабашные. Вообще поэты, которые попадали в руки Кюхли и Александра, как бы раздваивались. Они поделили между собой, например, Буало: Александр взял у Чирикова из библиотеки первый том, Кюхле тогда же достался второй. В первом были сатиры и «Искусство поэтическое», во втором – трактат «О высоком» Лонгина. Кюхля стал учеником Лонгина: были переписаны главы о восторге; о том, что в высоком стихотворении необходимы пороки, слабости и падения, а ровное совершенство не нужно, ибо взволнованный дух познает в самом падении – высоту. Пущин говорил, что Кюхля сохранял теперь в своих стихах одни падения. Так, Вильгельм, наслушавшись насмешек над «славянороссами» деда Шишкова, сам стал «славянороссом». Он доказывал, что тот самый князенька Шихматов, которого, брызгая слюною, уничтожал Василий Львович, – гений, и также внес его в список пострадавших. Поэма Шихматова «Петр Великий» была длинна, громка и полна внезапного сопряжения идей, но ее уважал и Чириков, творение коего «Герой Севера» было в том же роде. Кюхля переписал ее – труд немалый – и охотно читал желающим. Завидев в руках друга поэму Шихматова, Дельвиг и Александр поспешно удалялись. Эпиграмму Батюшкова все переписывали: Какое хочешь имя дай Своей поэме полудикой: Петр Длинный, Петр Большой, Но только Петр Великий — Ее не называй. Чириков, которого поэма была не меньше Шихматовой, возражал; Кюхля негодовал на все эпиграммы. Услышав вчера от Горчакова, что «Пушкину несдобровать», он, несмотря на то что между ними были споры, почувствовал, что любит Пушкина больше чем когда бы то ни было, простил «Жертву Мому» – и явился вместе с Пущиным. |
| – А что это за дом? – Вот тебе и на! Вы сами хорошо знаете. – Нет, не знаю. – Но ведь это вы определили меня сюда садовником. – Отвечайте мне так, будто я ничего не знаю. – Ну, хорошо! Это монастырь Малый Пикпюс. Жан Вальжан начал понемногу вспоминать. Случай, вернее, провидение неожиданно забросило его именно в этот монастырь квартала Сент-Антуан, куда два года тому назад старик Фошлеван, изувеченный придавившей его телегой, был по его рекомендации принят садовником. – Монастырь Малый Пикпюс, – повторил он про себя. – Ну, а все-таки как же это вам, черт возьми, удалось сюда попасть, дядюшка Мадлен? – снова спросил Фошлеван. – Пусть вы святой, вы все равно мужчина, а мужчин сюда не пускают. – Но вы-то живете здесь? – Только я один и живу. – И все же мне надобно здесь остаться, – сказал Жан Вальжан. – О господи! – вскричал Фошлеван. Жан Вальжан подошел к старику и сказал ему серьезно: – Дядюшка Фошлеван, я спас вам жизнь. – Я первый вспомнил об этом, – заметил старик. – Так вот. Вы можете сегодня сделать для меня то, что я когда-то сделал для вас. Фошлеван схватил своими старыми, морщинистыми, дрожащими руками могучие руки Жана Вальжана и несколько мгновений не в силах был вымолвить ни слова. Наконец он проговорил: – О! Это было бы милостью божьей, если бы я хоть чем-нибудь мог отплатить вам! Мне спасти вам жизнь! Располагайте мною, господин мэр! Радостное изумление словно преобразило старика, его лицо засияло. – Что я должен сделать? – спросил он. – Я вам объясню. У вас есть комната? – Я живу в отдельном домишке, вон там, за развалинами старого монастыря, в закоулке, где его никто не видит. В нем три комнаты. Действительно, домишко этот был настолько хорошо скрыт за развалинами и настолько недоступен для взгляда, что Жан Вальжан даже не заметил его. – Хорошо, – сказал он. – Теперь исполните мои две просьбы. – Какие, господин мэр? – Во-первых, никому ничего обо мне не рассказывайте. Во-вторых, не старайтесь узнать обо мне больше, чем знаете. – Как вам угодно. Я знаю, что вы не можете сделать ничего нечестного и что вы всегда были божьим человеком. А к тому же вы сами меня определили сюда. Значит, это ваше дело. Я весь ваш. |
| части города, на правом берегу Соны. Средневек. здание было разрушено при строительстве неороманского храма (40-е гг. XIX в.), но есть основания считать, что в V-VI вв. там существовала базилика. В средние века ц. Сен-Пьер-де-Вез была отправным пунктом ежегодной процессии в честь Л. м. (см. ниже). По мнению Рено, в VIII в. из-за нападений провансальских сарацинов прах мучеников перенесли в ц. Сен-Низье, расположенную ближе к центру города. После этого ц. Сен-Пьер-де-Вез утратила связь с почитанием Л. м. ( Reynaud. 2012; Idem. 2014. P. 252-254). Однако в сер. IX в. Адон Вьеннский утверждал, что прах Л. м. покоился в ц. Апостолов, тогда как ц. Сен-Низье по крайней мере с нач. IX в. именовалась в честь св. Ницетия. Сохранились данные о др. храме, освященном во имя апостолов: согласно интерполированной версии письма архиеп. Лейдрада (797/8-816), расположенный к северу от города монастырь Иль-Барб был «издавна освящен в честь святого апостола Андрея и всех апостолов», но впосл. его назвали в честь св. Мартина (MGH. Epp. T. 4. P. 543; PL. 104. Col. 1026-1027; см.: Rubellin. 2003. P. 267). В мартирологе Адона Вьеннского впервые упоминается о торжественном праздновании памяти Л. м. 2 июня, которое называли «день чудес» (ex antiquorum traditione ipsam diem miraculorum appellant), впосл.- «праздник чудес» (лат. festum Miraculorum; франц. fête des Merveilles). По словам Адона, в этот день горожане устраивали процессию «вниз по реке» в ц. Апостолов, где совершалась праздничная месса. Неизвестно, когда возник этот обычай (возможно, в IX в.- Rubellin. 2003. P. 163-164). Согласно более поздним описаниям, в «праздник чудес» совершалось шествие по местам, связанным с почитанием Л. м. Каноники кафедрального собора, коллегиальных церквей св. Павла и св. Иуста, а также монахи из аббатств Иль-Барб и Эне собирались в ц. Сен-Пьер-де-Вез. Там они садились в подготовленные речные суда и с песнопениями отправлялись вниз по течению Соны в мон-рь Эне, где лобзали камень св. Потина (согласно авторам XVII в., в тюрьме епископ использовал этот камень вместо подушки; см.: Dumas. |
| Woodbridge, 1997. P. 89-91). По свидетельству историка Дудона Сен-Кантенского, герц. Ричард I построил новую церковь и жилища для монахов ( Dudo Sancti Quintini. De moribus et actis primorum Normanniae ducum/Éd. J. Lair. Caen, 1865. P. 290). Согласно текстам, составленным в XI в. в Мон-Сен-Мишеле, в 966 г. герцог заменил живших там каноников монахами-бенедиктинцами во главе с аббатом Майнардом I, прибывшими из Фонтенеля (Сен-Вандрий), Жюмьежа и мон-ря св. Таврина в Эврё (Introductio monachorum// Le Roy T. Les curieuses recherches du Mont-Sainct-Michel/Éd. E. de Robillard de Beaurepaire. Caen, 1878. P. 419-435; Recueil des actes de Lothaire et de Louis V, rois de France (954-987)/Éd. L. Halphen, F. Lot. P., 1908. P. 53-57. N 24). Однако есть основания считать, что эти данные были сфальсифицированы монахами и что бенедиктинская община в Мон-Сен-Мишеле возникла еще в IX в. ( Keats-Rohan K. S. B. L " Histoire secrète d " un sanctuaire célèbre: La réforme du Mont-Saint-Michel d " après l " analyse de son cartulaire et de ses nécrologes//Culte et pèlerinages. 2003. P. 139-159). Ко 2-й пол. X в. относится старейшее здание мон-ря - небольшая 2-нефная церковь, впоследствии перестроенная в крипту Пресв. Богородицы (Нотр-Дам-су-Тер). В XI в. благодаря щедрым дарам местных правителей и сеньоров аббатство располагало крупными земельными владениями в Нормандии, Мене и Бретани. В эпоху расцвета (XI-XIII вв.) в целом сформировался архитектурный ансамбль монастыря, хотя строительные работы продолжались и в последующее время. Аббатство пострадало от пожара во время военных действий между французами и бретонцами (1204), однако было восстановлено на пожертвования франц. кор. Филиппа Августа. В 1306 г. Мон-Сен-Мишель посетил франц. кор. Филипп IV; подаренные им 200 дукатов использовали при изготовлении золотой статуи М., к-рую установили на главном алтаре монастырской церкви. Во время Столетней войны (1337-1453) в сильно укрепленном монастыре размещался французский гарнизон, но обитель по-прежнему посещали паломники. |
|
|
