| Высказанное, без малого 40 лет тому назад, суждение Мережковского сохраняет свою силу и доселе: тень писаревского отношения к Пушкину еще продолжает витать в русском общественном сознании. Все охотно готовы нести дешевую, условную дань уважения гениальности Пушкина, как «чистого поэта», и этим откупаются от необходимости познавать его и интересоваться им 389 . Отчасти в этом, конечно, сказывается роковая судьба всех гениев, получивших всеобщее признание: они постепенно становятся «классиками» в дурном, школьном смысле слова – творения их становятся предметом обязательного школьного обучения, их бессознательно и безотчетно «зубрят» наизусть, ими, как однажды выразился Блок, «мучают ни в чем неповинных ребят»; они легко набивают оскомину, и именно поэтому в зрелом возрасте трудно восстановить непосредственное и внимательное отношение к ним. Но, отчасти, это есть, все же, своеобразная судьба именно одного Пушкина. Не касаясь здесь более глубоких духовных причин этого невнимания к Пушкину, достаточно указать на одну его причину, лежащую в самом характере поэтического и духовного творчества Пушкина. Дух и мысль Пушкина находят в его поэзии и в его поэтических суждениях такую наивно-непосредственную, простодушную, непритязательную форму, которая легко скользит по нашему сознанию и лишь с трудом проникает вглубь. Это связано с глубоко национальным характером пушкинского гения. Муза Пушкина – не только муза его поэзии, но и «муза» его мысли и духовной жизни – есть настоящая русская муза: ее истинная духовная глубина, ее великая и серьезная жизненная мудрость проникнута той простотой, безыскусственностью, непосредственностью, которая образует невыразимое своеобразие русского духа. Она очаровывает, обвораживает своей эстетической прелестью, своей нравственной правдивостью, но именно поэтому мы как-то склонны брать ее всерьез. И особенно не склонен оценить по достоинству эту простушку тот другой, весьма распространенный, тип русского духа, который, переобремененный «проблемами миросозерцания», отличается, напротив, какой-то угрюмой серьезностью, тяжеловесностью, духовной напряженностью и угловатостью. |
| При этом он все-таки хорошо сознает и реальную ситуацию, поэтому и сомневается, как мы видели, в наличии в России настоящей литературы, равной западноевропейской, и нередко, как и многие русские интеллигенты того времени, весьма нелестно отзывается о русской культуре и эстетике, опираясь на опыт всё той же русской литературы и искусства. При общем взгляде на отечественную культуру он вынужден констатировать, что эстетика у нас «деревянная», а культура – мещанская, то есть обслуживающая серую посредственность, ибо у русских «золотые сердца, да глиняные головы». А эстетика деревянная. «Сапоги выше Шекспира» – этого, конечно, теперь уже никто не скажет словом, но это застряло где-то в извилинах нашей физиологии и нет-нет да и скажется «дурным глазом» относительно всякой внешней эстетической формы как бесполезной роскоши. Не то, чтобы мы утверждали прямо: красивое безнравственно, но мы слишком привыкли к тому, что нравственное некрасиво; слишком легко примиряемся с этим противоречием. Если наша этика – «Шекспир», то эстетика наша иногда, действительно, немногим выше «сапогов». Во всяком случае, писаревское «разрушение эстетики», к сожалению, глубоко национально 57 . И восходит это еще к петровским временам, когда русскую культуру резко повернули к западной, но ее сути, ее глубоких духовных и эстетических основ мы никогда не могли и, вероятно, не хотели понять и усвоить. «Русская культура... срывает со всемирной только хлестаковские “цветы удовольствия”...» в одном ряду и на одном уровне с галантерейными товарами и французским мылом. Из всемирной культуры выбирает Чичиков то, что нужно ему, а все прочее, слишком глубокое и высокое, с такою же гениальною легкостью, как Хлестаков, сводит к двум измерениям, облегчает, сокращает, расплющивает до последней степени плоскости и краткости (II, 578). При этом Мережковский далеко не всегда упрощенческий характер русской эстетики считает негативным. Там, где упрощенный образ проявляется с неожиданной стороны, помогает по-новому взглянуть на известное явление, он уместен и вполне приемлем. |
| ЧАСТЬ ВТОРАЯ. МИРОВОЗЗРЕНИЕ Совершенно человека видит и сердце его любит, кто любит мысли его. Сковорода. I. ВСТУПИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ Если жизнь Сковороды привлекала к себе внимание в продолжение всего XIX века и о ней было написано немало статей, заметок и воспоминаний, то мысль Сковороды, его философское мировоззрение игнорировалось почти всеми. Мы можем назвать только одну статью Зеленогорского, серьезно и с достаточным знанием обсуждающую философию Сковороды. Но и в этой статье центральные мысли Сковороды не получают достаточно полного изложения. Зеленогорский приводит много пунктов заимствования Сковороды уантичных мыслителей, но не дает почувствовать самого главного: Сковорода отнюдь не исчерпывается этими заимствованиями, у Сковороды есть своя собственная центральная мысль. Если он многому учится у античных мыслителей и еще больше у отцов Церкви (чего тоже нельзя терять из виду), то все эти научения он как пчела перерабатывает в чистый мед своей основной жизненной мысли и разноцветными, часто у других заимствованными нитями ткет свой собственный, глубоко оригинальный и замечательный узор. Шестидесятые годы, проникнутые пафосом отрыва от прошлого, дали характерный пример чисто варварского отношения к мысли Сковороды. Когда появилось в Петербурге издание нескольких диалогов и стихов Сковороды, выпущенное книгопродавцем Лисенковым, в «Русском слове», в тогдашнем толстом журнале, Всев. Крестовский написал хлесткую рецензию. «Вот что за мысль терзала нас неотступно от начала книги и до самого ее конца: для кого и для чего неизвестный издатель Сковороды издавал в свет всю эту схоластическую ерунду, семинарскую мертвечину? Кому какое до нее дело…». «В этом вертограде бездна репейнику и крапивы, и вашему языку предстоят судороги и корчи, а уху яд невыносимых диссонансов». «Я нахожу Григория Саввича ни более ни менее как семинарской тупицей, каких порождала тысячами киевская бурса прошлого века». Когда Костомаров, возмущенный вандализмом решительного рецензента, пробовал было ему указать на то, что Сковорода очень почитается народом, Крестовский с писаревской развязностью отвечает, что «очень жаль, что ерунда эта была известна народу», и еще раз выкрикивает своим читателям: «Нам неизвестна жизнь Сковороды, но сколько мы можем судить по известным нам творениям «украинского философа», повторяем открыто: подобного тупоумия и бурсацкой мертвечины нам пока еще нигде не приводилось читать». А на Костомарова за несвоевременную и дерзостную попытку защитить Сковороду Крестовский в этой же статье пишет либеральный донос. |
| Все, что говорили они, была сущая правда. Ангелы в защиту меня представляли мои добрые дела, но эфиопы переспоривали. Я ощущал страх и ужас, все думал, вот сейчас ввергнут меня в бездну ада. Тогда сказал ангел: „вот какое доброе дело сделал этот человек: однажды ночью он привез хлеба, крупы и муки одному бедному семейству и подал все это в окно тайно, говоря в себе: „приимите Господа ради“, а сам поспешно скрылся. Это семейство до сих пор молит Бога о нем“. Милостыня бедным и молитва их спасли и оправдали меня. Эфиопы сказали только на это: „если он останется жить, еще более согрешит“. — „Не ваше дело, отвечали ангелы, касаться этого. Если он согрешит, то и покается“, и отогнали эфиопов. Более этого ничего я не видал и не слыхал: я пришел в сознание“. С тех пор прошло уже четыре года, но видение это, глубоко запавшее в душу Писаревского, всякий раз, как он впадает в какой-либо грех, возбуждает в нем сердечное раскаяние, и он старается загладить его исповедию, молитвою и милостынею. („Кормчий» 1892 г. 25). 184 Примеч. О христианском милосердии и делах милости духовной и телесной сказано подробно в нашей книге под названием: „Уроки и примеры христианской надежды“ в отделе: „Пятая заповедь блаженства“. Здесь же приведено несколько новых (или сокращенно изложенных) статей о христианском милосердии единственно по требованию системы христианского катихизиса, которой мы следуем в расположении материала нашей книги. (Свящ. Гр. Дьяченко). 185 Примеры этой добродетели см. в нашей кн. „Уроки и примеры христ». надежды“, 3 изд. 1894 г. стр. 511 — 515. 186 О печали и средствах против нее . а) Понятие о печали . Печаль есть чрез меру сильное сокрушение сердца, производящее всякую мрачную горесть и то несносное стеснение духа, которое гнетет печального, как бы каким то неизъяснимо тяжким бременем. Печаль происходит 1) от несчастных случаев, бывающих с нами, с нашими ближними и друзьями и вообще с лицами, которые для нас дороги и любезны; 2) обид и оскорблений, посредством слова или дела кем-либо нам нанесенных; 3) от всякой греховной страсти, когда кто-нибудь или что-нибудь ей противодействует; 4) от содеянных нами грехов. |
| Лесков, кажется, был менее самоуверен, нежели Толстой, в признании неоспоримости своего мировоззрения. Он как будто подозревал, что в том может таиться не устойчивость его, а падение. Однажды признался Суворину (в письме от 21 декабря 1888 г.): «На сих днях мне всё приходил на память один текст из Писания, который очень прост и обыкновенно никем и никогда не цитируется, а меж тем его содержание ужасно ! Он говорит: «Человек! когда ты стоишь— смотри, чтобы ты не упал». Ничего более! Меня это исполняло ужасного страха: «Думаешь, что ты стоишь,— а глядь— уже и упал» 351 . Лесков неточно процитировал апостола Павла: «Посему, кто думает, что он стоит, берегись, чтобы не упасть» (1 Кор. 10, 12). Собщая о своем ужасе при восприятии этих слов, Лесков проговаривается: раскрывает таящееся в подсознании. Да самим называнием своего нередкого состояния, которое он выразил точными слонами «ведёт и корчит», Лесков выдал себя головою: стоит лишь задаться вопросом: кто это может корчить человека. Лесков искал истину веры. Он долго не мог найти себя и в стихии общественно-политических борений. С революционерами разругался насмерть, и многое о них напророчил такого, что лучше бы не сбывалось, да вот сбылось. Потерпев немало от либерально-демократического террора, он неизбежно должен был оказаться в союзе с противоположными силами— и действительно: сошёлся на время с Катковым, которого все либералы на дух не переносили, и до сих пор спокойно имя его вспомнить не могут. Михаил Никифорович Катков— журналист, публицист, редактор, издатель. Отличавшийся в молодости умеренно-либеральными взглядами, он после реформы 1861 года перешёл на крайне правые позиции, вёл брань с Герценом и Чернышевским, а порою критиковал и правительство за неправость. Заслуги же его перед русской литературой значительны: в 1856 году он создал журнал «Русский вестник», ставший вскоре лучшим литературным журналом России. Тому способствовали и литературный вкус, и деловое чутьё издателя. Должно не скрывать: по отношению ко многим писателям Катков вёл себя как безжалостный эксплуататор. Так, в течение долгого времени он, по сути, держал в долговых путах вечно нуждавшегося Достоевского, которому, зная безвыходное положение писателя, предлагал и выплачивал до наглости низкие гонорары (вдвое меньшие, чем, например, Толстому или Тургеневу), а это в конце концов вело к новым долговым займам у того же Каткова. И Лесков был какое-то время в почти безвыходной зависимости от издателя «Русского вестника»: вспомним писаревское грозное отторжение г-на Стебницкого от литературных изданий. Катков же Лескова приветил, о чём тот вспоминал с благодарностью. |
| Сначала мы думали, что босяки-то уж, по крайней мере, самобытное явление. Но когда пригляделись и прислушались, то оказалось, что так же точно, как русские марксисты повторяли немца Маркса, и русские босяки повторяли немца Ницше. Одну половину Ницше взяли босяки, другую наши декаденты-оргиасты. Не успел еще скрыться Пляши-Нога, как поклонники нового Диониса запели: " Выше поднимайте ваши дифирамбические ноги! " (Вячеслав Иванов, " Религия Диониса " , в " Вопросах жизни " ) Одного немца пополам разрезали и хватило на два русских " новых слова " . Глядя на все эти невинные умственные игры рядом с глубочайшей нравственной и общественной трагедией, иногда хочется воскликнуть с невольною досадою: золотые сердца, глиняные головы! А эстетика деревянная. " Сапоги выше Шекспира " - этого, конечно, теперь уже никто не скажет словом, но это застряло где-то в извилинах нашей физиологии, и нет-нет да и скажется " дурным глазом " относительно всякой внешней эстетической формы, как бесполезной роскоши. Не то чтобы мы утверждали прямо: красивое безнравственно, но мы слишком привыкли к тому, что нравственное некрасиво; слишком легко примиряемся с этим противоречием. Если наша этика - " Шекспир " , то эстетика наша иногда, действительно, немногим выше " сапогов " . Во всяком случае, писаревское " разрушение эстетики " , к сожалению, глубоко национально. Это - в русской, великорусской, природе: серенькое небо, серенькие будни - Ельник, сосны да песок. И здесь, в уме, intellectus " e интеллигенции нашей, как в сердце и воле, тот же народный уклон к аскетизму, к духоборчеству, монашеский страх плоти и крови, страх всякой наготы и красоты, как соблазна бесовского. Отсюда - при отношении истинно религиозном к свободе внешней, общественной - неуважение ко внутренней, личной свободе, отсюда же у радикальнейших из наших радикалов - нетерпимость раскольников, уставщиков, взаимное поглядывание, как бы кто не оскоромился, не осквернился мирскою скверною. И беспоповцы-реалисты, и поповцы-идеалисты, и федосеевцы-марксисты, и молокане-народники, - каждое согласие, каждый толк ест из собственной чашки, пьет из особого " лампадного стаканчика " , не сообщаясь с еретиками. |
| И это есть не эклектическое примирение непримиримого, не просто какая-то «средняя линия», а подлинный синтез, основанный на совершенно оригинальной точке зрения, открывающей новые, более широкие духовные и философско-исторические перспективы. Достоевский в своей известной предсмертной речи о Пушкине, в своей форме, на языке своих убеждений, пытался выразить этот подлинный универсализм гения Пушкина, примиряющий «славянофильство» с «западничеством». В это толкование он вложил много своего, но, по существу, в том, что он уловил этот универсализм Пушкина, он был совершенно прав. Когда настанет день возрождения русской культуры и государственности, старый вопрос о культурном отношении между Россией и Западом вновь станет перед русским обществом. Надо надеяться, что оно вспомнит тогда о мудрых и широких заветах своего величайшего гения. Светлая печаль Мне грустно и легко; печаль моя светла Мне грустно и легко; печаль моя светла Чем больше вдумываешься в духовный мир Пушкина или, вернее, непредвзято отдаешься его действию на себя, тем острее чувствуешь, как мало еще доселе осознаны и оценены его богатство и глубина. Позволю себе повторить то, что я сказал к 100-летию смерти Пушкина : «Несмотря на всеобщее признание Пушкина величайшим, несравненным русским гением, в русском сознании господствует доселе какое-то равнодушное, отчасти даже пренебрежительное отношение к нему. Настоящие ценители Пушкина, люди, постоянно перечитывающие его творения, люди, для которых Пушкин “вечный спутник”, источник жизненной мудрости, – в русском обществе доселе одиночки. Тень писаревского отношения к Пушкину еще продолжает витать в русском общественном сознании. Все охотно готовы нести дешевую, условную дань уважения гениальности Пушкина как “чистого поэта”, и этим откупаются от необходимости познавать его и интересоваться им». Это поверхностное отношение к духовному миру Пушкина отчасти определено самой формой его поэзии. Она так законченно-прекрасна, что эстетически приковывает к себе, пленяет сознание читателя и – странным образом – отвлекает внимание от глубины и значительности выражаемого ею духовного содержания; и она по большей части так непритязательна и наивно-простодушна, что поверхностному взгляду ее смысл кажется недостаточно серьезным. |
| Поучительное видение о пользе подаяния милостыни. В беседе с одним пастырем некто А. Писаревский, после исповеди, рассказал замечательный случай, бывший с ним, и уполномочил его объявить о нем во всеобщее сведение к пользе христиан. «Однажды», говорил он, «ехал я на паре лошадей, в повозке с кладью пудов 50, и заснул. Лошади, спускаясь под гору рысью, опрокинули повозку, которая всею тяжестию придавила меня. К счастию, случилось это в селении. Четверо человек с трудом высвободили меня из-под тяжести и, так как я был без сознания, то стали обливать меня холодною водой, чтобы привести в чувство». «Когда я был без чувств, я увидал двух страшных эфиопов, приблизившихся во мне и говоривших: это – душа наша, потому что она умерла без покаяния. К великому утешению своему я увидал в другой стороне двух ангелов в белом одеянии, которые сказали эфиопам: какое вы имеете право говорить, что душа ваша? и начали сморить с ними. Эфиопы представляли ангелам все грехи, мною содеянные от юности и до настоящего дня, даже забытые мною грехи воспомянули и особенно сильно осуждали меня за сквернословие. Все, что говорили они, была сущая правда. Ангелы в защиту меня представляли мои добрые дела, но эфиопы переспоривали. Я ощущал страх и ужас, все думал, вот сейчас ввергнут меня в бездну ада. Тогда сказал ангел: «вот какое доброе дело сделал этот человек: однажды ночью он привез хлеба, крупы и муки одному бедному семейству и подал все это в окно тайно, говоря в себе: «приимите Господа ради», а сам поспешно скрылся. Это семейство до сих пор молит Бога о нем». Милостыня бедным и молитва их спасли и оправдали меня. Эфиопы сказали только на это: «если он останется жить, еще более согрешит». – «Не ваше дело, отвечали ангелы, касаться этого. Если он согрешит, то и покается», и отогнали эфиопов. Более этого ничего я не видал и не слыхал: я пришел в сознание». С тех пор прошло уже четыре года, но видение это, глубоко запавшее в душу Писаревского, всякий раз, как он впадает в какой-либо грех, возбуждает в нем сердечное раскаяние, и он старается загладить его исповедию, молитвою и милостынею. («Кормчий» 1892 г. 25). |
| Явилось мало. Отец Гр. Сербаринов докладывал об облачениях (преимущественно о цвете их), но очень мало и обще. 12/25 декабря. Когда был у Шахматова на завтраке, после похорон О.Н.Шахматовой, беседовали с А.А.Шахматовым о Богословском институте (он присутствовал от Академии наук на втором собрании уполномоченных от приходских общин). Он высказал неудобство в научном отношении от отсутствия светских предметов, потому что трудно иногда провести грань между богословским элементом и общим в науке. Во-вторых, удивлен, что история представлена вообще слабо: нет истории Восточных церквей, истории католичества, протестантства; заинтересованному придется обращаться в университет, а там ему дадут совсем не то, и не в том духе. В-третьих, по поводу возражения о. Писаревского (на собрании) о том, что «Положение» по-видимому, связывает, и не дает полной свободы, необходимой для научного исследования, и ответа о. Чепурина, что здесь свобода должна пониматься условно, ибо «институт является кафедрой архиерея», Шахматов неодобрительно отнесся к такому заявлению о. Чепурина, соглашаясь более с Писаревским. Такая тенденция, высказанная Чепуриным, подчеркивает конфессионализм, и грозит нашей Православной Церкви, доселе «простецкой», но без крайностей католицизма, впасть в эту крайность. Многое - правда. 10/23 декабря, во вторник, начал писать лекции по педагогике. 11/24 в КЕПСе было совещание представителей всех отделов для взаимного осведомления о ходе и характере работ. Общее впечатление таково, что везде делается только кое-что; предположений и ожиданий много, но когда это осуществится - неизвестно. По нашему Северному отделу привлекает внимание библиографическая работа (я подробно изложил как весь использованный для карточек материал, так и систему разгруппировки/пока общую и грубую/этого материала). 15/28 декабря. Воскресенье . Сегодня после литургии беседовал по дороге с Ю.П.Новицким. Рассказал подробности относительно поездки в Москву. Устав института нами составлен безукоризненно. |
| —216— пробиты после. Две оригинальные кафельные печи и рельефные на сводах изображения существовали и тогда. Среднюю часть этажа занимал ректор; а на месте большей части нынешней академической церкви 196 была зала для публичных собраний, служившая вместе с тем и богословскою аудиториею. В нижнем этаже по передней его стороне, где теперь спальни и редакция, и в смежной с нею комнате к северной монастырской стене шли студенческие номера. Остальные три теперешние, по той же линии, спальни были заняты кухней, хлебной и мелочной с некоторыми съестными припасами; а под церковью была столовая. От самых чертогов вплоть до восточной монастырской стены, на пространстве 40 сажень, тянулось узкое трехэтажное каменное здание – «кишка», по студенческой кличке, а по официальным бумагам того времени – желтый корпус. Здесь квартировали профессора и бакалавры Академии; впрочем в одной комнате помещались и студенты-монахи. Передний фасад обоих зданий выходил в академический сад, тогда еще очень молодой, насаженный в 1816 году на месте семинарского огорода и зарытого «писаревского» пруда. Сад был обнесен каменною стеною с решетками и столбами. Чрез дорогу от сада, вдоль монастырской восточной стены стоял «инспекторский» корпус. В нём, в верхнем этаже помещались инспектор и трое из монашествующих бакалавров Академии; а в нижнем жили младшие студенты. Наша столовая в то время служила фундаментальной библиотекой. В неё вели два входа: один от чертогов чрез каменный коридор, другой, в восточной стене корпуса, – снаружи. – Кроме этих четырех зданий, в распоряжении Академии были еще собственные больница и баня, на том же месте, где они в настоящее время. Та и другая были деревянные, весьма ветхие, доставшиеся Академии еще от Троицкой семинарии. В одноэтажной, но довольно все-таки просторной и удобной больнице при А. В-че цела была та аптека, над дверьми которой митр. Платон, в напоминание, – говорят, – одному, не всегда трезвому лекарю приказал сделать надпись: «врачу, исцелися сам». Простран- |
|
|
