| Когда жил Орфей? Орфеев насчитывали несколько, сомневались совсем в существовании Орфея, отрицание его существования находят уже у Аристотеля (в фрагменте сохраненном у Цицерона в De natur. deor. 1, 38, 107). Еще раньше Аристотеля у Геродота (Истор. 2, 53) хотят видеть скрытым образом выраженное отрицание за личностью Орфея исторического характера. Геродот высказал, что Гомер и Гезиод дали грекам учение о богах. Но если так, то значит, это учение дал не Орфей. Вопрос о том, насколько историчен образ Орфея, не может быть решен при настоящем состоянии знания. При желании легко можно находить доказательство, что его не существовало. Гомер —151— и Гезиод не упоминают о нём. В древнейших сказаниях о походе аргонавтов его имя отсутствует. А так как позднейшие сказания относят его к догомеровской эпохе, то argumentum e silentio древности об Орфее считают достаточным для утверждения, что его никогда не было, но что позднейшее время создало его образ и отодвинуло в доисторическую эпоху. Подобным образом пытаются отрицать существование и других основателей религий, наприм., Зороастра. Но позволительно думать, что естественная сторона мифов заключает в себе более исторического материала, чем думали это прежде. Это подтверждается всеми новейшими исследованиями. Естественно поэтому предполагать, что существовал и Орфей, но что в учении орфиков принадлежит действительно ему, на это невозможно отвечать с уверенностью. Для определения времени жизни Орфея имеются два рода данных. 1) мифологические сказания. Они относят Орфея к дотроянскому периоду. Орфей по мифам принимал участие в походе аргонавтов, но этот поход предшествовал троянской войне. Имеется несколько родословных Орфея. Обычно он считается сыном бога реки Эагра и музы Каллиопы. По восходящей линии в некоторых родословных предком его называется Посейдон, по нисходящей линии во многих родословных потомками его являются Гомер и Гезиод. Согласно этим данным жизнь Орфея нужно отодвигать более, чем за тысячу лет до Р. X. 2) Другой род данных – упоминание об Орфее у греческих писателей. В первый раз Орфей упоминается Ивиком – лирическим поэтом из великой Греции, слава которого особенно падает на время около 63-ьей олимпиады 846 (олимпиада=4 годам, счет по олимпиадам начинается приблизительно с 776 г. до Р. X., 63-ья олимпиада, следовательно, началась около 528 г. до Р. X.). Затем Орфея упоминает Пиндар (род. 521 г. до Р. X.). Таким образом в VI столетии до Р. X. сказания об Орфее уже существовали. Следовательно, Орфей жил более, чем за VI в. до |
| Вполне естественно, что в столь многолюдном городе, при столь интенсивном приливе населения, квартирный вопрос стоял довольно остро, а вместе с тем возникала тенденция использовать каждый кусок пространства для жилых помещений. Византийский Царьград был столь же тесно и беспорядочно застроен, как и современный Стамбул. Правда, в нём не редкость были такие особняки знати и богачей, которые имеет в виду житие пр. Василия Нового, упоминая в доме сановника Самона двор с внутренней галереей и аркадами, окружённый службами и выходящий воротами на улицу 579 , двор, настолько типичный, что он вошёл в идеальный архитектурный пейзаж миниатюр 580 , но большинство константинопольских домов отличалось иной формой. Это были чрезвычайно высокие, узкие, сравнительно со своей вышиной, дома, с десятками квартир и каморок, которые теснились по обеим сторонам многочисленных, узких и зловонных улиц, разделявших площадь города в 10 с небольшим кв. километров на 300 с лишними кварталов 581 . Тому обстоятельству, что столичные дома теснились и громоздились друг на друга, историк Агафий приписывает, как необычайную разрушительность константинопольских землетрясений, так и большое число погибающих в них 582 . Но землетрясения не останавливали предприимчивых строителей, и дома строились всё теснее и выше. Постановление им. Зинона и новелла Юстиниана, тщетно предписывают по возможности не строить дома выше 100 футов и ближе 12 футов друг к другу, сохраняя это расстояние вплоть до крыши, (т. е. не делая верхние этажи выступами на улицу) 583 . Цена на землю и земельная рента, были слишком высоки в Константинополе, и особенно в его центральных частях, чтобы выгода не заставляла нарушать строительные постановления. Когда пр. Маркиан задумал воздвигнуть храм вмч. Ирины (в Перама), то он лишь с большим трудом и издержками мог купить участок земли под доходным домом вблизи Золотого Рога, в самой оживлённой, населённой и торговой части столицы 584 . Богачиха-вдова, которой принадлежал этот дом, доставлявши ежегодно значительную арендную плату за сдаваемый в наём помещения, взяла за него 2.000 золотых, да ещё горевала потом, что продешевила при продаже. Чрезвычайной выгодностью этой арендной платы (στεγονομα или νοκικα) объясняется, как строительная горячка константинопольских собственников, так и высота домов. Внизу их находились обычно лавки и мастерские, снимаемые торговцами и ремесленниками, как это было, например, в домах, принадлежавших преп. Олимпиаде 585 , в верхних же этажах жили квартиранты, те οκοντες μιστωτικς, о которых говорит Зонара 586 , и которыми являлась, главным образом, столичная беднота 587 . Квартирный вопрос, как говорилось, принадлежал к наиболее больным вопросам в жизни этой последней, и облечение участи квартиронанимателей, не знавших пощады со стороны закона 588 , являлось одним из важных моментов в благотворительной деятельности Романа Лекапина, погасившего однажды, как известно, квартирные недоимки во всём Константинополе 589 . |
| И, несомненно, простые константинопольцы в своем архиерее увидели защитника и истинного пастыря. После молчаливого, как рыба, патриарха Нектария, они вдруг услышали с кафедры слова, которые выражали их чаяния. Они услышали мысли, которые по скромности своей и не дерзали сформулировать, но которые как непонятная боль мучили их сердца, чувством неправильности и несогласованности реальной жизни с правилами христианской добродетельности. Благочестиво настроенные единомышленники святителя составляли лишь малую часть среди большинства представителей высшего общества, легкомысленно предавшихся страстям и мирским порокам. Всюду царило охлаждение к вопросам веры, незнание Священного Писания, непонимание догматов и полнейшее пренебрежение к правилам христианской нравственности. Да и в среде константинопольского клира того времени было также много соблазнительных допущений. Целибатные клирики держали в прислугах подозрительных «сестер». Некоторые девы, давшие обет непорочности, жили в домах своих неженатых родственников, давая повод для сплетен. Другие, сохраняя внешне скромные одежды, оттачивали их до такой подчеркнутой элегантности и прелестности, что превосходили мирских модниц, давая повод думать, что внимание их устремлено отнюдь не к высшим идеалам. «Не побороли страсти к щегольству в одежде, но пленены и покорены ею более, чем даже мирские женщины, – говорил о них Иоанн Златоуст, – они всеми мерами старались посредством простых своих одежд превзойти украшение облаченных в золото и в шелковые платья, и, таким образом, казаться более их прелестными, занимаясь, как сами они думали, безразличным делом, а, как показывает сущность дела, губительным и вредным, ведущим в глубокую пропасть». Тем более выделялась на их фоне Олимпиада, про которую святитель сказал, что она «освободила себя от всякой страсти нравиться… показала образец самоотречения, не уборами отличаясь, а строгим поведением, не в красные одежды облекаясь, а ограждая себя оружием духовным». К сожалению, и вдовицы, в обязанности которых входило воспитание детей и гостеприимство, услаждались сплетнями и злословием, втираясь в богатые семьи, одних сорили, других примиряли не без собственной выгоды. Дух подвижничества в значительной мере угас, церковные обязанности, как правило, выполнялись формально. Общество было погружено в паутину губительного самообольщения. |
| Господь указал мне истинное мое призвание, которое состоит в служении Ему во вдовстве». Император объяснил себе это решение, странное в возрасте Олимпиады и в ее положении внушением священников, жаждавших ее состояния. Отправляясь на войну с Максимом, он приказал Константинопольскому префекту взять в опеку имение Олимпиады до тридцатилетнего возраста ее. Чтобы принудить ее к браку с Ельпидием, префект запретил ей посещать епископов и не пускал даже в храм Божий. Олимпиада безропотно переносила оскорбления префекта и даже была рада ограничению и стеснению своей воли. «Благодарю тебя, августейший монарх, писала она к императору, за то, что с мудростью и благоволением, достойным не только государя, но и епископа, ты соизволил возложить на себя управление моим имением, и тем облегчить мне тяжесть земных забот. Соблаговоли увенчать твое дело, раздав это богатство бедным и церквам, как я намеревалась то сделать. Твои уполномоченные это исполнят с большим знанием дела; а сверх того, ты избавишь меня от уколов преступного тщеславия, которое очень часто сопровождает благотворение». Это письмо устыдило императора. Он отменил распоряжение, возвратил Олимпиаде управление наследственным имением и предоставил ей полную свободу; тогда предалась она вполне подвигам христианского вдовства: она доставляла приношения церквам, монастырям, странноприимным домам, темницам, местам ссылки; милостью и щедростью ее пользовались все те бедные и неимущие, которых она только видела. Сама Олимпиада вела скромную жизнь; хотя она и была воспитана в роскоши и неге, но отказывалась от всех удовольствий света. Большую часть времени она посвящала молитве, даже ночные бдения обратились у нее в привычку. Обхождения ее с другими дышало христианской скромностью. Нектарий, занимавший в то время епископский престол в Константинополе, принял ее в число диаконисс и сделал своею советницею во всех делах церкви. Златоуст, после Нектария, оказывал ей то же доверие и еще большее расположение, потому что имел случай испытать силу преданности этой благородной женщины, в чем не встречал нужды Нектарий. |
| Изгнанник вздохнул свободнее. В своих дружеских излияниях с детской радостью он сравнивает страдания, перенесенные во время пути, со спокойствием, первую сладость которого он ощущает. «Нет, – восклицает он в одном письме к Феодоре, конечно, с меньшей осторожностью, какую принял бы, если бы писал к Олимпиаде, – каторжники и острожники не испытывают того, что претерпел я и до сих пор по временам претерпеваю... Поражаемый постоянными припадками лихорадки и принужденный ехать и день и ночь, томимый зноем и потребностью сна, я не имел самых необходимых предметов и никого, кто бы мог оказать помощь в этих лишениях... Наконец-то я в Кесарии, как мореплаватель – в гавани после бури. Но спокойствие этой пристани бессильно вознаградить за все зло, причиненное мне бурей, – так предшествовавшие дни сокрушили меня. В Кесарии я несколько ожил, я пил здесь чистую воду, ел хлеб, не пересохший и не затхлый, я не был более принужден мяться в отрезках бочек, и мог лечь в постель. Можно было бы прибавить и еще кое-что, но ограничусь этим, чтобы не взволновать тебя более...» Известия, полученные Златоустом в Кесарии, совсем немного приподняли для него покров с константинопольских событий, Друг, прибывший из столицы, сообщил ему чуть более. Златоуст с горечью узнал, что он не привез ему писем ни от епископа Кириака, ни от Тигрия, ни даже от Олимпиады. Сведения, им полученные, были уже довольно запоздавшие и ничего не могли сообщить о том, что ему всего более хотелось знать. Что сталось со столькими друзьями, которые, имея так много сообщить ему, хранили молчание? Через два дня он написал Олимпиаде, кротко укоряя ее: «Вот уже много писем я писал тебе о том, что касается меня, но твои очень редки. Зависит ли это от затруднения в отыскивании лиц, которые доставили бы их? Отвечаю – нет, ибо брат блаженного Максима посетил меня два дня назад и на вопрос мой, нет ли ко мне писем, отвечал, что не имеет писем ни от тебя, ни от Тигрия, ни от епископа Кириака и других халкидонских заключенных. Если ты знаешь что-нибудь об их участи, постарайся сообщить мне. Что касается меня – то я чувствую себя хорошо и до сих пор пользуюсь полным миром и полной ясностью духа. Не укоряй моих друзей за то, что они не могли выхлопотать перемены моего местопребывания. Положим, что они сделали все и не имели успеха, допустим, что они не могли меня увидеть: нужно ли еще допустить, что они не могли и написать ко мне? Засвидетельствуй мою признательность достопочтенным женам – сестрам достойнейшего Пергамия за неослабную ревность, которую они оказывают в отношении меня. И в самом деле, я обязан им тем отличным расположением, которым зять его, военачальник здешней провинции, одушевлен в отношении ко мне, так что, несмотря на важные обязанности, он собирался меня посетить здесь». |
| Эта злополучная ночь врезалась ужасающими чертами в воображение Златоуста. Он не любил вспоминать о ней и когда бывал принужден к этому, то говорил с осторожностью, изобличавшей следы испытанного им ужаса. Святитель написал Олимпиаде полный задушевных дружеских излияний рассказ об этой ночи, которому мы и следовали в нашем повествовании, но в то же время он советовал своей любезнейшей и благочестивейшей дьякониссе сохранить все это про себя, хотя солдаты конвоя могли по всему городу распространить эти известия, потому что они сами избежали величайшей опасности. «Пусть они поступают как знают, – прибавлял он, – это меня не касается. Я желаю только, чтобы об этих вещах не слыхали от тебя и чтобы ты даже останавливала тех, кто захотел бы с тобой говорить об этом». Эта предосторожность показывает его сердечную заботливость: указывая на то, что кесарийский клир вообще выразил привязанность к нему, он призывает к молчанию из опасения, что многие члены этого клира, бывшие в настоящее время в Константинополе, подвергнутся некоторым образом осуждению за преступные действия их епископа, что было бы во всех отношениях несправедливо. Он даже старался ослабить вполне законное негодование, которое вызывало поведение Фаретрия, извиняя его слабостью характера. Однако же в этом письме к Олимпиаде у него сорвалось одно слово, которое заставляет содрогнуться, будучи написано таким человеком, как Златоуст. «Я теперь в Кукузе, – пишет он ей, – уважаем всеми и вне опасности: не бойся в отношении меня исаврян, которых зима заключила в их норы; я же сам никого не боюсь так, как епископов, исключая немногих». III В то время как истинный пастырь Церкви, законный архиепископ всех верных православных, со всевозможными опасностями приближался к месту своего заточения, ложный пастырь, самозванец Арзас, навлекал на этих верных бремя всех строгостей – церковных и гражданских. Несмотря на ожесточение Оптата и на его свирепое искусство, розыски по делу о поджоге не привели ни к чему, признания ни от кого добиться не могли, и Аркадий, утомившись столькими бесполезными жестокостями, наконец умилостивился. Через два месяца после начала следствия, 29 августа 404 года, он издал указ, в котором откровенно признавалась тщетность всего судопроизводства и который открыл двери темниц заключенным. Итак, епископы, клирики, монахи и миряне, посаженные в тюрьму по этому обвинению, были освобождены, но с условием покинуть столицу и отправиться в свои частные жилища, как в ссылку. Такова была участь Евлизия, Кириака, а также клириков константинопольских, бывших спутниками Златоуста, задержанных с ним на пути в Никею и пересылавшихся затем из одной тюрьмы в другую. Указ об их освобождении был, таким образом, для них приговором к изгнанию. |
| После сего Феодосий, убедившись в ее истинном благочестии, не хотел ее более беспокоить своими притязаниями, но предоставил ей жить и распоряжать своим имением по собственному ее благому произволению. Получив такую свободу, Олимпиада дышала уже свободнее, всецело посвящая себя делам благочестия и самоумерщвления. Палладий, в своей истории, выставляет Олимпиаду во всем совершенстве. Он говорит, что ее простота и скромность были так же велики, как и знаменитость ее рода; в молитве упражнялась непрестанно и пост всегда соблюдала строгий; она никогда не ходила в баню и не ела мяса, и большую часть ночи проводила в молитве и сокрушении о грехах. Ее кротость и любовь делали ее доступною для всех, и в особенности она бывала внимательна к немощным, на которых она всегда смотрела, как на своих детей. Св. Златоуст сравнивал ее обильные милостыни с обширною рекою, которая, протекая до конца земли, обилием вод своих превосходила самый океан. Города самые отдаленные, острова и пустыни, самые уединенные, все испытывали на себе действие ее щедрой благотворительности; нуждающиеся церкви, в каком бы месте ни находились, все имели не малую часть в разделе ее имений. Она обладала чрезвычайным богатством и жизнь ее, обреченная на подвиги самоумерщвления, давала ей возможность посвятить все это всецело Господу. Она во всем выражала преданность в волю Божию, была смиренна во всех своих действиях, приветлива в обращении с ближним, исполнена любви и сострадательности к бедствиям страждущих: такова была Олимпиада! пользуясь советами и благорасположением патриарха Нектария и св. Златоуста, она и сама много служила к их утешению своим добрым нравом и достоянием, помогая многим в нуждах, по их назначению. Находясь в главе многочисленного общества вдов, она устрояла между ними порядок своими советами, и вместе назидала их примером своей жизни. Бог приготовлял ее в уединении к перенесению скорбей, которые она должна была претерпеть за веру вместе с тем, которого Провидение дало ей, как руководителя, и которого она чтила как пастыря и отца. |
| Решить такую задачу можно только создавая особое символическое пространство, перемешивая символы русской культуры и символы религиозные. Плюс необходимо пробудить чувство сопричастности. Церемония открытия — это действие, направленное на объединение всех и вся вокруг особого торжества — победы тела, триумфа сильных. Не случайно одним из самых ярких моментов церемонии открытия является ритуальный бег с факелами — лампадодромия (др.-греч. — λαμπαδηδρομα). Константинопольский патриарх Фотий (около 820–896) говорит о том, что в Афинах проходили три лампадодромии в праздники Прометея (воспоминание о похищении огня), Гефеста (как хозяина огня) и Пана (как соратника афинян в войне против персов). Задача бегунов-факелоносцев была первым зажечь огонь на алтаре того из греческих богов, которому посвящен праздник. Примечательно, что Аристотель в «Политике» устройство бега с факелами относил к литургиям (общественным повинностям), требовавших больших расходов и не приносящих пользы. В 1936 году немецкий политик, теоретик и историк спортивного движения Карл Дим при непосредственной поддержке руководства Третьего рейха инициировал использование древнегреческого ритуала для эстафеты олимпийского огня. Так, открытие олимпиады невозможно не воспринимать как (пара)религиозное действо. Особые избранные или посвященные герои нации несут факел и зажигают огонь, который горит все дни олимпиады как покровитель спортсменов. Конечно, религиозные символы загнаны в жесткие рамки канона шоу-бизнеса. Всё в технологии «лайт», т. е. в поклонении огню никто организаторов вроде бы не упрекнет. Мол, это такой древний обычай, который давно утратил свое религиозное содержание. А какое тогда содержание осталось? Нельзя же сказать, что никакого содержания у церемонии огня нет, и это полная бессмыслица? Как же тогда понимать олимпийское факельное шествие сегодня? Лампадодромия — это прообраз, или первообраз, или же то, что мы имеем сегодня, это симулякр? Если прообраз, то явно деградировавший, форма, оставшаяся без содержания. |
| Он находил, что деньги прилипали к рукам клириков. Так, не желая, чтобы богатая Константинопольская аристократка, Олимпиада делала клириков посредниками между собой и бедными, Златоуст говорил ей: „ты вливаешь свою собственность в море“ 1745 . Нужно ли ещё напоминать о тех суровых приговорах, какие произносил Златоуст против клириков, живших с так называемыми „духовными сёстрами“, с которыми в действительности их связывали, слишком плотские интересы. Провинциальное духовенство времён Златоуста было не лучше столичного. Самому Златоусту, в качестве архипастыря столицы, приходилось разбирать очень соблазнительные дела некоторых епископов, принадлежащих к Ефесскому округу. Сообщим некоторые сведения о нравственном характере епископов Ефесского округа. Во время одного заседания Константинопольского синода при Златоусте, кто-то из епископов подал жалобу на архиепископа Ефесского Антонина. Вот в чём он обвинял этого последнего: 1) он купил за деньги свой епископский сан и в свою очередь, дабы возвратить потраченный капитал, продавал должности в епископском своём округе. Смотря по доходности, он обложил таксой все епископства, на которые он назначал архиереев; ставленники же епископы – в свою очередь возмещали издержки через продажу священнических мест и св. тайн. 2) Он, Антонин, приказал обращать свящ. сосуды в слитки, и дарил это серебро своему сыну; от дверей крещален похищал мрамор, которым и украсил свою баню; далее он перенёс в свой триклиний колонны, принадлежавшие церкви. 3) Он держит у себя в качестве слуги мальчика, виновного в убийстве, не наложив на него даже епитимии. 4) Антонин возвратил к себе жену, с которой разлучился при своём посвящении; сожительствовал с ней и имел от неё несколько детей уже во время своего епи- —455— скопства 1746 . Златоусту следовало рассмотреть это соблазнительное дело. Но Антонин умер раньше, чем кончился его процесс. Не было однако сомнения, что Антонин был действительно повинен в возводимых на него преступлениях, если не во всех, то во многих. |
| Этот небольшой городок был, так сказать, совершенно отделен от остальной части мира, и лишен был вообще всех удобств жизни. Зима там была почти беспрерывная, а земля так бесплодна, что жители, при больших усилиях, едва могли извлекать из нее самое необходимое для жизни. К страшным неудобствам жизни здешней присоединялось еще то, что сия страна часто подвергалась опустошительным набегам Исаврян, народа дикого и жестокого. Они, выходя из ущелий горы Тавра, обыкновенного места своего пребывания, появлялись в городе и окрестных селениях большею частию тогда, когда их меньше всего ожидали, быстро нападали со всех сторон и, произведши страшное опустошение и убийства, убегали и опять скрывались в своих неприступных ущелиях. Но св. епископ со всею покорностью выслушал повеление, назначавшее ему место ссылки. В минуту своего отъезда он написал письмо своей духовной дочери, блаженной Олимпиаде. В этом письме он просит ее не беспокоиться относительно его путешествия. «Тело у меня здорово, писал он ей, и придало себе большия силы; воздух обошелся со мною хорошо; ведущие меня в изгнание оказывают мне всевозможное попечение, заботятся о моем спокойствии больше, нежели сколько я хочу» 386 . Воины, сопровождавшие его из Никеи, так были внимательны, и столь глубокое уважение питали к нему, что почитали себя счастливыми, имея возможность служить ему 387 . Но усталость и утомление от трудного и продолжительного пути, нестерпимый жар дневной, изнурительная бессонница, недостаток необходимых жизненных потребностей, совершенное отсутствие врачебной помощи, повергли его в такую сильную лихорадку, что он едва достиг Кесарии уже, как сам говорил, до чрезвычайности утомленный, исчахший, находясь в самой высшей степени огненной лихорадки, почти мертвый. Но лишь только прибыл он в город, встречен был самыми живыми знаками искреннего радушия: его окружили духовенство, монахи, девственницы и весь народ, и наперерыв друг перед другом старались выразить пред ним знаки глубочайшего своего уважения и искреннейшей любви, с рабскою покорностью служили ему, всевозможно старались доставить все нужное к его успокоению и утешению. |
|
|
