| Преследования были, таким образом, прерваны. Тогда муж принялся за Птоломея, научившего святой вере жену его и донес на него Урбицию, бывшему тогда префектом в Риме, что он христианин. Тот приказал сотнику, который должен был задержать Птоломея, спросить его только христианин ли он, и если сознается, то бросить в темницу. После продолжительного и тяжкого заключения Птоломей с твердостью исповедовал веру свою и был приговорен к смерти. Христианин, именем Луций, возмущенный такой несправедливостью, возвысив голос, с негодованием сказал префекту: «за что осуждаешь ты человека, не совершившего ни прелюбодеяния, ни человекоубийства, ни воровства, которого не уличил ты ни в каком преступлении и только потому, что он христианин? Поверь мне, Урбиций, что подобный суд несообразен ни с правилами благочестивого императора нашего, ни сына его, философа, ни священного сената. Урбиций же ответил только: «кажется и ты принадлежишь к той же религии?» Луций сознался и был также отведен на казнь. «Благодарю тебя очень, сказал Луций, ты не только освобождаешь меня от дурных властителей, но предпосылаешь меня к Богу, Отцу и Царю, исполненному благости». Третий христианин, пришедший случайно, протестовал против этой новой несправедливости и был также осужден. С таким то кровожадным хладнокровием правители отсылали христиан на смертную казнь. В провинциях подражали тому, что делалось в Риме, и таким образом в царствование философа Марка Аврелия, без всякого эдикта о гонении, вся империя обагрилась христианской кровью. Иустин ревностно обличает доносчиков. Подобно Афинагору возражает он против обвинения возводимых на христиан в безбожии и против клеветы на них в разврате и пиршествах из мяса человеческого. 959 Клеветы эти распространял в особенности Кресцент, 960 декламируя публично и возбуждая невежественную и фанатическую толпу против христиан. Иустин также публично посрамил его. Кресцент питал на него злобу, а потому философ христианский ясно выражает в апологии своей, что ожидает от него доноса и преследований. Так действительно и случилось. |
| В ту минуту, когда задыхающийся от ярости Филагр обрекал на мучительную смерть ослушавшихся его рабов, Луций Пропорций страдал от бессонницы в одной из многочисленных комнат дворца Эвдема. Досаждали ему комары, духота, навязчивые мысли о бесплодности долгого пребывания в Пергаме. И если веки все же смыкала непреодолимая тяжесть, то короткие сны, один другого нелепее и жутче, заставляли его вскидывать голову и испуганно пялиться на темные силуэты стола, сундуков, канделябры, а потом снова думать о своих неудачах в этом городе, отгонять от лица назойливых комаров и вновь проваливаться в короткое омутное забытье. Снился ему Квинт в сенаторской тунике и рабском ошейнике с его, Луция, клеймом «Верни беглого раба Луцию Пропорцию». Брат, широко разведя руки для объятий, радостно бежал к нему навстречу, но никак не мог добежать… Снился почему-то безногий Тит и неведомый ему Аристоник. Смуглый, поджарый, чем-то похожий на Демарха брат Аттала плавил в ковше над светильником его золотые и с мстительной усмешкой обещал: — Вот уж я напою сейчас тебя, господин! Вот уж напою вволю… Окончательно очнулся Луций от легкого стука в дверь. Прищурившись, различил на пороге освещенную коридорным светом фигуру Эвдема. Увидев, что канделябры погашены, а римлянин лежит в постели, хозяин дворца нерешительно потоптался и уже хотел уйти, как Луций ворчливым голосом остановил его. — Я не сплю, Эвдем! — сказал он, отгоняя мрачные мысли и пожаловался, садясь в постели: — Будь прокляты эти пергамские ночи. Клянусь вашей любимой Никой, я уже забыл, когда спал больше одного часа! Эвдем прошел в комнату, не спеша зажег светильник в углу. Понимающе кивнул. — Я тоже не помню, когда последний раз высыпался по-человечески. Служба, Гней, служба! Вот и сейчас не меньше пяти агентов дожидаются меня в приемной. И каждого выслушай, каждому втолкуй новый приказ, а там, глядишь, и новые подоспеют! — Так гони их прочь! — посоветовал Пропорций. — Ведь ты, как я понимаю, уже давно не на службе у Аттала! — Но и ты тоже выполнил свою миссию в Пергаме, отправив год назад оливковое масло в Рим! — чуть приметно усмехнулся Эвдем, бросая внимательный взгляд на побледневшего Пропорция. |
| Луция бросило в пот от мысли, что теперь ему придется расставаться с миллионом сестерциев, который он привык считать своим, получив известие о смерти Тита. После недавнего ограбления пиратами двух триер, которые они с Квинтом как нарочно загрузили самыми дорогими товарами, у него кроме дома и рабов остался лишь этот миллион… — Тит! Ты… — через силу улыбнулся Пропорций, думая о том, что он теперь нищий, и все его мечты о сенаторской тунике останутся пустыми мечтами, потому что ему теперь никогда не дотянуть до сенатского ценза. — Но ведь ты… тебя же… — Как видишь, жив! — оборвал его кредитор, берясь за новый кусок говядины. — Да-да, — пробормотал Пропорций. — Просто прошло целых два года, и я… Он не договорил. Дверь в комнату открылась, и вошел прокуратор, огромный, заросший до бровей черной бородой испанец. В руках у него был пучок розг, из-под мышки торчала предусмотрительно захваченная плеть. Весь его свирепый вид говорил о решимости угодить хозяину. — Этот? — показывая на Тита, обратился к Проту испанец. Раб торопливо кивнул, и прокуратор тяжело шагнул к ложу: — Сейчас я покажу тебе, бродяга, как врываться в дом к благородному господину! — Вон! — очнувшись, замахал на него Пропорций и, оборачиваясь к гостям, закричал: — Вон! Все вон!! Оставшись наедине с Титом, Луций осушил большой кубок вина и лишь после этого немного пришел в себя. — Тит, как я рад видеть тебя! — изобразил он на лице подобие улыбки. — Давно из Сицилии? — Ты говоришь так, словно я вернулся из увлекательного путешествия! — Прости, Тит… — спохватился Луций, и, слабо надеясь на то, что кредитор даст ему хоть небольшую отсрочку, поднял новый кубок: — За твое спасение! Клянусь богами, я счастлив, что ты возвратился живым из этого сицилийского кошмара! — Так я тебе и поверил! — мрачно усмехнулся Тит. — Ведь вместе со мной ты похоронил и миллион моих сестерциев! — Тит, как ты можешь… — Могу. Похоронил, по глазам вижу! Но, Луций, я все равно не оставил бы тебя в покое. Я пришел бы к тебе за своими деньгами даже из подземного царства! Я подкупал бы Цербера и каждую ночь приходил сюда и мучал тебя… Кошмары, бессонница, наконец, — сумасшествие, вот, на что ты мог рассчитывать, а не на мой миллион! Так что тебе еще повезло, что я лично явился за своими сестерциями! |
| Луций принял решение. Рано утром, выспавшийся, посвежевший, он сбежал в низ. Деловито осмотрел повозку, лошадей и приказал подскочившему вознице: — Вели смазать колеса и поменять в них спицы! — Слушаюсь, господин! — кивнул тот. — Хотя, до Тарента мы бы доехали и с такими колесами! — Поменяй спицы! — повысил голос Луций. — Поедем до Брундизия! Возница поднял на римлянина недоуменные глаза: стоило ли так гнать несчастных лошадей, если путь вдруг удлиняется на целых три дня? — Да, — решительно повторил Луций. — До Брундизия. Я поеду в Пергам через Македонию, без заезда в Афины! Глава третья Пусть греки, римляне пленяют воображение: они принадлежат к семейству рода человеческого и нам не чужие по своим добродетелям и слабостям, славе и бедствиям; но имя русское имеет для нас особенную прелесть: сердце мое еще сильнее бьется за Пожарского, нежели за Фемистокла или Сципиона. (Н.М. Карамзин) 1. Око за око Сколот долго смотрел на ошеломленного Эвбулида невидящим взглядом. До других ли пленников было ему, сыну дремучих лесов и нив золотистого жита, когда полумрак и затхлость забитого людьми трюма стреножили его, словно веревки буйного жеребца? Все его существо жило только одним: новым побегом, и он лихорадочно прикидывал, как его осуществить. Но вот глаза его дрогнули, и широкое скуластое лицо начало быстро, как озеро при внезапном порыве ветра, менять свое выражение. Брови сколота неудержимо поползли вверх, рот приоткрылся, обнажая белые, крепкие зубы, глаза изумленно распахнулись: бывший раб узнал своего бывшего хозяина. «Ох, и хорош же он был бы на мельнице! — невольно подумалось Эвбулиду. — С такими ручищами и плечами он один бы у меня вертел жернова! А остальных я б отправил на другие работы… Скажем — копать глину и строить гончарную мастерскую. А что, нанял бы хорошего мастера, стал торговать глиняными кувшинами… Теперь же все: нет у меня ни мельницы, ни рабов, ни денег!» Эвбулид разглядел в полумраке рядом со сколотом еще двух своих рабов, тоже избитых, окровавленных, и понял, что после побега сколотов осталось только трое. |
| Оба полководца, Луций Цезарь и Гай Марий, в конце 90 г. были уволены от командования: Марий – по старости, а Цезарь избран был цензором. Новыми консулами стали Луций Порций Катон, который заменил Мария, и Гней Страбон, продолживший командовать корпусом, действовавшим в Пиценской области, а во главе южной армии был поставлен Луций Корнелий Сулла. Кампания 89 г. развивалась для Рима более успешно. Страбону удалось нанести сокрушительное поражение отряду марсов численностью в 15 тысяч солдат, двинувшемуся из своей страны в Этрурию с целью разжечь там пожар восстания. В сражениях с марсами возле Фуцинского озера погиб консул Катон, и тогда командование всей армией, действовавшей в центральной Италии, возложно было на Страбона. У стен Аускула, явившегося первым очагом восстания, произошло генеральное сражение, в котором против 75-тысячной римской армии воевали 75 тысяч италиков под командованием Юдацилия. Жители города не выполнили приказание Юдацилия сделать вылазку и вместе с приведенными им войсками обрушиться на римлян. Италики потерпели поражение, но Юдацилий с частью своей армии укрылся в Аускуле, который был его родиной. Началась осада города, которую римляне вели под командованием Гнея Помпея. Когда же Юдацилий понял, что падение города неизбежно, он перебил в нем «всех своих врагов, которые и раньше жили с ним не в ладах и в то время, из-за нерасположения к Юдацилию, отговорили народ исполнить его приказание. Затем в храме был сооружен костер, и на нем было поставлено ложе. Юдацилий устроил в компании своих друзей пир, во время питья из круговой чаши он принял яд и, возлегши на костер, велел друзьям поджечь его. Таким образом Юдацилий, сочтя своею честью умереть за родину, покончил с собой» (Аппиан, цит. изд., с. 415). Город был взят, и вся Пиценская область вернулась под контроль Рима. Армия Суллы успешно действовала в Кампании, где ею были взяты Стабии, Геркуланум и другие менее значительные города. Перейдя через горный перевал в Самний, Сулла стремительно атаковал лагерь консула италиков Мутила, войска которого были разбиты, лагерь взят приступом, а раненый Мутил бежал и укрылся в Эзернии. Пала и столица восставших италиков Корфинии. Очаги сопротивления остались лишь в стране самнитов. Туда же перебрался и потерявший свою армию и свою родную страну марсов консул Квинт Силон. Теперь уже государство повстанцев именовалось не «Италия», а «Сафины», то же что самниты. В распоряжении продолжавших сопротивление консулов Силона и Мутила оставалось еще 30 тысяч пехоты и 1 тысяча всадников; среди них были и рабы, отпущенные на свободу. В 88 г. самниты продолжали упорно сопротивляться, но силы были уже совсем не равными В сражении против римского отряда под командованием Мамерка Эмилия пало 6 тысяч повстанцев, и среди них консул Силон. Затем римлянами были взяты последние очаги сопротивления – Бовиан, Нола и Эзерния. |
| Он излил свою жалобу Корнилию столь же красноречиво, как и откровенно 515 . Дело было летом 252 г. Гонение Галла, уже предвидимое тогда, должно было дать другое направление мыслям Киприана в отношении к римскому епископу. Узнав об его ссылке, он тотчас же написал ему приветственное послание 516 . Сам он на этот раз имел возможность остаться среди своей паствы, несмотря на крики фанатичной карфагенской толпы, которая ежеминутно требовала его головы. На следующий год, после смерти Корнилия в ссылке, на его место римской церковью был избран Луций. Он тоже был сослан, но на короткое время. Спокойствие опять восстановилось. Луций вернулся в Рим. Киприан, который уже приветствовал его с подвигом исповедничества, написал ему вторичное послание, чтобы вместе со всеми африканскими епископами присоединиться к радости христиан города Рима 517 . Эти послания, как вообще вся переписка св. Киприана, свидетельствуют об единении между римской и карфагенской кафедрами, об их частых сношениях и особом почтении африканцев к римской церкви, „главной церкви (principalis), которою держится единство священства“ 518 . При преемнике Луция, папе Стефане, эти отношения стали менее дружественными и даже пережили довольно острый кризис. 5. Спор о крещении Луций умер 5 марта 254 г. Преемник его, Стефан, с самого начала, кажется, мало сочувствовал епископу карфагенскому. Столкновение между ними не замедлило и сперва последовало из-за дела, которое не касалось ни Италии, ни Африки. Во время гонения два испанских епископа, Василид и Марциал, один епископ Емеритский (Мерид), другой – Легийский и Астурикский (Леон и Асторга) испросили себе или только согласились принять свидетельство о выполнении языческого жертвоприношения. За это и за разные другие провинности они были извергнуты из епископата, и на место их были поставлены Сабин и Феликс. Те не покорились. Василид отправился в Рим, успел убедить папу Стефана, что взведенные на него обвинения не имели под собой основания, и добился своего восстановления в епископском сане. |
| — Так ты инвалид! — разочарованно протянул Луций, жестом разрешая незнакомцу войти в комнату. — Кто такой? Почему назвался моим другом? Не отвечая, незнакомец сделал несколько уверенных шагов. Не как нищий калека, — как хозяин встал по среди комнаты и обвел угрюмым взглядом яркие картины на стенах, статуи, уставленный яствами кедровый стол, отделанные черепаховыми панцирями ложа. Удивление гостей сменилось гневом, когда инвалид столкнул на пол пьяного клиента и, усевшись на его место, бесцеремонно потянул к себе серебряное блюдо с кусками холодной говядины. — Ах, ты, бродяга! — первым очнулся Луций. — Наглеть в моем доме?! Последний раз спрашиваю: как твое имя, и что тебе здесь нужно? Незнакомец, не торопясь, выпил кубок вина, взял рукой кусок мяса и усмехнулся, не сводя глаз с хозяина: — Не признаешь, Луций? Пропорций вздрогнул — таким знакомым показался ему этот голос. Безусловно, он видел раньше этого человека, и видел часто, совсем не в этой одежде… Сузившимися глазами он впился в его лицо, думая про себя: нет, это не из старых клиентов, не покупатель, не ответчик в суде… Инвалид же, насладившись растерянностью на лице хозяина, с усмешкой продолжал: — А ведь было время, когда ты почитал за счастье иметь такого друга, как я, и на званые обеды приглашал меня одного, чтобы я не дышал одним воздухом с этими пиявками! Незнакомец кивнул головой на вскочивших со своих мест клиентов. Все они бросились к Луцию, требуя наказать бродягу за неслыханную наглость, но, увидев, как меняется лицо патрона, в испуге остановились. Действительно, Пропорция трудно было узнать. Подбородок его отвис, глаза расширились и были готовы вылезти из орбит. — Ти-и-ит?! — не веря прошептал он. — Ну наконец-то! — усмехнулся инвалид, вальяжно откидываясь в своей грязной тоге на персидские подушки. Это было невероятно. Появись сейчас в доме Пропорция сам царь Аттал с уже написанным завещанием — и то он не был бы так изумлен, раздавлен, уничтожен. Живой Тит Максим, его самый крупный и безжалостный кредитор возлежал в его комнате, на его ложе! Но где же тугие щеки, налитые плечи, грузная фигура этого некогда богатейшего человека Сицилии? Искалеченный, высохший старик с голосом Тита Максима смотрел на него цепким, насмешливым взглядом. |
| — Развелось в Пергаме римлян, шагу уже ступить нельзя, чтобы не натолкнуться на них! — Так ему и надо! В другой раз Луций нашел бы, что ответить всей этой толпе, дружно поддерживающей носильщика, у которого по щекам уже текли слезы. Но сейчас ему было не до этого. В сундуках лежало несколько кошелей с серебром и золотом для закупки оливкового масла и роскошная одежда для визита к царю. Но главное — там была легация. Кто он теперь здесь, в ненавидящем его городе, без документов, без денег, без достойной римской одежды?! Да, в Пергаме есть римляне, которые должны знать его. Но вся беда в том, что они знают Луция Пропорция, а не Гнея Лициния. А если же здесь прозвучит его имя, то все для него будет кончено: и провинция Азия, и сенаторская туника, и будущее консульство… Луций был в отчаянии. — Негодяй! — закричал он, с трудом удерживаясь, чтобы не ударить носильщика. — Ты нарочно подвел меня к этому алтарю, и пока я смотрел на возню богов и гигантов, твои дружки утащили мои сундуки! Ты не оплатишь мне тысячной доли всего того, что было в сундуках, если даже тебя с детьми сто, двести, триста раз продадут в рабство! И все-таки я проучу тебя! Где стража?! — Господин! Пощади… — Нет, я воздам тебе по заслугам! Готовь свою мерзкую шею к рабскому ошейнику! Ты станешь моим личным рабом, и я каждое утро, каждый полдень, каждый вечер буду напоминать тебе о сегодняшнем дне! Стража!! Толпа пергамцев, услышав угрозы римлянина, подалась вперед, еще секунда — и Луций был бы раздавлен, растоптан, истерзан ею… Спасение пришло неожиданно. Где-то рядом послышался властный голос: — А ну разойдись! Полтора десятка вооруженных рабов, стоящих перед вельможей, бросились вперед, расталкивая пергамцев, замахиваясь на них мечами. Узнав в чем дело, вельможа дружелюбно сказал Луцию: — Не отчаивайся! Сундуки твои тяжелы, и воры вряд ли успели далеко унести их. Эй! — хлопнул он в ладоши, подзывая рабов. — Быстро в погоню! Каждый, кто принесет сундук, получит свободу! Рабы стремглав бросились в разные стороны. |
| «О боги! — похолодел тот. — Ему все известно…» Удовлетворившись впечатлением, которое произвели на Пропорция его слова, претор сказал: — Запомни, то, что я тебе сейчас скажу — дело государственной важности! После нашего разговора ты получишь подписанную лично мной легацию на имя Гнея Лициния. Согласно ей, жители Италии и наших провинций обязаны будут предоставлять тебе повозки, упряжных животных, продовольствие, принимать к себе на ночлег… — Я готов делать все это на свои деньги! — воскликнул Луций. — Забудь о своих прежних частных поездках! — остановил его претор. — С этой минуты ты не просто торговец, а посланник великого Рима! — Куда я должен ехать? — с готовностью спросил Луций. — В Пергам. — Когда? — Сегодня. Не позднее полуночи. — И что я должен сделать там? Претор загадочно прищурился: — Твоя миссия будет выглядеть скромно. Скажем — закупка партии оливкового масла для… армии Фульвия Флакка! Ты ведь уже имел дело с ее казначеями! Луций смущенно кашлянул в кулак. — Главной же твоей целью, — продолжал претор, — будет войти в доверие к царю. — Атталу?! — Не забывай, что ты посланник не какой-то там Вифинии, а самого Рима! — назидательно заметил претор. — Но не думай, что это будет так просто, однако и не так сложно: в Пергаме среди знати должно быть немало друзей. Они помогут проникнуть тебе во дворец. — Да я подкуплю всю стражу, залью золотом каждую щель в дверях дворца, но проникну к Атталу! — пообещал Пропорций. — Именно поэтому я и позвал тебя. Кстати, местная знать тебе поможет безо всякого золота, отдай его лучше наемным убийцам или рабам: пусть найдут брата царя по имени Аристоник, и убьют его. Во дворце же ты сделаешь главное: постараешься убедить Аттала завещать свое царство Риму. Привезешь такое завещание — и ты сенатор! — Сенатор?! — Правда, скорее всего Аттал даже не станет слушать тебя! — сказал претор. — Тогда ты подделаешь это завещание и скрепишь его царской печатью. Подпишет ли это завещание сам царь или ты приложишь к нему печать уже его мертвым пальцем — мне безразлично. Главное, чтобы оно было в Риме, у меня в руках! |
| — Разрешение царя на выход из дворца и беспрепятственное отплытие из Элеи? — Тоже… — Ну иди! Да помогут тебе боги! Эвдем дал знак Протасию, и повозка, тронувшись с места, скрылась за углом. Луций остался один. Ноги его словно приросли к земле, в висках стучали быстрые молоточки. Даже в первый раз, идя вслед за Сервилием Приском по дворцовым коридорам, он так не волновался, как теперь. Он знал, что эта встреча с царем будет для них последней и он должен сделать свое дело сегодня до конца. Должен, даже если ему будут мешать зоркие охранники, собаки царя, если сбежится весь Пергам, чтобы не дать ему отравить своего базилевса. Словно во сне Луций назвал свое имя охраннику, дождался, пока выйдет дежурный офицер, натянуто улыбнулся ему, объясняя цель своего прихода. И, с трудом переставляя ставшие чужими ноги, пошел за ним вверх по лестнице в уже знакомую залу, где Аттал после государственных дел обычно занимался лепкой. Ровно в назначенный час — золотая фигурка человечка на водяных часах успела только поднять молоток, чтобы ударить им по серебряной наковальне, дверь распахнулась, и вошел базилевс. — Сегодня я очень устал и хотел бы побыстрей закончить сеанс! — прямо с порога сказал он и, пройдя к столику с незавершенным бюстом Пропорция, пояснил: — Я говорю это для того, чтобы ты так не вертелся во время сеанса, как в прошлый раз. А ты, — махнул он рукой на дежурного офицера, — выйди вон и прикажи охране никого не допускать ко мне! — Даже лекаря? — А его тем более! Аттал отопнул ногой ластившуюся к нему собаку и добавил: — И убери псов, того и гляди, столик перевернут, начинай тогда все сначала… — Слушаюсь, величайший! Дежурный офицер поманил за собой собак и вышел, старательно прикрывая за собой дверь. Слыша в коридоре его громкий голос, запрещающий охранникам впускать в зал хотя бы одну живую душу, Луций с тревогой покосился на Аттала. Но лицо царя, действительно, было таким усталым, а движения рук быстрыми, словно он и впрямь торопился разделаться с работой, что он успокоился и поправил перстень на большом пальце правой руки. |
|
|
