| В прошлом году в Оптинском скиту безвременно скончался инок Черепанов, бывший мировой судья, постригшийся в монашество вместе с своей супругой. Ранее, несколько лет назад, здесь же опочил о. Климент Зедергольм , бывший учёный протестант, сделавшийся потом поборником православия. Но да не подумает читатель, что интеллигентная монастырская братия составляет что-либо похожее на патрициев среди других многочисленных обитателей пустыни. Здесь все равны, и никто не преимуществует во внешнем достоинстве или преимуществах, и каждый искренно старается превзойти другого лишь в смирении и усердном послушании. Строгая монастырская дисциплина быстро нивелирует всех даже во внешнем виде. Случайно встретив о. В. (инженера), сравнительно недавно ещё вступившего в число братии обители, мы было приняли его за о. диакона из какой-либо деревенской глуши, а бывшего полковника П. легко можно смешать по виду и манере с каким-либо скитником или пещерником древнего блачестия. Пользующиеся глубоким почитанием о. игумен Ксенофонт и скито-начальник старец о. Иосиф – оба избранники монастырской общины, из умудрённых Богом простецов; из „рыбарей“ был и первый прославивший обитель старец о. Леонид. О таких иноках-простецах святитель Тихон говорит, что они учатся в молитве со смирением и усердием, и просвещаются от Духа Святого, и суть мудрейшие паче философов века сего, суть благочестивии и святии и Богу любезнии; сии хотя алфавита не знают, но добро всё разумеют, просто грубо говорят, но красно и благоприятно живут“. Достойно внимания, простец старец И. является по преимуществу излюбленным духовным руководителем интеллигентных насельников обители и паломников, а образованный старец В. по преимуществу народа. Наскоро, среди той деловой суеты, которая присуща всем съездам, набрасывая здесь напечатлевшееся на сердце при нашем миссионерском пребывании в Оптине, мы очень сожалеем, что лишены возможности на этот раз обстоятельнее побеседовать с вами, читатель, о быте и жизни этой воистину благословенной обители. Заметим только, что молитва и труд наполняют всё время инока. И молитва здесь истинно прилежная, а для нас немощных, непривычных, слабовольных прямо и невместимая и непостижимая по своей душевной сладости и спасительному значению для души и сердца в ней подвизающихся. |
| Недавно вышла в Москве моя книга «Отец Климент Зедергольм ». Он был сын пастора, немец; вот, если бы из каждого поляка, оставившего католичество, из каждого татарина, изменившего исламу, из каждого крещеного буддиста выходили бы такие православные поляки, такие православные татары и калмыки, каким стал этот православный немец, то можно бы радоваться этим обращениям и сокрушаться о препятствиях, полагаемых иноверчеством нашей пропаганде, и для души, и для государства спасительной... А теперь похоже ли что-нибудь на это? В каком именно племени из всех племен, подвластных русской короне, нигилизм и потворствующее ему умеренное либеральничание распространены сильнее всего? В нашем великорусском племени... Из самого великорусского племени, бывшего так долго ядром объединения и опорой созидания государству нашему, исходит теперь расстройство... Руссификация окраин есть не что иное, как демократическая европеизация их, и у человека, ясно понимающего положение дел, слагается в уме легко следующая последовательность мыслей, весьма разнородных, но связанных одной нитью: желанием сперва приостановить надолго поступательное движение в отчизне нашей, а потом, одумавшись, искать смело и внимательно, нет ли еще средств сойти нам как-нибудь на другие рельсы, не исключительно европейские... Вот ряд этих мыслей: 1 . Хотя Православие – религия всесветная или вселенская по существу своему, но по избранию Божию или (если угодно) по историческим сочетаниям, России выпало пока на долю быть главной опорой Православию на всём земном шаре. 2 . Верующий человек должен желать, чтобы эта опора была сильна и тверда. 3 . Национальные свойства великорусского племени в последнее время стали, если не окончательно дурны, то, по крайней мере, сомнительны. Народ рано или поздно везде идет за интеллигенцией. Интеллигенция русская стала слишком либеральна, т.е. пуста, отрицательна, беспринципна. Сверх того, она мало национальна именно там, где следует быть национальной. Творчества своего у нее нет ни в чем; она только всё учится спокон веку у всех и никого ничему своему не учит и научить не может, ибо у нее нет своей мысли, своего стиля, своего быта и окраски. Русская интеллигенция так создана, что она чем дальше, тем бесцветнее; чем дальше, тем сходнее с любой европейской интеллигенцией; она без разбора, как огромный и простодушный страус глотает всё: камни, стекла побитые, обломки медных замков (лишь бы эти стекла и замки были западной фабрики). Страус не может понять, что стекло режет желудок и что медь, окислившись, отравит его. |
| Вокруг человека окружающая жизнь руководится началом самозамкнутого эгоизма и расчетливого практицизма. «Мир во зле лежит» ( Ин. 5:19 ). «Мир – это совокупность обычаев и нравов, пропитанных греховным страстным началом, которые есть ни что иное, как «ходячие страсти» (там же, стр. 225–225). Мир – это арена действия человеческого самолюбия и его порождения: троякой похоти – похоти очей (страсть к обладанию), похоти плотской (чувственность) и гордости житейской ( 1Ин. 2:13 ). Страсти, которые еще гнездятся в человеке, находят свое обильную пищу в окружающем его «мире» («мир» – это не только совокупность внешних предметов, возбуждающих наши (греховные) чувства и страсти, во и те внутренние задатки возбуждений страстей, которые мы носим в себе, в недрах нашей души» – К. Леонтьев . Отец Климент Зедергольм иеромонах Оптиной пустыни. Изд. 2-е. М. 1882, стр. 90). Поэтому человеку приходится на всякое добро себя принуждать ( Мф. 11:12 ), помня завет Апостола любви:, «Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей» ( 1Ин. 2:15 ; один из древних старцев-подвижников сказал: «во всем принуждать себя есть путь Божий» – см. Древний Патерик, 21, 20, стр. 413). Итак, в человеке происходит непрерывная борьба с самим собой. Постоянным в ней упражнением он, наконец, образует в себе доброго, охотно действующего человека, погашает зло и преобразует деятельность сил на добро (преп. Макарий Вел. О хранении сердца, гл. 12, 13. О свободе ума, гл. 18. Сравн. Добротолюбие, т. 1, изд. 2, гл. 165, стр. 218). Так как зло истребляется не сразу, а еще долго пребывает в человеке, обратившемся к Богу, то ему заповедуется (и должна быть свойственна) непрерывная бдительность, трезвение и бодренность без всяких послаблений. По определению преп. Исихия Иерусалимского , «трезвение есть путь всякой добродетели и заповеди Божией». Трезвение – это постоянная бодренность над самим собою, чтобы не допустить чего греховного по невниманию и не пасть. «Трезвение есть твердое устроение ума и стояние его при сердечной двери» (преп. |
| «Если бы Вы, возлюбленная моя дщи, ведали, сколь тяжкий крест начальствующие несут, и сколь горькую чашу пьют по внутреннему человеку, то легче согласиться можно от людей по вся дни претерпевать заплевания и заушения, нежели то, что страждут начальствующие ныне, и какой страшный отчет истяжется от них в будущем веке! Ибо ему же дано будет много, много и взыщется от него; и когда нелегко нам и свою душу спасти, то легко ли будет спасать других, судите сами! А посему знай только, спасай себя, так и будет с тебя!» Вот с какими мыслями и чувствами нес о. Антоний бремя своей должности. В 1843 году, приведши к концу дело, которое давно озабочивало Архипастыря и его самого, т. е. освятивши вышеупомянутый храм, постройка и отделка которого продолжалась уже 30 лет, о. Антоний в первый раз попытался получить свободу от игуменской должности. Побудительною к этому причиною послужил для о. Антония разнесшийся слух, что высокие лица в Петербурге прочили его в настоятели в одну восстановляемую монашескую обитель в Х–ской губернии. Посему он сначала обратился к своему духовному отцу и брату по плоти о. Моисею за тем, чтобы испросить благословение для осуществления своего намерения. «Исповедую Вам, батюшка, – так писал он к отцу и брату, изливая пред ним в смиренном и сокрушенном духе глубокую свою сердечную скорбь,– прожил я век свой, хотя по-скотски, но умереть по-скотски, т. е. без размышления о смерти и без приготовления ко исходу, устрашает иногда меня. А посему и желание имею переселиться к вам (если воля Божия будет) того ради, чтобы на остаток дней сколько-нибудь себя поправить, и вместо двух лепт принести Господу сердце сокрушенно и смиренно,– почему и прошу о сем ваших святых молитв». О. Моисей изъявил свое согласие на желание о. Антония, и благословил его действовать согласно внутреннему его влечению. После сего о. Антоний обратился к преосвященному Николаю с прошением об увольнении его на покой в Оптину пустынь, но чрез несколько времени получил от Владыки следующий ответ: |
| Она не есть зло, но добро великое; а уныние и уклонение от должности, по указанию оного губительного духа уныния, показывает, что ты еще и доселе ходишь не в истинном разуме и не в вере. Надлежит быть в одном духе с Господом: с Ним нет места унынию. Для того св. Апостол, поощряя на подвиг, говорит: братие, возмогайте о Господе в державе крепости Его ( Ефес. 6, 10 ). В терпении вашем стяжите души ваша ( Лук. 21:19 ); и, претерпевый до конца, той спасен будет, глаголет Господь ( Мф. 10:22 ). От души моей желаю тебе, да будет не твоя и не моя воля, но единственно Божия, которой себя и тебя со всею обителью предая, остаюсь с искреннею любовью». Так писал о. игумен Моисей, зная, что о. Антоний все принимал от него с верою и смирением. «Весьма чувствую всю справедливость ваших слов, – отвечал он брату, – но впрочем, не без сердечной болезни принял оные. Конечно, если бы ощутительно было вашему сердцу мое горькое положение, тогда и Вы преклонились бы ко мне на милость. Не велика бы для меня была скорбь и беда жертвовать своим спокойствием, расстройством в духе и даже спасением душевным. Но чрез мое начальствование и прочее все приходит (или уже и пришло) в расстройство и в бедствие по душе; а посему уклонением от должности я, может быть, себе только одному причинил бы беду, а продолжением могу и прочих расстроить и погубить, чему уже были и случаи. Но когда Вы определили, чтобы я умолкнул и более не произносил ропотливых слов на должность, с покорностью повинуюсь Вам, и за святые молитвы ваши одолжаюсь обучаться молчанию, возвещая в безмолвии печаль свою Господу. Действительно о. Антоний замолчал, – молчал года полтора, и только по прошествии этого срока решился опять излить пред братом своим всегдашнюю свою скорбь. «Если мы видим, – писал он, – что послушники наши изнемогают под бременем, то мы трогаемся сердцем, и нередко, делая снисхождение, облегчаем тяготу, или и вовсе освобождаем их от оной. Неужели же ваше отеческое сердце будет хладнокровно к страданиям моим? Будьте милосерды ко мне ради Господа! Вот я, из святого послушания ко святой особе вашей, бремя настоятельства продолжал нести, хотя и с тяжким трудом, но почти семь лет, и если бы не видел примеров уклонения в древних временах и в новых, то не дерзнул бы и думать, не только просить о свободе... |
| В конце Июня месяца Бог даровал мне новорожденного брата Петра, который через две недели и скончался, ибо родился больным. Он у родителей моих был последним чадом, и после него не было. В этом году в конце лета, родитель со всем семейством переместился на жительство из Романова в Пошехонье. Этот город той же Ярославской губернии , и от Романова отстоит в 75-ти верстах. 1798-й год. Сего года, Марта в 9-й день исполнилось мне от рождения моего три года, и я начал учиться говорить, но так плохо и картаво, как какой иностранец, что редкие понимали беседу мою. Весною сего года, Мая 13-го дня скончалась родная бабушка моя, Ирина Алексеевна, 70-ти лет от рождения своего, которую едва могу я припомнить, а только осталось в памяти, как она лежала во гробе. Да и как можно помнить? Ибо я тогда был трех лет с небольшим, а теперь, в настоящее время (1864 г.) исполнилось этому 66 лет. Она была родная мать моего родителя, и старушка была безграмотная и самого простого воспитания, но очень добрая. Она со всеми нами, внуками своими, нянчилась и занимала нас разговорами и рассказами, в том числе и басенками и сказочками своего сочинения, например о птичках: что они делают утром, что днем, что вечером? Утром, проснувшись рано, все они поют и прославляют Бога; а после того все они разлетаются за промыслом, кто куда; и где что заметят, одна другой пересказывают. Например: «Я была в такой-то деревне и видела одну мать, которая плеткой наказывала своего резвого и непослушливого сына», а другая говорит: «А я была в таком-то селе, где одна мать своего умненького сынка мальчика очень ласкала и лакомила пряничками, и обещала ему сшить обновку». И все птички спешили возвратиться к вечеру домой. К этим рассказам прибавляла она и свои замечания, говоря, что и мы должны вставать утром рано, и молиться Богу, и быть умненькими и послушливыми, за что и нас будут ласкать и лакомить, а если будем упрямыми и резвыми, то тогда мать и вас отпотчует плеткой до слез, и проч. И все мы, дети так любили слушать рассказы бабушкины, что когда она по нездоровью не говорит, то мы все упрашиваем ее что-нибудь рассказывать нам, и, в том числе и я, не умея ничего говорить, поклонами своими упрашивал ее что-нибудь сказать. |
| Обыкновенно, приходя к нему, я становился на колена, и так, стоя, открывал помыслы и получал наставления. Но когда я положил в мысли открыть ему свою жизнь, то едва отворил дверь, он встретил меня сам, поспешно подошел; я наклонился, чтобы стать на колена, он подхватил меня и торопливо сказал: «Нет, уж не становитесь на колена-то, не становитесь, пожалуйте не становитесь; скоро сам старец воротится (т. е. о. Макарий, которого и он называл по смирению старцем), ему объясните, ему объясните; он скоро приедет. Прощайте!» И таким образом не дал мне не только исповедать ему историю всей моей жизни, но не принял на этот раз и обыкновенного откровения помыслов, которое каждодневно прежде сего выслушивал охотно. Так я и вышел ни с чем». «В один вечер, – так сообщает занимавшийся у о. Антония письмоводством послушник, – застал я старца за перевязкой его больных ног, на которые без содрогания и постороннему зрителю нельзя было смотреть. Сочувствуя старцу в его страданиях, сердце мое согревалось любовию к нему, и мыслил я так: «Вот старец и не предполагает совсем, и не знает, как я его сердечно люблю». Только что успел я это про себя подумать, он мне и говорит: «Вот я знаю, что Π. П. очень меня любит». И спрашивает меня: «Верно ли я это говорю?» На что я ему и отвечал: «Вы, батюшка, справедливо изволите говорить, что я вас очень сильно сердечно люблю». «Однажды, – пишет тот же послушник, – имел я неосторожность рассказать одному из отцов обители некоторый случай, свидетельствовавший о прозорливости старца. Немного спустя, он прислал за мною своего келейника, чтобы я к нему явился. По приходе моем увидел я старца, выходящего из дверей своей спальни в самом тревожном состоянии; лицо его бледно и выражало сильное волнение и гнев. «Вот что я тебе скажу, – сказал он, – если ты желаешь пользоваться моими советами, то прошу тебя, никому не передавай моих слов и разговоров с тобой, но храни их только в своем сердце». Желая успокоить старца, я обещал в точности исполнить его заповедь, и он, благословивши меня, отпустил. |
| Родитель мой после отца своего остался сиротою 10-ти лет от роду, имея на своем попечении старшую противу его двумя годами сестру Екатерину, и брата младшаго Стефана, и мать свою вдову. Грамоте немного поучился он безденежно, ибо заплатить было нечем, в Высотском монастыре, у слепого старца иеродиакона Иоиля; а писать учился самоучкою уже в зрелых летах, на свободе от дел, или между делом, урывками. И вскоре после смерти отца отдан был матерью своею на полотняную Фабрику к Фабриканту Кишеину в работники разматывать пряжу, по 3 деньги в неделю, или по полушке в день. И хотя плата эта самая ничтожная, но тогдашняя и полушка имела ценность, и равнялась с нынешними двумя или тремя копейками; и в то время все припасы и продукты имели неимоверную дешевизну; и деньги в то время считали не рублями, а алтынами. Но вместе с тем, мой тогдашнею скудостию во всем стеснен был до зела и в один праздничный день вышел в загородную подмонастырскую рощу, и там, уединясь, размышлял о своем горьком сиротстве и скудости и беспомощности, и долго плакал, и молился Господу Богу со слезами, и просил Его о помощи, заступлении, вразумлении и утешении. И после таковой слезной и смиренной молитвы, по рассказу его, он тогдашний жребий свой сиротский стал переносить благодушнее, уповая на милость Божию. И, проработавши на полотняной фабрике за скудную плату год, или полтора, перешел в услужение по питейным сборам, при которых и находился в разных местах по самую кончину свою, проходя постепенно все степени оной, и получая по мере успехов жалованья более и более. А сначала поступил для навыка в оный бесплатно, на одном содержании хозяйском, т. е. платье, обуви и харчах, а потом стал получать и плату, сперва по полтине в месяц, а далее по рублю, и по полтора, и по три, и по пяти, и по десяти рублей в месяц. А когда родился я, в 1795 году, тогда родитель мой получал жалованья 200 рублей в год; и оных денег доставало ему на содержание всего семейства, которое состояло из шести человек детей, бабушки и других родственных лиц, а сторонними доходами по должности родитель никогда не пользовался, считая таковые доходы низостью для себя и воровством. А потому во все пятидесятилетнее служение свое не оставил наличного капитала, кроме имени весьма честного и бескорыстного человека. А далее за его деятельность по должности и бескорыстие, стали хозяева возвышать ему и жалованье: после двухсот положили 300 рублей, потом 500, 700, и, наконец, 1200 рублей в год; и этот был самый последний оклад жалованья в жизни его. |
| Осип же говорит мне, как Петр: «Аще и вси соблазнятся, но не аз». Однако тайны моей никто не знает, и ему я до приезда к вам не объявлю. Это все прекрасно, да вот запятая: пачпорт я из Москвы еще не получал. И теперь я нахожусь промежду страхом и надеждою; и надеюсь, что эта задача должна со мной решиться на сих днях. И коль скоро все сие приведу к вожделенному концу, то нисколько не помедля, отправлюсь. Вас же, батюшка, прошу до тех пор помолить Господа, чтобы Он, по неизреченной благости Своей к нам, извел из умственной темницы душу и тело мое; дабы мог я всегда удобно исповедаться пресвятому Его имени. Вот все нужное я вам объяснил. До вожделенного же конца прошу вашего отеческого терпения, и меня о получении сего более не извещать. Поручаю себя промыслу всеблагого и праведного Бога, и вашей отеческой любви и попечению о исправлении окаянного грешника, который отныне остается вам совершенно послушным и преданным братом. А. Нижайше кланяюсь Вам. 28 Декабря 1815 г. III. Отрывок из дневника О. Антония 1820 и 1824 г. Управи, Господи Боже все, еже дею, читаю и пишу, все еже мышлю, глаголю и разумею, в славу имене Твоего святаго, да от Тебе начало приемлет и в Тебе всяко дело мое кончится. Боже в помощь мою вонми, Господи помощи ми потщися. Февраль месяц 1820 года. Месяц Март. 5. При объяснении старцу о страховании, услышал, что беси и над свиньями власти не имеют. При чтении жития Пр. Исихия видел, како беси хотели устрашить его, грядущаго в пустыню, снедением от зверей и убиением от разбойников, но он на то им сказал: «Я множества ради грехов моих иду убо, да или от зверей снеден буду, или от разбойников убиен, и тако их посрамил». 6. Во время утрени приходило желание мне – с благословения сделать сокращенную выписку из Последования монашескаго пострижения, ради повседневнаго напоминания себе противу забвения, и в случае погрешностей каких, ради укорения себя и исповедания пред отцем, на что и благословение получил. Старец по вечеру делал всем напоминание о молитве за немощнаго брата, и в пример сказал: «Когда кто страждет какою болезнию по телу, то мы таковому различными образы служим, врачуем и состраждем ему в том; таким образом, если кто болит и душею, должны ему помогать молитвою к Богу». |
| Смиряясь паче меры перед всеми, о. Антоний делал это от искренности сердца: всем чувствовалось, что внутреннее его смирение и доброжелательство ко всем действительно было таково, и не исчерпывалось наружным изъявлением оного. Сердце его всегда принимало самое теплое участие в скорбях ближнего, а потому он особенно любил утешать приходящих к нему. По возвышенности своих понятий, и по строгости собственной жизни, он в молодости и к ближним был строг, и невольно огорчался и смущался недостатками немощнейших братий. Но мудрые наставления старшего брата о. Моисея, и собственное преуспеяние в духовной жизни привели о. Антония в такое состояние, что, будучи весьма строг к самому себе, вместе с тем был отечески снисходителен к проступкам других, и как бы поблажал иным. Он не отчаивался ни в чьем исправлении, и умел воздвигать людей нерадивых и малодушных; и как бы кто ни падал духом всегда успевал беседами своими вдохнуть благонадежие. В советах же и наставлениях своих был крайне осторожен, и указывал на слова св. Исаака Сирина , что надо с людьми обходиться, как с больными, и успокаивать их наиболее, а не обличать; ибо это больше их расстраивает, нежели приносит им пользы. «Больному, – говорил старец, – надо говорить: не хочется ли тебе какой похлебки, или чего другого? а не следует говорить так: я тебе дам такую микстуру, что глаза выпучишь». Незаметно и нечувствительно привлекал о. Антоний всех к сознанию душевных своих немощей. Так однажды, некто покаялся перед ним в некоторых согрешениях, а о других умолчал. О. Антоний не стал обличать неполноту покаяния, но напротив, сказал каявшемуся, что он своим покаянием порадовал Ангелов на небеси, и этими словами возбудил в этом человеке великое сокрушение и усердие к совершенному очищению совести. Никогда он не старался насильно убедить кого-нибудь, назидания свои предлагал не в виде заповеди, а более намеком, или в виде дружелюбного совета; а если кто сделает возражение, то старец сейчас и замолчит. На вопросы посетителей своих почти никогда не отвечал прямо, и даже избегал таких вопросов, через которые бы открыто возлагалось на него значение и ответственность наставника; а между тем, искусно направлял общую беседу, так, что в течение ее, говоря в третьем лице, или рассказывая, как-будто, про себя, он как бы мимоходом и обличал, и наставлял своих собеседников. |
|
|
