| Об отношении о. Климента к Хомякову (они были знакомы еще в 1850-х годах через И. В. и Н. П. Киреевских, в имении которых К. Зедергольм был домашним учителем) известно мало. Леонтьев приводил в своей книге слова о. Климента, сравнивавшего Хомякова и Киреевского: «Хомяков, – говорил мне Зедергольм, – был холоднее; он, разумеется, был человек тоже искренне-православный, но его диалектика, его страсть к словопрениям увлекла его до того, что он вступал в споры и с людьми православными иногда о самых существенных вопросах, противоречил и впадал в некоторые уклонения» 9 . Заметим, что и тема «Леонтьев и Хомяков» является неразработанной. Насколько вообще Леонтьев был знаком с его трудами? Есть свидетельство о том, что серьезно изучать сочинения Хомякова Леонтьев стал лишь в последние годы жизни. Оптинский монах о. Эраст (Вытропский, 1828–1913) сообщил в адресованном о. И. Фуделю примечании к недатированной записке Леонтьева, содержавшей просьбу прислать два первых тома «Истории Русской Церкви» митрополита Макария: «Еще послал 2 тома Хомякова. До сего времени К Н Хомякова не читал, кроме французской брошюры о вопросах веры, которую прочел на Афоне по рекоменд о. Иеронима 10 .» 11 . Едва ли дело ограничилось одной брошюрой. В 1879 г. Леонтьев в книге об о. Клименте по памяти цитировал «Письма к Пальмеру» 12 , но вряд ли это та самая «единственная» брошюра, знакомая еще по Афону. О чтении Хомякова на Афоне говорится в «Афонских письмах» (1872, 1884) 13 . В предсмертном письме к Л. А. Тихомирову Леонтьев вспоминал: «От. Иероним (самоучка из старооскольских купцов 20–30-х годов) читал с удовольствием Хомякова и Герцена и рассуждал со мною о них» 14 . Тем не менее серьезное изучение трудов Хомякова, действительно, относится уже ко времени окончательного переселения Леонтьева в Оптину пустынь (конец 1880-х годов). Почему заметка о. Климента оказалась у Леонтьева? Была ли она подарена ему другом-«катехизатором» или взята Леонтьевым в ряду других материалов для книги об о. Клименте (наряду с его путевыми заметками или письмами к отцу)? Ответить на эти вопросы трудно. В книгу записка во всяком случае не вошла. Возможно, она была составлена специально для Леонтьева – как ответ на его вопрос о догматической авторитетности хомяковского наследия. |
| «Благодарю искренно Бога за многое, почти за все, писал он Губастову 20 августа 1877 года, — особенно за то великое мужество, которое он во мне, при таких запутанных обстоятельствах, поддерживал». Сколько бы внешние обстоятельства ни давили Леонтьева, его впечатлительная душа легко отзывалась на явления далеко не мрачного характера. Соседями Константина Николаевича по имению были Р-ие. В этой семье была молодая девушка Л., к которой он почувствовал, при своих 47-48 годах, более чем простую симпатию. Однако если Леонтьев не отказывался от некоторых радостей жизни, то это не значит, чтобы в нем остыли те порывы, которыми он был охвачен на Афоне. Душевный перелом, который произошел в нем в 1871 году, оставил глубокий след на всю его жизнь, и этот след с годами внедрялся у него в душу все более и более. В этом отношении большую роль сыграла Оптина пустынь и ее монахи, сперва, главным образом, о. Климент Зедергольм и затем старец о. Амвросий. Хотя он познакомился с о. Амвросием в первый свой приезд в Оптину после Афона, но сблизился с старцем и всецело подчинился его руководству позднее. Пока ему, еще обвеянному «мирскими» впечатлениями, было трудно отказаться от своего и строя мыслей, своих рассуждений, своей воли, дать ее старцу «на отсечение». Сблизил его с о. Амвросием, по собственному признанию Леонтьева, о. Климент Зедергольм. В лице о. Климента Константин Николаевич встретил человека, который, будучи облечен в монашескую рясу, в то же время был глубоко и тонко образован по-светски. Он являлся не только интересным собеседником для Константина Николаевича, но был для него и наставником: «беседами, — говорит Леонтьев, он заставлял меня нередко рассматривать предметы веры и жизни с новых сторон и привлекал мое внимание на то, на что оно еще ни разу не обращалось... Этим он сделал мне много добра». О. Климент и Оптина с новой силой после Афона утвердили в Леонтьеве веру в положительную истину христианства в смысле личного спасения. Оптина и гнетущие обстоятельства жизни понемногу ломали и усмиряли неукротимый боевой дух Леонтьева. |
| – Послушайте, – воскликнул Зедергольм горячо. – Вы долго не были настоящим христианином; вы обратились поздно. Я понимаю, что это очень полезно для начала уважать всякую веру, даже и буддизм, и предпочитать всякое исповедание пустоте мнимого прогресса. Да, для начала обращения... Но останавливаться на этом нельзя... Надо идти дальше и чувствовать духовное омерзение ко всему, что не Православие. – Зачем я буду чувствовать это омерзение? – воскликнул я. – Нет! Для меня это невозможно. Я Коран читаю с удовольствием... – Коран – мерзость! – сказал Климент, отвращаясь. – Что делать! А для меня это прекрасная лирическая поэма. И я на вашу точку зрения не стану никогда. Я не понимаю этой односторонности, и вы напрасно за меня опасаетесь. Я Православию подчиняюсь, вы видите сами, вполне. Я признаю не только то, что в нем убедительно для моего разума и сердца, но и то, что мне претит!... Credo quia absurdum... – В учении Церкви не может быть абсурда, – горячо возразил Климент. – Вы придираетесь к словам. Я выражусь иначе: я верую и тому, что по немощи человеческой вообще и моего разума в особенности, что по старым, дурным и неизгладимым привычкам европейского, либерального воспитания кажется мне абсурдом. Оно не абсурд, положим, само по себе, но для меня как будто абсурд... Однако я верую и слушаюсь. Позволю себе похвастаться и впасть на минуту даже в духовную гордость и скажу вам, что это лучший, может быть, род веры... Совет, который нам кажется разумным, мы можем принять от всякого умного мужика, например. Чужая мысль поразила наш ум своей истиной. Что же за диво принять ее? Ей подчиняешься невольно и только удивляешься, как она самому не пришла на ум раньше. Но, веруя в духовный авторитет, подчиняться ему против своего разума и против вкусов, воспитанных долгими годами иной жизни, подчинять себя произвольно и насильственно, вопреки целой буре внутренних протестов, мне кажется, это есть настоящая вера. Конечно, то, что я говорю, не слишком смиренно. Это – гордость смирения. |
| Credo, quia absurdum – формула, к которой любил Леонтьев прибегать во все последующее время своей жизни, когда нужно было ему определить психологию своей веры. И не слабость, а особое достоинство видел он в этом распинании своего естественного разума. «Послушайте – говорит Зедергольм Леонтьеву, склонность которого к католичеству смущала и пугала его. Вы долго не были настоящим христианином; вы обратились поздно! Я понимаю, что это очень полезно для начала уважать всякую веру, даже и буддизм, и предпочитать всякое исповедание пустоте мнимого прогресса. Да, для начала обращения... Но останавливаться на этом нельзя. Надо идти дальше и чувствовать духовное омерзение всему, что не православие. Зачем я буду чувствовать это омерзение? воскликнул Леонтьев. Нет! Для меня это невозможно. Я Коран читаю с удовольствием. Коран – мерзость! сказал Климент Зедергольм отвращаясь. Что делать? А для меня это прекрасная лирическая поэма. И я на вашу точку зрения не стану никогда. Я не понимаю этой односторонности, и вы напрасно за меня опасаетесь. Я православию подчиняюсь, вы видите сами, вполне. Я признаю не только то, что в нем убедительно для моего разума и сердца, но и то, что мне претит... Credo, quia absurdum.... – В учении церкви не может быть абсурда, горячо возразил Климент. Вы придираетесь к словам. Я выражусь иначе: я верую и тому, что по немощи человеческой вообще и моего разума в особенности кажется мне абсурдом. Оно не абсурд, положим само по себе, но для меня как будто абсурд... Однако я верую и слушаюсь. Позволю себе похвастаться и впасть на минуту даже в духовную гордость и скажу вам, что это лучший может быть род веры... Совет, который нам кажется разумным, мы можем принять от всякого умного мужика, например. Чужая мысль поразила наш ум своей истиной. Что же за диво принять ее? Ей подчиняешься невольно и только удивляешься, как она самому не пришла на ум раньше. Но, веруя в духовный авторитет, подчиняться ему против своего разума и против вкусов, воспитанных долгими годами иной жизни, подчинять себя произвольно и насильственно, вопреки целой буре внутренних протестов мне кажется, это есть настоящая вера» 117 . Здесь, в подчеркнутых нами, словах, сказанных Леонтьевым спустя несколько лет после его, как он говорит, «возвращения к положительной вере», мы подходим к самой психологической сущности его религиозного переживания. В последующие годы его вера укреплялась лишь. Природа же ее была одной и тою же как в момент «обращения», так и в период утверждения. |
| 6 См.: Резвых Т.Н. «Я чувствовал себя как бы его внуком – через сына – через о. Иосифа…» Отец Сергий Дурылин – исследователь творчества К.Н. Леонтьева / Христианство и русская литература. 2012. Сб. 7. СПб., 2012. С. 274356. Первый и последний всплеск интереса к творчеству Леонтьева в советской России произошел в 1921 г., в Петрограде, наибольший резонанс получил доклад Р.В. Иванова-Разумника «Достоевский, Леонтьев и идея мировой революции» (Вольфила). 10 Дурылин С.Н. «Апокалипсис и Россия». Эсхатологическая тема у С.Н. Дурылина/подгот. к публ. Т. Н. Резвых//Вестник ПСТГУ I: Богословие. Философия. 2015. Вып. 3 (59). С. 83–118; Вып. 4 (60). С. 113135. 13 Морозова М.К. Письмо Е.Н. Трубецкому . 1916/Взыскующие града. Хроника русской религиозно-философской и общественной жизни первой четверти ХХ века в письмах и дневниках современников/Сост. В.И. Кейдана. М., 1997. С. 669. 20 Леонтьев собирал все написанное о нем в специальную тетрадь с наклейками, которые передал Розанову. Эти материалы опубликованы в: Леонтьев и Розанов. 21 … " предсмертного смешения». – Эта идея пронизывает всю книгу Леонтьева «Византизм и Славянство». Ср.: «Данилевскому принадлежит честь открытия культурных типов. Мне – гипотеза вторичного и предсмертного смешения» ( Леонтьев К.Н. Письмо А.А. Александрову. 3 мая 1890. Оптина Пустынь//Богословский вестник. 1914. 12. С. 861). 23 Начиная с «Определив» и до «умирание остановить» – вставка со вложенного в рукопись фрагмента листа. 25 … «подморозить Россию» … – Знаменитый афоризм К. Н. Леонтьева: «То есть надо подморозить хоть немного Россию, чтобы она не „гнила“» ( Леонтьев К.Н. Варшава, 1 марта/Передовые статьи «Варшавского Дневника»//Леонтьев. Полн. собр. соч. и писем: в 12 т. СПб., 2006. Т. 7 (2). С. 73). Впервые: Варшавский Дневник. 1880. 1 марта. 27 Впервые опубликовано: Русский вестник. 11. С. 558; 12. С. 517555. О.Л. Фетисенко указывает два отдельных издания: Православный немец. Отец Климент Зедергольм . Варшава, 1880; Отец Климент Зедергольм. М., 1882 (Фетисенко О.Л. Комментарии//Леонтьев. СПб., 2004. Т. 6 (2). С. 399). |
| Кстати, вот характерный для обеих сторон разговор, который произошел у него однажды с первой настоятельницей Шамординской общины, матерью Софией (из рода Болотовых), женщиной выдающейся по уму и характеру, блиставшей в миру красотою, а в монастыре подвижничеством и рано почившей в схиме. Встретив его в Оптиной, мать София приглашала его посетить Шамордин, говоря, что стоит приехать хоть из-за необыкновенной живописности места. – Зачем говорить о живописности, – отвечал Леонтьев... – Не знаю, «как понесет» 152 мою искреннюю речь ваше монашеское смирение... Но одного вашего присутствия где-нибудь достаточно для того, чтоб туда стремились люди... При вас я, может быть, не замечу красоты этого места... Осудите ли вы меня, матушка, за мое искреннее удивление излитым на вас Богом даром?.. Монахиня поникла головой и тихо произнесла: – Все во славу Божию... VI Человек, с которым Леонтьев делился происходившей в нем религиозной эволюцией, духовной своей жизнью, был отец Климент (Зедергольм) , сын пастора, блестяще служивший в Петербурге, в Сенате, принявший православие и ставший оптинским иноком. Леонтьев написал после его безвременной смерти прекрасную книгу «Отец Климент Зедергольм », по которой столь же привязываешься к описываемом лицу, как и к автору. Именно эта книга возбудила во мне желание узнать Константина Николаевича, и его первую из целого ряда книг, полученных мною от старца, дал мне отец Амвросий, который ее очень одобрял. Из писателей Леонтьев мог бы ценить Достоевского. Но он существенно расходился с ним, между прочим, в следующем. Он находил преувеличенной его исключительную пропаганду любви. Он написал возражение на знаменитую речь его при открытии памятника Пушкина. Леонтьев особенно настаивал на необходимости страха Божия как первой, подготовительной ступени к исполнению заповедей, которые в приученном уже к ним человеке позже будут совершенствоваться из любви. Человеку, сколько-нибудь жившему духовной жизнью, и особенно человеку с пылким темпераментом, испытавшему увлечения раньше, чем серьезно стать на путь христианина, понятна эта настойчивость Леонтьева на «страхе». |
| Сколько я ни старался его успокоить, я видел, что речи мои, духовным авторитетом в его глазах не согретые, действуют слабо, и я повел его с собой к отцу Клименту. Отец Климент был чем-то занят и озабочен; мы, кажется, ему помешали; так показалось мне по недовольному выражению его лица в первую минуту. Но едва только я сказал, в чем дело, нужно было видеть, как встрепенулся он, как забегал, как обрадовался случаю принести человеку духовную пользу, как изменилось и просветлело его приветливое лицо! Он кинулся искать «книги», он не хотел говорить «свое»; отыскал не помню какой греческий фолиант; разложил его с торжествующим до наивности видом, отыскал, по бывшей уже заметке, одно место и прочел его греку. Затем указал на Иоанна Дамаскина . Действие его речей было совсем иное, чем действие моих. Угрюмое и горькое настроение молодого человека мгновенно исчезло... Оно исчезло еще прежде, чем начал говорить отец Климент.... Только что он еще улыбнулся, произнеся первое слово, грек начал уже почти хохотать от радости, как ребенок, озираясь на меня, чтобы видеть, разделяю ли я его восторг... Я разделял его. После этого грек стал читать спокойно творения св. отцов, говел и утих надолго. Я, припоминая этот незначительный случай, всегда вижу пред собой доброе, честное, умное, немецкое и белокурое лицо этого человека. Я улыбаюсь, вспоминая, как он именно кинулся искать фолианты. Эту готовность, эту заботливость, эту ревность, видную в мелочах, отец Климент обнаруживал часто, иногда, быть может, даже и слишком. Примеров много я видел сам. Мне могут возразить, что этот рассказ о сношениях отца Климента с молодым греком несколько противоречит тому, что я сказал прежде о неспособности Зедергольма быть старцем-руководителем. В этом случае он, конечно, не только убеждал, объяснял или проповедовал, он утешал и руководил, действовал на сердце, волю, а не на один ум. Конечно, это так; но этот случай исключение. Старец прежде всего должен быть спокоен сам, по крайней мере с виду. Пусть у старца совершается в душе общечеловеческая борьба; и у него бывает, как у других людей, духовник (иногда несравненно низший его по уму и жизни), пред которым он может изливать свои тайные скорби; но для духовных чад своих старец должен являться невозмутимым. Он должен быть подобен терпеливому и проникнутому любовью к науке своей врачу, который, сам страдая какою-нибудь несносною болезнью и сознавая ее серьезность, принимает все-таки больных ласково и внимательно. Отец Климент был слишком горяч, слишком требователен и вспыльчив для этого. Мне кажется, что и преклонные годы не изменили бы его в этом отношении. Годы ослабляют другого рода страсти. Но раздражительность и беспокойный нрав не только мало уступают влиянию лет и недугов, но, напротив того, нередко усиливаются под конец жизни. |
| Я помню также, между прочим, сколько душевной пользы он сделал и сколько утешений доставил одному молодому греку, простому слуге по званию, но очень способному, развитому умом и до крайности впечатлительному. Этот молодой человек, верующий, простодушный (вопреки несторовской фразе: «Все греки льстивы до сего дня»), умный, но в то же время практически бестолковый, малодушный и изменчивый до невероятия, впадал беспрестанно в уныние, отчаяние, почти что в безверие от большого самолюбия и бедности своей. Нужно было видеть, как отец Климент заботился о нем, когда он приезжал со мной гостить в Оптину пустынь. Отец Климент говорил прекрасно по-новогречески; он приходил сам ко мне нарочно для этого грека, смеясь и шутя заговаривал с ним по-гречески; то подкреплял его дух самыми отвлеченными богословскими беседами (слуга этот понимал отвлеченные вещи), то ободрял его шутками на «эллинском божественном языке», смеялся сам, острил, говорил ему даже что-то стихами, восхищал его своими познаниями и своим грекофильством. Никогда никого не исповедуя и страшась даже быть духовником, по искренности своего духовного смирения, отец Климент решился для этого иностранца сделать исключение; он сам попросил позволения у своего старца исповедовать этого грека на греческом языке (хотя тот мог почти все объяснить кое-как по-русски). Отец Климент знал, до чего это утешит расстроенного юношу. И надо же было видеть, как повеселел и как надолго ободрился молодой человек после этой исповеди! Я говорил, что грек этот, хотя самоучка и простой крестьянин из Эпирских гор, был способен к отвлеченному мышлению и богословие понимал. В один из приездов своих в Оптину пустынь он впал в нестерпимую тоску и раздражение... Я, зная его характер, посоветовал ему читать что-нибудь духовное. На этот раз и это не подействовало. К нравственным тревогам прибавились, как нарочно, и теологические сомнения. Для того чтобы почерпать практические правила и пригодные для наших личных и частных чувств и обстоятельств утешения из духовных книг, нужно непоколебимо верить во все главные основы учения. Какую же личную отраду может извлечь человек из аскетических наставлений, когда он, как нарочно, вдруг тут же, при чтении, начинает сомневаться в догматах, в чудесах и т. п.? С бедным единоверцем нашим случилось именно такое несчастье. Философские искушения усугубили его сердечную тоску. Он заговаривал об этом со мною. |
| нужны простолюдины и чернорабочие, то для сохранения высоты духа иноческого необходимы люди просвещенные: надо лишь дать им подходящее дело и тогда они окажутся полезными деятелями монастырскими, а не трутнями, даром ядущими хлеб. Но в том-то и дело, что для приискания такого труда надо самому настоятелю быть более или менее высокой жизни или образования, а к несчастию наши настоятели выбираются лишь за хозяйственные и строительные способности, а не за высоту жизни или образование. Мы сказали, что дух оптинский охватывал всякого приходящего в обитель, этот дух выражался в какой-то особенной мягкости, простоте и смирении братства, в особенно сердечном и любовном отношении ко всякому, как бы к родному близкому человеку. Это испытал на себе пишущий эти строки; можно это подтвердить многими свидетельствами лиц, вовсе не пристрастных в хорошую сторону к русскому иночеству. Так, например, протестантский пастор Зедергольм 1 выражался об Оптиной, как об идеальном монастыре. Многие из наших писа- 1 Карл Альбертович Зедергольм (1789-1867), отец иером. Климента, насельника оптинского скита (прим. ред.). телей, каковы, например, Достоевский, Соловьев, Толстой, сердечно и с похвалой о ней отзывались, а первый даже изобразил ее в своем романе «Братья Карамазовы»; писатели славянофильского направления 40-х годов поддерживали с ней самые близкие отношения, а И. В. Киреевский даже пожелал быть погребенным в ней. И всем этим, если можно так выразиться, духовным могуществом своим она обязана о. Моисею, который своей высокой душой понял, что не богатством, не пением и внешним благоустройством должна прославляться обитель иноческая, а высокою жизнию братства. Слова преп. Нестора, что многие обители поставлены золотом и богатством княжеским и боярским, но они не таковы, каковы устроенные слезами, молитвами и пощением братским, — вполне приложимы к Оптиной пустыни. Как сам прошедший школу аскетизма и хорошо знакомый с уставами древних иноческих обителей, о. Моисей понимал ясно, чем можно поднять дух братства. Его можно возвысить лишь старчеством, вот почему первая и главная забота его была о водворении во вверенной ему обители старчества. |
| я просто ума не приложу, что, например, даже есть завтра. Знакомые постоянно Христа ради помогают, кто десять, кто двадцать – вот уже третий месяц. Уж я и стыдиться перестал». Денежные затруднения привели к тому, что Кудиново пришлось продать крестьянину. Этот период жизни связан также с ужасными болезнями. У К. Н. была бессонница, мигрени, поносы, рези в животе, раздражение мочевого пузыря, кашель и болезнь гортани, трещины и сыпи на ногах и руках и отеки. Была также болезнь спинного мозга и сужение мочевого канала. В 1886 году он заболел гнойным заражением крови и воспалением лимфатических сосудов в руке. Несколько раз он был при смерти. Он пишет Т. Филиппову: «Заслуженное наказание за ужасную прежнюю жизнь!.. И вот я после двух последних острых болезней, придя в себя, наконец, от жестоких и разнообразных страданий, до того нестерпимо возненавидел всё своё прошедшее, не только давнее, полубезбожное и блудное, и гордое, самодовольное, но и ближайшее, когда я на Афоне стал мало-помалу озаряться светом истины... Не смею даже и решительно молиться о полном исцелении, например, хоть главного недуга моего (сыпи и язв); боюсь, не стал бы я, окаянный, опять прежним в неблагодарности моей!..» В письме к Губастову он пишет, что годы службы в Москве доконали его: «Вот где был скит». Вот где произошло «внутреннее пострижение» души в незримое монашество! Примирение со всем, кроме своих грехов и своего страстного прошедшего; равнодушие; ровная и лишь о покое и прощении грехов страстная молитва». Но К. Н. не был ещё готов к окончательному уходу из мира, к монастырю, и вместе с тем не мог уже жить в миру, ничего, кроме скорбей, не испытывал в миру. В этом причина его угнетённого душевного состояния. II С Оптиной Пустынью его связывали два человека – иеромонах Климент Зедергольм и старец Амвросий. До переезда своего в Оптину Пустынь К. Н. часто ездил туда на свидание с о. Климентом Зедергольмом, отношения с которым имели большое значение в его жизни. О. Климент Зедергольм был немец и протестант, сын пастора, перешедший в православие и принявший монашество. |
|
|
