| Когда Мухаммаду исполнилось восемь лет, умер его дед Абд ал-Мутталиб, и с того момента официальным покровителем мальчика стал его дядя Абу Талиб. Он решил взять племянника с собой в Сирию, куда отправлялся с торговым караваном. Исламское предание гласит, что когда караван достиг Басры, некий христианский монах по имени Бахира вышел ему навстречу приветствовать гостей. Согласно легенде, он был сведущ в христианском учении, большую часть своих знаний почерпнул из книги, которая находилась в его келье. Заметив, что Мухаммад подходит под описание последнего пророка, которого Бахира с нетерпением ожидал, он задал ребенку несколько вопросов и внимательно осмотрел его спину, пытаясь обнаружить определенную метку, которая, как полагали, являлась знаком печати пророчества и должна была находиться между лопатками. Найдя этот знак, он позвал Абу Талиба и наказал ему после возвращения в Мекку не спускать с мальчика глаз, поскольку тому предназначено великое будущее. В предании сказано, что монах особенно советовал остерегаться иудеев. Полная история этого происшествия изобилует огромным количеством фантастических деталей, но в целом данное событие воспринимается мусульманами как спасительное свидетельство ученого христианина о будущем пророке ислама, а легенда о пророческой печати между лопаток мальчика является основным догматом мусульманской веры и в наши дни. Женитьба на состоятельной Хадидже В первый раз Мухаммад женился, когда ему было двадцать пять лет. Состоятельная вдова по имени Хадиджа, пользующаяся большим уважением, поручила отвести свой караван в Сирию нанятому с этой целью Мухаммаду, поскольку о нем отзывались как о честном человеке (приятели звали его ал-Амин — Верный). Вместе с Мухаммадом отправился и ее сын Майсара. После возвращения из Сирии сын превосходно отзывался о Мухаммаде, и Хадиджа решила выйти за него замуж. Из источников следует, что предложение о браке исходило от нее, и хотя ей исполнилось уже сорок лет, Мухаммад принял ее предложение и свадьба состоялась. |
| Отбор кандидатов в философы происходит рано, и им дается особое воспитание. Таким образом, Платон рисует проект идеального государства, утопии, кстати – по-видимому первой в истории человечества. Очень характерно, что именно в государстве, т.е. целом Платон видит наибольшую ценность для человека. Эта мысль у него выражена в столь крайней форме, что ради целого философ отрицает семью и частную собственность – общественные институты, разлагающие целое на отдельные части. Аристотель (384–322 гг. до н.э.). В лице Аристотеля человечество впервые выдвинуло ученого-универсала, интересующегося и самыми общими проблемами бытия и конкретными науками. Серьезно интересовала его и социально-экономическая проблематика. Воззрения Аристотеля интересны в двух отношениях: 1) как критика Платонова «Государства» и 2) как разработчика собственного взгляда на должную организацию хозяйственной жизни. Будучи учеником Платона, Аристотель тем не менее во многом сильно расходился со своим учителем. В частности, он довольно скептически относился к «Государству» и «Законам», и довольно едко критиковал эти сочинения. Отмечая, что человек – существо общественное, причем «в большей степени, нежели пчелы и всякого рода стадные животные»/69:379/, Аристотель, как и Платон признавал первичность государства по сравнению с семьей, соглашаясь, что «необходимо, чтобы целое предшествовало части»/69:379/. Согласны были оба философа и в том, что основная задача государства – осуществление справедливости, ибо именно она наилучшим образом служит общей пользе. Однако, по Аристотелю, из примата государства вовсе не следует, что семья должна быть разрушена. Наоборот, философ считал семью той необходимой ячейкой, из которых составляется государство (указывая также, что есть и промежуточное звено – селения). Необходимой частью семьи Аристотель считает рабов. Он всячески доказывает, что подчиненное состояние для очень многих людей только полезно. А кроме того, полезность рабства как экономического института у него не вызывает сомнений. |
| Конечно, критика находится у нас еще в младенческом состоянии. Она редко сохраняет важность и приличие, ей свойственные; может быть, ее решения часто внушены расчетами, а не убеждением. Неуважение к именам, освященным славою (первый признак невежества и слабомыслия), к несчастию, почитается у нас не только дозволенным, но еще и похвальным удальством. Но и тут г. Лобанов сделал несправедливые указания: у Ломоносова оспоривали (весьма неосновательно) титло поэта, по никто, нигде, сколько я помню, не называл его педантом: напротив, ныне вошло в обыкновение хвалить в нем мужа ученого, унижая стихотворца. Имя великого Державина всегда произносится с чувством пристрастия, даже суеверного. Чистая, высокая слава Карамзина принадлежит России, и ни один писатель с истинным талантом, ни один истинно ученый человек, даже из бывших ему противниками, не отказал ему дани уважения глубокого и благодарности. Мы не принадлежим к числу подобострастных поклонников нашего века; но должны признаться, что науки сделали шаг вперед. Умствования великих европейских мыслителей не были тщетны и для нас. Теория наук освободилась от эмпиризма, возымела вид более общий, оказала более стремления к единству. Германская философия, особенно в Москве 4 , нашла много молодых, пылких, добросовестных последователей, и хотя говорили они языком мало понятным для непосвященных, но тем не менее их влияние было благотворно и час от часу становится более ощутительно. «Не стану говорить ни о господствующем вкусе, ни о понятиях и учениях об изящном. Первый явно везде и во всем обнаруживается и всякому известен; а последние так сбивчивы и превратны, в новейших эфемерных и разрушающих одна другую системах, или так спутаны в суесловных мудрованиях, что они непроницаемы для здравого разума. Ныне едва ли верят, что изящное, при некоторых только изменениях форм, было и есть одно и то же для всех веков и народов; что Гомеры, Данты, Софоклы, Шекспиры, Шиллеры, Расины, Державины, несмотря на различие их форм, рода, веры и нравов, все созидали изящное и для всех веков; что писатели, романтики ли они или классики, должны удовлетворять ум, воображение и сердце образованных и просвещенных людей, а не одной толпы несмысленной, плещущей без разбора и гаерам подкачельным. Нет, ныне проповедуют, что ум человеческий далеко ушел вперед, что он может оставить в покое древних и даже новейших знаменитых писателей, что ему не нужны руководители и образцы, что ныне всякий пишущий есть самобытный гений, – и под знаменем сего ложного учения, поражая великих писателей древности именем тяжелых и приторных классиков (которые, однако ж, за тысячи лет пленяли своих сограждан и всегда будут давать много возвышенных наслаждений своему читателю), под знаменем сего ложного учения новейшие писатели безотчетно омрачают разум неопытной юности и ведут к совершенному упадку и нравственность и словесность». |
| Новое лицо выступило на сцену: цензор С. Н. Глинка явился ответчиком. Пылкость и неустрашимость его духа обнаружились в его речах, письмах и деловых записках. Он увлек сердца красноречием сердца и, вопреки чувству уважения и преданности, глубоко питаемому нами к почтенному профессору, мы желали победы храброму его противнику; ибо польза просвещения и словесности требует степени свободы, которая нам дарована мудрым и благодетельным Уставом. В. В. Измайлов, которому отечественная словесность уже многим обязана, снискал себе новое право на общую благодарность свободным изъяснением мнения столь же умеренного, как и справедливого. Между тем ожесточенный издатель «Московского телеграфа» 9 напечатал другую статью, в коей дерзновенно подтвердил и оправдал первые свои показания. Вся литературная жизнь г. Каченовского была разобрана по годам, все занятия оценены, все простодушные обмолвки выведены на позор. Г-н Полевой доказал, что почтенный редактор пользуется славою ученого мужа, так сказать, на честное слово; а доныне, кроме переводов с переводов и кой-каких заимствованных кое-где статеек, ничего не произвел. Скудость, более достойная сожаления, нежели укоризны! Но что всего важнее, г. Полевой доказал, что несколько раз дозволял себе личности в своих критических статейках, что он упрекал издателя Телеграфа винным его заводом (пятном ужасным, как известно всему нашему дворянству!), что он неоднократно с упреком повторял г. Полевому, что сей последний купец (другое столь же ужасное обвинение!), и всё сие в непристойных, оскорбительных выражениях. Тут уже мы приняли совершенно сторону г. Полевого. Никто, более нашего, не уважает истинного, родового дворянства, коего существование столь важно в смысле государственном; но в мирной республике наук какое нам дело до гербов и пыльных грамот? Потомок Трувора или Гостомысла, трудолюбивый профессор, честный аудитор и странствующий купец равны перед законами критики. Князь Вяземский 10 уже дал однажды заметить неприличность сих аристократических выходок; но не худо повторять полезные истины. |
| Христианский монотеизм более древний. Он учит совсем по другому. Для сравнения откроем книгу о догматическом богословии православного ученого архиепископа Макария. Какие же Божественные атрибуты он выделяет? Их также четырнадцать. Среди них находим Беспредельность, Самобытность, Независимость, Неизмеримость и Вездеприсутствие, Вечность, Неизменяемость, Всемогущество, Всеведение, Высочайшую премудрость, Высочайшую свобода, Совершеннейшую святость, Бесконечную благость, Бесконечное правосудие. Почему же здесь нет слуха и зрения? Это очень подробно разъясняет сам автор. Говоря о Боге, он говорит, что речь идет не о веществе и теле, а о Духе. Все атрибуты Божественной сущности свидетельствуют о ее совершенной духовности. Например, Беспредельность. «Бог, как Дух, отличается от всех прочих существ вообще тем, что они все ограничены и по бытию и по силам, и следовательно более или менее несовершенны, а Он есть Дух Неограниченный или Беспредельный во всех отношениях, иначе – Всесовершенный», — учит Макарий 29 . Например, Неизмеримость и Вездеприсутствие. «Неизмеримость приписывается Богу в том смысле, что Он, как Дух Чистейший и притом Беспредельный во всех отношениях, не подлежит в частности, никакому ограничению и пространством или местом, но наполняет Собою все, a Вездеприсутствие – в том, что, наполняя собою все, Он естественно находится во всяком месте», — учит Макарий 30 . Все атрибуты Бога совершенно духовны, ибо совершенно духовен Сам Бог! Все атрибуты Бога принадлежат Божественному Духу, Божественному Уму и Божественному Слову. Если же архиепископ Макарий говорит о Всеведении, то он прямо говорит, что Бог знает все без пособий чувств, которые передают нам впечатления от предметов, без посредства воображения, представляющего нам образы предметов, без посредства памяти, сохраняющей и оживляющей для нас прежние образы. Более того, как последовательный монотеист он учит, что Господь знает все и без человеческого рассудка, который вначале вникает в предмет, а затем уже делает выводы. Всецело духовному Уму Божьему не нужно постигать тварный предмет, Он знает Его непосредственно, ибо идеи (планы, замыслы) всех тварных существ содержатся в Его Вечном Уме Всеведущем. |
| Есть три версии конфликта. В версии, излагаемой оппонентами Оригена, к уходу из родного города Ориген понуждается не собором епископов, но собором мучеников (церковное право II-III веков предоставляло выжившим мученикам решать, можно ли вернуть в церковное общение человека, недостойно поведшего себя во время испытаний). У Епифания Кипрского эта история выглядит так: “Говорят, он много пострадал за святое учение веры и за имя Христово; в городе много раз его оскорбляли, поносили и подвергали жестоким истязаниям. Однажды, как говорят, эллины обстригли его, посадили при входе в так называемый Серапиум, т.е. в капище их идола и велели ему раздавать пальмовые ветви приходившим для нечестивого служения и поклонения идолу. Взяв ветви, Ориген, без всякой робости и колебания, воскликнул громким голосом и дерзновенно: “Идите, приимите не идольскую ветвь, а ветвь Христову”… Но награда за подвиг не осталась с ним до конца; то, что он превосходил других своей образованностью и ученостью, особенно раздражало в то время правительственную власть… Делатели зла придумали нанести срам сему мужу и определили ему такое наказание — отдали его эфиопу на осквернение его тела. Не в силах будучи стерпеть такого измышленного диаволом действия, Ориген закричал, что из двух предложенных ему дел он скорее готов принести жертву. Хотя он и недобровольно совершил это, но так как сам он вполне признался, что это сделал, именно что язычники, положив ему на руку ладан, сбросили его с руки на очаг жертвенника, то, по суду исповедников и мучеников, он лишен был тогда славы мученичества и извержен из Церкви. Подвергшись сему в Александрии и не имея сил выносить насмешки ругателей, он удалился отсюда и избрал своим местопребыванием Палестину. Когда он прибыл в Иерусалим, священноначальствующие убеждали его, как известного и ученого толкователя, проповедовать в Церкви, ибо говорят, что прежде принесения жертвы он удостоен был и пресвитерства. Он встал и произнес только одно изречение псалма сорок девятого: “грешнику же говорит Бог: что ты проповедуешь уставы Мои и берешь завет Мой в уста твои”, затем, согнув книгу, отдал ее и сел с плачем и слезами; вместе с ним плакали и все” (Панарий. 64,1–2). |
| Понимание всего этого позволяет взглянуть на произведения европейских авторов, о которых шла речь в предыдущих главах, в совершенно ином свете. Возьмем, к примеру, панегирик долгу, произнесенный Панургом: выясняется, что вся соль здесь заключается не в предположении о том, что долг связывает общины (любой английский или французский крестьянин того времени просто согласился бы с тем, что так оно и есть) или даже что один лишь долг связывает общины; а в том, что эта речь вложена в уста состоятельного ученого, который на самом деле является отъявленным преступником, т. е. народная нравственность здесь используется в качестве зеркала, для того чтобы высмеять высшие классы общества, пытавшиеся ее опровергнуть. Или обратимся к Адаму Смиту: Не от благожелательности мясника, пивовара или булочника ожидаем мы получить свой обед, а от соблюдения ими своих собственных интересов. Мы обращаемся не к их гуманности, а к их эгоизму и никогда не говорим им о наших нуждах, а об их выгодах . Не от благожелательности мясника, пивовара или булочника ожидаем мы получить свой обед, а от соблюдения ими своих собственных интересов. Мы обращаемся не к их гуманности, а к их эгоизму и никогда не говорим им о наших нуждах, а об их выгодах . Странность здесь состоит в том, что во времена Смита это не соответствовало действительности . Большинство английских лавочников продолжали вести свои дела по большей части в кредит, а значит, клиенты постоянно взывали к их благожелательности. Смит вряд ли этого не знал. Скорее он рисовал утопическую картину. Он пытался представить мир, в котором все используют наличность, отчасти потому, что соглашался с мнением нарождавшегося тогда среднего класса о том, что мир был бы лучше, если бы все на самом деле так себя вели, избегая туманных и потенциально развращающих долгосрочных связей. Мы все просто должны платить деньги, говорить «пожалуйста» и «спасибо» и уходить из магазина. Более того, он использует этот утопический образ, чтобы обосновать более масштабный довод, который заключается в том, что даже если все дела велись бы так, как это делается в крупных торговых компаниях, т. е. исходя исключительно из личных интересов, то это не имело бы особого значения. Даже «естественный эгоизм и жадность» богачей с их «пустыми и ненасытными желаниями» все равно будет вести ко всеобщему благу благодаря логике невидимой руки . |
| Они сочтут за оскорбление, если им постоянно будут говорить, что есть вероятность, будто они могут не выполнять свою работу официанта или таксиста должным образом или не угостить гостей чаем. Иными словами, этикет среднего класса подчеркивает, что все мы равны, но делает это по-особому. С одной стороны, он требует, чтобы никто никому не давал приказов (ср. громила-охранник в торговом центре, который обращается к человеку, зашедшему в запрещенную зону, со словами: «Чем я могу вам помочь?»); а с другой — расценивает как форму обмена любой жест, в котором проявляется то, что я назвал «базовым коммунизмом». В результате общество среднего класса, как и общины народа тив, должно постоянно создаваться заново в бесконечной игре мерцающих теней, где пересекается бесчисленное множество мгновенных отношений долга, которые почти сразу же исчерпываются. Все это относительно недавнее изобретение. Обычай всегда говорить «пожалуйста» и «спасибо» возник во время торговой революции XVI–XVII веков в среде того самого среднего класса, который ее в основном и вершил. Этот язык контор, лавок и канцелярий за последние пять столетий распространился по всему миру. Это еще и одно из проявлений более широкой философии, набора допущений относительно того, чем являются люди и что они друг другу должны, которые так глубоко проникли в наше создание, что мы их даже не замечаем. Иногда на заре новой исторической эры находятся прозорливые наблюдатели, которые предугадывают последствия того, что только начинает происходить, — порой им это удается лучше, чем последующим поколениям. Позвольте мне закончить главу отрывком из текста, написанного таким человеком. В 1540-х годах в Париже Франсуа Рабле — бывший монах, врач, правовед — сочинил ставшую знаменитой насмешливую хвалебную речь, которая вошла в третью книгу его великого романа «Гаргантюа и Пантагрюэль» и получила название «Похвала долгу». Рабле вкладывает этот панегирик в уста Панурга, странствующего ученого, человека классической эрудиции, который, как он отмечает, «знал шестьдесят три способа добывания денег, из которых самым честным и самым обычным являлась незаметная кража» . Добродушный великан Пантагрюэль принимает у себя Панурга и даже обеспечивает его солидным доходом, но ему досаждает, что Панург продолжает бросать деньги на ветер и оказывается по уши в долгах. Не лучше ли было бы, спрашивает Пантагрюэль, расплатиться со своими кредиторами? Панург с ужасом отвечает: «Чтобы я стал освобождаться от долгов? Сохрани меня бог!» Долг — это первооснова его философии: Будьте всегда кому-нибудь должны. Ваш заимодавец денно и нощно будет молиться о том, чтобы Господь ниспослал вам мирную, долгую и счастливую жизнь. Из боязни, что он не получит с вас долга, он в любом обществе будет говорить о вас только хорошее, будет подыскивать для вас новых кредиторов, чтобы вы могли обернуться и чужой землей засыпать его яму . |
| Пока датировка рукописей не была установлена хотя бы приблизительно, некоторые ученые решили, что речь в них идет о Христе. Это встревожило мифологистов, и, чтобы обезопасить свои позиции, они прибегли к самой простой, но отнюдь не убедительной мере: в книгах, посвященных происхождению христианства, кумранские находки полностью замалчивались . Даже Виппер, который довольно подробно писал о ессеях, ни словом не обмолвился о документах Мертвого моря. И только спустя девять лет (!) после открытий, когда стало уже очевидным, что тексты эти – дохристианские, было разрешено напечатать первые сообщения о них. Мало того, кумранские открытия стали немедленно использовать в интересах теории мифа. Ведь куда удобнее объявить “прототипом” Христа иудейского учителя, казненного жрецами, чем толковать о “боге Иисусе” или проводить параллели с древнегреческими мифами! Вскоре журнал “Наука и жизнь” поместил рисунок, где был изображен крест с распятым Учителем Праведности, от которого падает тень, образующая силуэт распятого Христа. Вот они, долгожданные “истоки” евангельского сказания! Наконец-то найден “Христос до Христа”… Особенно вдохновили мифологистов слова французского ученого А.Дюпон-Соммэра, одного из первых исследователей Кумрана: “Галилейский Учитель, как он дан в Новом Завете, во многих отношениях является поразительным перевоплощением Учителя праведности” 476 . Однако мифологисты и на сей раз торжествовали слишком рано. При дальнейшем анализе находок выяснилось, что вывод Дюпон-Соммэра следует считать по крайней мере преувеличением. Что же мы знаем сегодня о кумранском Учителе? На самом ли деле он был “двойником” Христа? Так казалось лишь вначале, но чем тщательнее исследовались тексты, тем очевиднее становился контраст между этим человеком и Христом. В отличие от Него, Учитель был священником и толкователем Закона; орден, возглавленный им, управлялся духовенством. Христос посещал Храм и бывал в Иерусалиме на праздниках, ессеи же не признавали Храма и придерживались собственного церковного календаря. |
| Разъясняя разницу между современным ученым и бриколером — человеком, мыслящим категориями бриколажа, Леви–Стросс пишет: «Итак, можно сказать, что и ученый, и бриколер как бы поджидают сообщения. Но для бриколера речь идет о сообщениях, в какомто смысле переданных ранее; он их собирает подобно коммерческим кодам, которые, конденсируя прежний опыт профессии, позволяют быть готовым ко все новым ситуациям (однако при условии, что они принадлежат к тому же классу, что и прежние). Ученый же, будь то инженер или физик, всегда рассчитывает на иное сообщение; оно, возможно, будет вырвано у собеседника силой, невзирая на его недомолвки, по тем вопросам, ответы на которые прежде не давались» . Под «сообщениями» Леви–Стросс подразумевает те результаты, которые и бриколер, и ученый рассчитывают получить в процессе своей деятельности. Собственно говоря, и бриколер, и ученый стремятся к одному и тому же результату — к наведению порядка в естественном ходе вещей, однако результат этот достигается разными способами, что и позволяет говорить о различных «сообщениях». Бриколер стремится возвести каждую естественно сложившуюся ситуацию к архетипической модели, а для этого он должен уметь отыскивать следы этой модели в каждой новой ситуации. Вот почему для бриколера будет являться обнаружение причастности естественной ситуации к архетипической модели. Ученый стремится упорядочить или усовершенствовать каждую естественно сложившуюся ситуацию за счет произвольного нововведения, а для этого в каждой ситуации он должен суметь увидеть тенденцию, приводящую к новационному решению. Вот почему «сообщением» для ученого будет являться то неизведанное новое, что таится в каждой естественной ситуации, помимо ее естественной новизны. Характерно замечание Леви–Стросса о том, что «сообщение», поджидаемое ученым, может быть «вырвано у собеседника силой», ибо стратегия революции, реализующаяся в произволе и новации, со всей необходимостью влечет за собой насилие: интеллектуальное, психологическое, физическое или эстетическое, одним из примеров которого может служить эпатаж. Перенося все сказанное на музыку, можно констатировать, что акт музицирования, осуществляемый бриколером, представляет собой реализацию заранее заданной и известной интонационной модели, причем модель эта должна обязательно узнаваться и просматриваться за всеми вновь и вновь появляющимися мелодическими вариациями. Напротив того, акт музицирования, осуществляемый композитором, представляет собой демонстрацию того нового, что может быть «выжато» из заранее заданных, всем известных средств, причем эти всем известные средства не имеют более ценности сами по себе, но интересны только тем, что являются неким «сырьем» для осуществления новации. |
|
|
