| Новый командующий Западным фронтом генерал-полковник Иван Конев, чью 19-ю общевойсковую армию принял Лукин 12 сентября, страшно удивился, когда к нему на КП в район железнодорожной станции Касня прибыл прихрамывающий на одну ногу военачальник. Вот когда зашёл разговор о госпитале! Да и то между делом, хотя Конев меньше всего бы этого хотел. Немного в Красной Армии талантливых командиров, которые не пасуют перед трудностями, умело действуют в сложнейших фронтовых условиях, и, конечно, Лукин нужен в строю... Всегда служил Отечеству Повод, ради которого командарма-19 вызвали в штаб фронта, размещавшийся в бывшей усадьбе князей Волконских, лишний раз это подтверждал. Здесь Лукину официально вручили первый орден боевого Красного Знамени (четвёртый в послужном списке генерала, два предыдущих - за Гражданскую). Именно так Москва оценила его грамотные действия под Смоленском. Генерал задержал натиск немцев и выиграл драгоценное время, а потом пробивался с боями из окружения. Чем не счастливый случай плюнуть на всё и залечь со спокойной душой на больничную койку, поправляя здоровье и нервы, изрядно измотанные первыми месяцами войны? И никто бы не посмел упрекнуть героя Смоленска! Ни один военврач не мог бы, наверное, тогда поручиться, что перелом ноги пустяковый и опасность остаться на всю жизнь калекой генералу не грозит. Не мог генерал Лукин оставить передовую, не имел на то морального права. А лёг бы в военный госпиталь, как знать, всё бы тогда могло сложиться по-другому: глядишь, и вошёл бы в Берлин на правах маршала-победителя, как его сослуживцы Конев и Рокоссовский. Ну и Жуков, конечно: он ведь тоже с Западного фронта. Но только случайный в армии человек, не дороживший званием и профессией, предназначение которой - Родину защищать, мог отсиживаться в тылу в трудный для страны час. Пехотный поручик Лукин свято помнил кодекс офицерской чести: «Душу - Богу, жизнь - Отечеству, честь - никому!» Боевой путь крестьянского сына из деревни Полухтино Тверской губернии был связан с артиллерией, где и от нижних чинов требовалась определённая грамотность. Михаил Фёдорович дослужился до фейерверкера - унтер-офицерского чина в Русской армии: этот первый номер на орудии в критических ситуациях должен был заменить офицера и вести огонь на поражение силами взвода. А дальше фейерверкеру вообще повезло в плане военной карьеры: его отправили на учёбу в школу прапорщиков. Правда, теперь пришлось переквалифицироваться на другой род войск, зато под конец Первой мировой он уже поручик, командир роты в 4-м гренадерском Несвижском генерал-фельдмаршала князя Барклая-де-Толли полку. Это элитное соединение русской пехоты, входившее в состав Гренадерского корпуса, считалось ударным на Западном фронте (какая всё-таки для генерала Лукина ирония судьбы!) и прикрывало направление на Москву. Вот только в Первую мировую русские не отступали так далеко, в глубь России, как это случилось в 1941 году. |
| — А, вот как! — сказал он. — Какими судьбами? Вот не ждал. В то время как он говорил это, в глазах его и выражении всего лица было больше чем сухость — была враждебность, которую тотчас же заметил Пьер. Он подходил к сараю в самом оживленном состоянии духа, но, увидав выражение лица князя Андрея, он почувствовал себя стесненным и неловким. — Я приехал… так… знаете… приехал… мне интересно, — сказал Пьер, уже столько раз в этот день бессмысленно повторявший это слово «интересно». — Я хотел видеть сражение. — Да, да, а братья масоны что говорят о войне? Как предотвратить ее? — сказал князь Андрей насмешливо. — Ну что Москва? Что мои? Приехали ли наконец в Москву? — спросил он серьезно. — Приехали. Жюли Друбецкая говорила мне. Я поехал к ним и не застал. Они уехали в подмосковную. XXV Офицеры хотели откланяться, но князь Андрей, как будто не желая оставаться с глазу на глаз с своим другом, предложил им посидеть и напиться чаю. Подали скамейки и чай. Офицеры не без удивления смотрели на толстую, громадную фигуру Пьера и слушали его рассказы о Москве и о расположении наших войск, которые ему удалось объездить. Князь Андрей молчал, и лицо его так было неприятно, что Пьер обращался более к добродушному батальонному командиру Тимохину, чем к Болконскому. — Так ты понял все расположение войск? — перебил его князь Андрей. — Да, то есть как? — сказал Пьер. — Как невоенный человек, я не могу сказать, чтобы вполне, но все-таки понял общее расположение. — Eh bien, vous etes plus avance que qui cela soit, [ Ну, так ты больше знаешь, чем кто бы то ни было . ] — сказал князь Андрей. — A! — сказал Пьер с недоуменьем, через очки глядя на князя Андрея. — Ну, как вы скажете насчет назначения Кутузова? — сказал он. — Я очень рад был этому назначению, вот все, что я знаю, — сказал князь Андрей. — Ну, а скажите, какое ваше мнение насчет Барклая де Толли? В Москве бог знает что говорили про него. Как вы судите о нем? — Спроси вот у них, — сказал князь Андрей, указывая на офицеров. Пьер с снисходительно вопросительной улыбкой, с которой невольно все обращались к Тимохину, посмотрел на него. |
| Седьмые — были лица, которые всегда есть, в особенности при молодых государях, и которых особенно много было при императоре Александре, — лица генералов и флигель-адъютантов, страстно преданные государю не как императору, но как человека обожающие его искренно и бескорыстно, как его обожал Ростов в 1805-м году, и видящие в нем не только все добродетели, но и все качества человеческие. Эти лица хотя и восхищались скромностью государя, отказывавшегося от командования войсками, но осуждали эту излишнюю скромность и желали только одного и настаивали на том, чтобы обожаемый государь, оставив излишнее недоверие к себе, объявил открыто, что он становится во главе войска, составил бы при себе штаб-квартиру главнокомандующего и, советуясь, где нужно, с опытными теоретиками и практиками, сам бы вел свои войска, которых одно это довело бы до высшего состояния воодушевления. Восьмая, самая большая группа людей, которая по своему огромному количеству относилась к другим, как 99 к 1-му, состояла из людей, не желавших ни мира, ни войны, ни наступательных движений, ни оборонительного лагеря ни при Дриссе, ни где бы то ни было, ни Барклая, ни государя, ни Пфуля, ни Бенигсена, но желающих только одного, и самого существенного: наибольших для себя выгод и удовольствий. В той мутной воде перекрещивающихся и перепутывающихся интриг, которые кишели при главной квартире государя, в весьма многом можно было успеть в таком, что немыслимо бы было в другое время. Один, не желая только потерять своего выгодного положения, нынче соглашался с Пфулем, завтра с противником его, послезавтра утверждал, что не имеет никакого мнения об известном предмете, только для того, чтобы избежать ответственности и угодить государю. Другой, желающий приобрести выгоды, обращал на себя внимание государя, громко крича то самое, на что намекнул государь накануне, спорил и кричал в совете, ударяя себя в грудь и вызывая несоглашающихся на дуэль и тем показывая, что он готов быть жертвою общей пользы. Третий просто выпрашивал себе, между двух советов и в отсутствие врагов, единовременное пособие за свою верную службу, зная, что теперь некогда будет отказать ему. Четвертый нечаянно все попадался на глаза государю, отягченный работой. Пятый, для того чтобы достигнуть давно желанной цели — обеда у государя, ожесточенно доказывал правоту или неправоту вновь выступившего мнения и для этого приводил более или менее сильные и справедливые доказательства. |
| В кружке Анны Павловны, напротив, восхищались этими восторгами и говорили о них, как говорит Плутарх о древних. Князь Василий, занимавший все те же важные должности, составлял звено соединения между двумя кружками. Он ездил к ma bonne amie [ своему достойному другу ] Анне Павловне и ездил dans le salon diplomatique de ma fille [ в дипломатический салон своей дочери ] и часто, при беспрестанных переездах из одного лагеря в другой, путался и говорил у Анны Павловны то, что надо было говорить у Элен, и наоборот. Вскоре после приезда государя князь Василий разговорился у Анны Павловны о делах войны, жестоко осуждая Барклая де Толли и находясь в нерешительности, кого бы назначить главнокомандующим. Один из гостей, известный под именем un homme de beaucoup de merite [ человек с большими достоинствами ] , рассказав о том, что он видел нынче выбранного начальником петербургского ополчения Кутузова, заседающего в казенной палате для приема ратников, позволил себе осторожно выразить предположение о том, что Кутузов был бы тот человек, который удовлетворил бы всем требованиям. Анна Павловна грустно улыбнулась и заметила, что Кутузов, кроме неприятностей, ничего не дал государю. — Я говорил и говорил в Дворянском собрании, — перебил князь Василий, — но меня не послушали. Я говорил, что избрание его в начальники ополчения не понравится государю. Они меня не послушали. — Все какая-то мания фрондировать, — продолжал он. — И пред кем? И все оттого, что мы хотим обезьянничать глупым московским восторгам, — сказал князь Василий, спутавшись на минуту и забыв то, что у Элен надо было подсмеиваться над московскими восторгами, а у Анны Павловны восхищаться ими. Но он тотчас же поправился. — Ну прилично ли графу Кутузову, самому старому генералу в России, заседать в палате, et il en restera pour sa peine! [ хлопоты его пропадут даром! ] Разве возможно назначить главнокомандующим человека, который не может верхом сесть, засыпает на совете, человека самых дурных нравов! Хорошо он себя зарекомендовал в Букарещте! Я уже не говорю о его качествах как генерала, но разве можно в такую минуту назначать человека дряхлого и слепого, просто слепого? Хорош будет генерал слепой! Он ничего не видит. В жмурки играть… ровно ничего не видит! |
| Флигель-адъютант Вольцоген, тот самый, который, проезжая мимо князя Андрея, говорил, что войну надо im Raum verlegon [ перенести в пространство (нем.) ] , и которого так ненавидел Багратион, во время обеда подъехал к Кутузову. Вольцоген приехал от Барклая с донесением о ходе дел на левом фланге. Благоразумный Барклай де Толли, видя толпы отбегающих раненых и расстроенные зады армии, взвесив все обстоятельства дела, решил, что сражение было проиграно, и с этим известием прислал к главнокомандующему своего любимца. Кутузов с трудом жевал жареную курицу и сузившимися, повеселевшими глазами взглянул на Вольцогена. Вольцоген, небрежно разминая ноги, с полупрезрительной улыбкой на губах, подошел к Кутузову, слегка дотронувшись до козырька рукою. Вольцоген обращался с светлейшим с некоторой аффектированной небрежностью, имеющей целью показать, что он, как высокообразованный военный, предоставляет русским делать кумира из этого старого, бесполезного человека, а сам знает, с кем он имеет дело. «Der alte Herr (как называли Кутузова в своем кругу немцы) macht sich ganz bequem, [ Старый господин покойно устроился (нем.) ] — подумал Вольцоген и, строго взглянув на тарелки, стоявшие перед Кутузовым, начал докладывать старому господину положение дел на левом фланге так, как приказал ему Барклай и как он сам его видел и понял. — Все пункты нашей позиции в руках неприятеля и отбить нечем, потому что войск нет; они бегут, и нет возможности остановить их, — докладывал он. Кутузов, остановившись жевать, удивленно, как будто не понимая того, что ему говорили, уставился на Вольцогена. Вольцоген, заметив волнение des alten Herrn, [ старого господина (нем.) ] с улыбкой сказал: — Я не считал себя вправе скрыть от вашей светлости того, что я видел… Войска в полном расстройстве… — Вы видели? Вы видели?.. — нахмурившись, закричал Кутузов, быстро вставая и наступая на Вольцогена. — Как вы… как вы смеете!.. — делая угрожающие жесты трясущимися руками и захлебываясь, закричал он. — Как смоете вы, милостивый государь, говорить это мне. Вы ничего не знаете. Передайте от меня генералу Барклаю, что его сведения неверны и что настоящий ход сражения известен мне, главнокомандующему, лучше, чем ему. |
| «Русских генералов: убито 2, ранен 1, воинов выбыло из строя до 9600, – читаю я скупые строки на памятнике. – Неприятеля: генералов убит 1, ранено 3, воинов выбыло из строя до 20 000». Числа почти ничего не говорят ни уму ни сердцу. Статистика бесстрастна. За ней трудно увидеть реальных людей – их чувства: боль, страдание, страх или восторг, вдохновение и ярость боя… Поэтому хорошо, что есть воспоминания очевидцев, труды историков, книги писателей, которые хотя бы пытаются передать нам непередаваемое, нами непережитое... Благодаря им с детских лет живет во мне благоговение и преклонение перед подвигом русских солдат 1812 года. То, что я узнал много лет спустя, расцветило детскую картину новыми красками – славными и страшными. Летом 1812 года две разъединенные русские армии долго, но в полном порядке отступали перед превосходящими силами противника. В обеих армиях этим были недовольны многие. Ползли слухи об измене высшего командования, в котором-де одни «немцы», а русских почти нет. Может, еще и поэтому к арьергардным боям и солдаты, и офицеры относились с таким рвением и жаждой самопожертвования. Однажды 4-й пехотный корпус генерала А.И. Остермана-Толстого из 1-й Западной армии Барклая де Толли прикрывал дорогу на Витебск и целый день сдерживал наступление французской армии под селением Островно. Графу Остерману доложили, что некоторые полки понесли тяжелые потери от неприятельской картечи, и спросили, что он прикажет делать: «Ничего не делать, – ответил он. – Стоять и умирать!» Это не было героизмом за чужой счет: в 1812 году генералы часто ходили в штыковую атаку наравне с рядовыми солдатами и так же получали ранения или погибали от вражеского штыка, пули или ядра (позже, в 1813 году, в бою под Кульмом, Остерману ядром оторвало руку, и он мужественно перенес ее ампутацию, причем без обезболивания, которого в то время еще не изобрели). Благодаря своим словам Остерман-Толстой приобрел тогда широкую известность в русской армии. Тому, как отступали русские армии, удивлялись даже враги. Под Витебском французы заняли оставленный русскими войсками лагерь, и адъютант Наполеона Сегюр, поражаясь царившему там порядку и чистоте, записал: «В их поражении было как будто больше порядка, чем в нашей победе! Побежденные, убегая от нас, они давали нам урок! Но победители никогда не извлекают пользу из таких уроков – может быть, потому, что в счастье они относятся к ним с пренебрежением и ждут несчастья, чтобы исправиться…» |
| Раздваивается сознание в первую очередь у молодежи! Не люблю иностранных словосочетаний, но в данном случаи в головы молодых людей прямо насаждается самый настоящий когнитивный диссонанс. На такую почву легко ложатся разного рода псевдоисторические мифы. " Что там у них на болотах? " , - прямо пишут в социальных сетях ненавистники России, жирно намекая на то, что у нас никогда не было своей древней самобытной культуры и цивилизации. Впрочем, почему-то вдруг повезло прокуратуре. Благодаря Императору Петру Алексеевичу, недавно праздновалось ее 300-летие. А вот армии совсем не повезло. Так же, как милиции-полиции, российской разведке, контрразведке, службам безопасности. Оказывается, им от роду на Руси всего лишь немногим более ста лет! И это при том, что разведка и контрразведка были созданы, по крайней мере, при Иване Грозном. Вполне структурированы - при Алексее Михайловиче (Приказ Тайных дел). А при Александре I по инициативе Барклая де Толли создана одна из лучших подобных институций в мире. Да, 23 февраля праздновали наши отцы и деды, что, конечно, придает свою особую легитимность этой дате. Но сами события 23 февраля – весьма сомнительны и откровенно надуманы пропагандой военного наркома Троцкого. В этот день, 23 февраля 1918 года, по результатам весьма незначительных боестолкновений подразделений Красной гвардии и германских частей, Псков был сдан врагу. Об этом на следующий день извещал Петроградский Совет член Военного Ревкома Пскова Позерн. Еще печальнее дела обстояли под Нарвой - вторым городом, где произошли боестолкновения. Сама праздничная дата - 23 февраля 1918 года - на всесоюзном уровне появилась лишь в 1923 году, когда подыскивали число под пятилетие Красной Армии, без сомнения, к этому времени уже победоносной и непобедимой. Троцкий оправдывал решение тем, что " 23 февраля 1918 года, под напором врагов рабочее и крестьянское правительство провозгласило необходимость создания вооружённой силы " . Но сами Вооруженные силы были созданы декретом Совнаркома РСФСР от 28 января 1918 года. Но вышеупомянутый декрет никуда не делся, и с ним можно ознакомиться в архивах. |
| Город героически защищали корпус Дохтурова и дивизия Коновницына, сменившие воинов Раевского, а ещё – ополченцы, набранные по всем городам губернии. В Смоленске и Дорогобуже их было около 12-ти тысяч. Не все из них были молоды и здоровы, многие были вооружены только молитвой. Но со смоленского ополчения началась народная, подлинно Отечественная война. Барклай дал приказ к отступлению по Московской дороге. Герои из корпуса Дохтурова, сражавшиеся в Смоленске, уже, по существу, не бились за Смоленск, а прикрывали отступление армии. Жаркое лето слилось с пламенем битвы. Пятнадцатитысячный город лежал в руинах пожарищ. Н.Н.Раевский - копия с портрета Д.Доу Незадолго до битвы в Смоленск свозили раненых из-под Могилёва и Витебска. Их оставили в горящем Смоленске. Войска Дохтурова, отступая, помогали им, чем могли, но тысячи раненых погибли в пламени и пепле, немногим оказали помощь во время оккупации. Такой страшной ценой были сохранены главные силы. Но их бездействие вызывало проклятия. Багратион метался. Он намеревался даже броситься в бой с одной своей армией – но в таком случае у Наполеона было бы пятикратное численное превосходство… В ярости он писал в Петербург, Аракчееву: «Я клянусь Вам моею честью, что Наполеон был в таком мешке, как никогда, и он мог бы потерять половину армии, но не взять Смоленска. Войска наши так дрались и так дерутся, как никогда. Я удерживал их с 15 тысячами больше 35 часов и бил их, но он (Барклай, кто же ещё, — прим.) не хотел оставаться и 14 часов. Это стыдно и пятно армии нашей, а ему самому, мне кажется, и жить на свете не должно. Ежели он доносит, что потеря великая, неправда». Он, если и преувеличивал, то самую малость: французам дорого стоили схватки с войсками Раевского, Неверовского и Дохтурова. Французы заняли древний город на Днепре. Победителю в какой-то момент показалось, что в воронку смоленского сражения втянута едва ли не вся русская армия. Вот она, победа Наполеона, вот второй Аустерлиц! Но – нет, армия Барклая ещё существовала, только помрачнели лица старых русских солдат. |
| 145. Тоже «русские» патриоты! Думаю, не я один, а многие старые люди в наше странное время нередко задают себе вопрос относительно некоторых явлений в общественной жизни: что это – сон или действительность? Нормальное явление или бред расстроенного воображения?.. С первого взгляда как будто дело самое обыкновенное, даже симпатичное, а как приглядишься к нему, то и становишься в тупик: так оно противоречит всем правилам нашей русской логики. Я приведу здесь один документ, рассылаемый всем видным государственным и общественным деятелям, и затем, поименовав рассылающих, попрошу читателей решить: что это такое?.. Вот этот документ: “К празднованию трехсотлетия царствования Дома Романовых и Отечественной войны 1812 года”. По сторонам заголовка два портрета: Барклая де Толли и Голенищева-Кутузова, ниже цинкография с картины Верещагина: “Наполеон на Бородинских высотах”, а далее следует приглашение: “Настоящим позволяем себе пригласить вас принять участие в предположенном поздравлении Его Императорского Величества Государя Императора по случаю 300-летнего юбилея Царствующего Дома Романовых. По поводу это о радостного для Императорского Дома и народа события, возникла мысль о поднесении Его Императорскому Величеству роскошного альбома с портретами всех современных деятелей России, в котором и вы имеете полное право занять место среди ваших достойных сотоварищей, заслуги коих признаны Государем Императором и родиной. С этой целью покорнейше просим вас не отказать в своевременной присылке вашей фотографической карточки, если возможно, то с обратной почтой, самое же позднее к 15 августа с. г. Отсутствие вашего портрета очень опечалило бы нижеподписавшихся, а еще больше ваших уважаемых сослуживцев, школьных товарищей, друзей детства и знакомых. Обращая ваше внимание на помещенные на обороте сего строки, честь имеем быть с совершенным почтением, д-р философии И. Симонсен”. А “на обороте сего” следует довольно обширное рассуждение о том, что “сердце народное не может не стремиться выразить свое радостное участие (в) этом торжественном событии, и, согласно своей природе и своему обычаю (?), народ предпочел бы, быть может, выразить свою радость в шумных празднествах; с другой стороны, Царствующий Дом и Его народ чувствуют себя настолько связанными узами верности и любви, что едва ли в данном случае нуждаются в блеске показной торжественности». |
| Они отступили к Вязьме. Как ни кровопролитна была битва у Смоленска, но все-таки ее нельзя было назвать генеральной, которую ждало все войско и весь народ. Воины, горя нетерпением сразиться, уже начинали роптать, и главнокомандующий Барклай де Толли решил удовлетворить его. Но прежде, чем было выбрано для сражения наиболее удобное место, к армии приехал новый начальник — князь Кутузов. Князь Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов был тем самым главнокомандующим Русской армией в Турции, который сумел своим искусством и храбростью заставить Турок заключить столь необходимый для России мир, несмотря на все старания Французского императора помешать этому. Отличаясь с молодых лет и военными, и дипломатическими достоинствами, он не один раз бывал уже и командующим армией, и посланником при иностранных дворах и везде с полным успехом и истинной славой выполнял возложенные на него поручения. Императрица Екатерина II и императоры Павел и Александр всегда оказывали ему равное расположение. Вернувшись после заключения славного Турецкого мира в Петербург, он был принят жителями столицы с восхищением, тем более, что тогда уже общее уныние было повсеместно. Взоры всех с надеждой обратились на новые лавры, так недавно украсившие генерала — знаменитого сподвижника Суворова, и как только ополчения нескольких губерний были готовы явиться к армии, обе столицы единодушно назвали его главнокомандующим этим новым войском, предназначенным для защиты Отечества. Император, ожидая больших успехов в действиях армии вследствие того восторга, с каким принят был Кутузов, и имея сам истинное представление о его высоких достоинствах, поручил ему командование над всеми своими армиями, и вот тогда-то Кутузов прибыл к ним, спустя несколько дней после сражения у Смоленска. Одобряя в полной мере намерения Барклая де Толли дать, наконец, генеральное сражение, Кутузов сам выбрал для этого место при селе Бородине. Этот выбор обессмертил до тех пор никому не известное село: при Бородине 26 августа произошло одно из знаменитейших сражений, какие когда-либо описывались в военной истории народов: 132 000 Русских в смертельной схватке сражались здесь со 135 000 лучших воинов Наполеона, которыми он сам предводительствовал. Несмотря на превосходство сил неприятеля и на славу его предводителя, Русские сражались так отчаянно, что на протяжении целого дня, во время которого не прерывался гром 2000 орудий, не уступили Французам ни одной пяди земли! Французы не только не продвинулись вперед, но даже отступили несколько назад. Убитых и раненых генералов и других офицеров высших чинов при Бородине было так много, что это сражение названо Французами битвой генералов. |
|
|
