| Очевидно, ночные часы, дневныя почасия, Псалтирь с покаянными тропарями и молитвами, а также нынешний чин 12 псалмов являются лишь разновидностями, или особыми ветвями одной и той же системы, одного и того же «правила псалмопения». Особенность последования тропарей и молитв после кафизм состоит лишь в том, что вместо избранных псалмов здесь полагается рядовое чтение целой кафизмы, и таким образом каждая кафизма со своими тропарями и молитвами соответствует отдельному последованию из круга почасий. III. Взаимоотношение келейных и церковных служб 10. Круг междочасий Келейный чин 12-ти псалмов вошел в богослужебное употребление при господстве древней системы трипсалмных, или – точнее – трехъантифонных суточных служб церковно-песненного строя: часов, вечерни, повечерия и утрени с полунощницей. Существуя рядом, чин 12-ти псалмов, как младший, естественно должен был стать в зависимое, подчиненное отношение к старшим, соборно-песненным службам. И вот наряду с главными суточными службами, или часами, появляются службы второстепенные, или междочасия, иначе – почасия. Кроме дневных и ночных почасий, в древних памятниках встречаются и «почасия повечерия». Есть основания предполагать, что были также почасия вечерни и утрени; по крайней мере, лежащие в основе почасий келейные «каноны дневных и ночных псалмов» различают особые псалмы утренние (ρϑοινο) и вечерние (λυχνικο). – Таким образом все без исключения основные суточные службы имеют соответствующие почасия, развившиеся на основе чина 12-ти псалмов и образовавшие особый параллельный круг суточных служб келейного характера. На первом месте в круге почасий следует поставить междочасия, или почасия дневных часов; эти почасия как по форме, так и по содержанию ближе других последований находятся к чину 12-ти псалмов, составляя в сущности его разновидность. Что касается формы, то она совершенно тожественна как в чине «ночных часов», или чине 12-ти псалмов в более тесном смысле, так и в чине дневных почасий, являющихся ближайшим выражением того же чина 12-ти псалмов. – В свою очередь и содержание ночных часов и дневных почасий, или их состав, настолько совпадает, что может быть сведено к полному тожеству. |
| — Звонил я. Не отвечают. И хотел задвинуть рамку, но Рубин не дал, ухватясь рукой: — Так сходите ногами! — с мучительным раздражением прикрикнул он. — Мне плохо, понимаете? Я не могу спать! Вызовите фельдшера! — Ну, ладно, — согласился вертухай. И задвинул форточку. Рубин снова стал ходить, всё так же безнадёжно отмеривая заплёванное, замусоренное пространство прокуренного коридора, и так же мало подвигаясь в ночном времени. И за образом харьковской внутрянки, которую он вспоминал всегда с гордостью, хотя эта двухнедельная одиночка висела потом над всеми его анкетами и всей его жизнью и отяготила его приговор сейчас, вступили в память воспоминания — скрываемые, палящие. … Как-то вызвали его в парткабинет Тракторного. Лёва считал себя одним из создателей завода: он работал в редакции его многотиражки. Он бегал по цехам, воодушевлял молодёжь, накачивал бодростью пожилых рабочих, вывешивал «молнии» об успехах ударных бригад, о прорывах и разгильдяйстве. Двадцатилетний парень в косоворотке, он вошёл в парткабинет с той же открытостью, с которой случилось ему как-то войти и в кабинет секретаря ЦК Украины. И как там он просто сказал: «Здравствуй, товарищ Постышев!» — и первый протянул ему руку, так сказал и здесь сорокалетней женщине со стриженными волосами, повязанными красной косынкой: — Здравствуй, товарищ Пахтина! Ты вызывала меня? — Здравствуй, товарищ Рубин, — пожала она ему руку. — Садись. Он сел. Ещё в кабинете был третий человек, нерабочий тип, в галстуке, костюме, жёлтых полуботинках. Он сидел в стороне, просматривал бумаги и не обращал внимания на вошедшего. Кабинет парткома был строг, как исповедальня, выдержан в пламенно-красных и деловых чёрных тонах. Женщина стеснённо, как-то потухло, поговорила с Лёвой о заводских делах, всегда ревностно обсуждаемых ими. И вдруг, откинувшись, сказала твердо: — Товарищ Рубин! Ты должен разоружиться перед партией! Лёва был поражён. Как? Он ли не отдаёт партии всех сил, здоровья, не отличая дня от ночи? Нет! Этого мало. Но что ж ещё?! |
| Теперь вежливо вмешался тот тип. Он обращался на «вы» — и это резало пролетарское ухо. Он сказал, что надо честно и до конца рассказать всё, что известно Рубину об его женатом двоюродном брате: правда ли, что тот состоял прежде активным членом подпольной троцкистской организации, а теперь скрывает это от партии?.. И надо было сразу что-то говорить, а они вперились в него оба… Глазами именно этого брата учился Лёва смотреть на революцию. Именно от него он узнавал, что не всё так нарядно и беззаботно, как на первомайских демонстрациях. Да, Революция была весна — потому и грязи было много, и партия хлюпала в ней, ища скрытую твёрдую тропу. Но ведь прошло четыре года. Но ведь смолкли уже споры в партии. Не то, что троцкистов — уже и бухаринцев начали забывать. Всё, что предлагал расколоучитель и за что был выслан из Союза, — Сталин теперь ненаходчиво, рабски повторял. Из тысячи утлых «лодок» крестьянских хозяйств добро ли, худо ли, но сколотили «океанский пароход» коллективизации. Уже дымили домны Магнитогорска, и тракторы четырёх заводов-первенцев переворачивали колхозные пласты. И «518» и «1040» были уже почти за плечами. Всё объективно свершалось во славу Мировой Революции — и стоило ли теперь воевать из-за звуков имени того человека, которым будут названы все эти великие дела? (И даже новое это имя Лёвка заставил себя полюбить. Да, он уже любил Его!) И за что бы было теперь арестовывать, мстить тем, кто спорил прежде? — Я не знаю. Никогда он троцкистом не был, — отвечал язык Лёвки, но рассудок его воспринимал, что, говоря по взрослому, без чердачной мальчишеской романтики, — запирательство было уже ненужным. Короткие энергичные жесты секретаря парткома. Партия! Не есть ли это высшее, что мы имеем? Как можно запираться… перед Партией?! Как можно не открыться… Партии?! Партия не карает, она — наша совесть. Вспомни, что говорил Ленин… Десять пистолетных дул, уставленных в его лицо, не запугали бы Лёвку Рубина. Ни холодным карцером, ни ссылкою на Соловки из него не вырвали бы истины. Но перед Партией?! — он не мог утаиться и солгать в этой черно-красной исповедальне. |
| Напрасно пытался он уснуть! Он встал теперь, чтобы ходить по коридору. Он не раз уже применял это средство: так развеивалось его раздражение и утишались палящая боль в затылке и распирающая боль около печени. Но хотя он вышел ходить, — по своей привычке книжника он захватил из комнаты и пару книг, в одну из которых был вложен рукописный черновик «Проекта Гражданских Храмов» и плохо отточенный карандаш. Всё это, и коробку лёгкого табака и трубку положив на длинном нечистом столе, Рубин стал равномерно ходить взад и вперёд по коридору, руками придерживая шинель. Он сознавал, что и всем арестантам несладко — и тем, кто посажен ни за что, и даже тем, кто — враг и посажен врагами. Но своё положение здесь (да ещё Абрамсона) он понимал трагичным в аристотелевском смысле. Из тех самых рук он получил удар, которые больше всего любил. За то посажен он был людьми равнодушными и казёнными, что любил общее дело до неприличия глубоко. И тюремным офицерам, и тюремным надзирателям, выражавшим своими действиями вполне верный, прогрессивный закон, — Рубин по трагическому противоречию должен был каждый день противостоять. А товарищи по тюрьме, напротив, не были ему товарищами и во всех камерах упрекали его, бранили его, чуть ли не кусали — из-за того, что они видели только горе своё и не видели великой Закономерности. Они задирали его не ради истины, а чтобы выместить на нём, чего не могли на тюремщиках. Они травили его, мало заботясь, что каждая такая схватка выворачивала его внутренности. А он в каждой камере, и при каждой новой встрече, и при каждом споре обязан был с неистощимою силой и презирая их оскорбления, доказывать им, что в больших числах и в главном потоке всё идёт так, как надо, что процветает промышленность, изобилует сельское хозяйство, бурлит наука, играет радугою культура. Каждая такая камера, каждый такой спор был участок фронта, где Рубин один мог отстаивать социализм. Его противники часто выдавали свою многочисленность в камерах за то, что они — народ, а Рубины — одиночки. Но всё в нём знало, что это — ложь! Народ был — вне тюрьмы и вне колючей проволоки. Народ брал Берлин, встречался на Эльбе с американцами, народ тёк демобилизационными поездами к востоку, шёл восстанавливать ДнепроГЭС, оживлять Донбасс, строить заново Сталинград. Ощущение единства с миллионами и утверждало Рубина в одинокой спёртой камерной борьбе против десятков. |
| Как только дано определение жертвам, можно приступать к назначению священства (8:110:20). Как только священство назначено, можно устанавливать законы об очищении (11:115:32). Определение законов об очищении подготавливает основу для самого святого дня в израильском календаре – Дня Очищения (глава 16). День Очищения неизбежно влечет за собой обсуждение закона о святости (17:126:2). Часто называемые «Кодексом святости», главы 1726 из-за превалирующей темы святости, повторяют структуру первой половины книги. Левит 17:12 обращается и к народу и к священству; главы 17:320:27 обращаются к народу Израиля и преподают общие законы святости, относящиеся ко всем. Далее, 21:126:2 уже обращается к священникам и преподает специализированные законы святости, относящиеся только к священникам, к святым дням и к праздникам. Затем, что вполне естественно, следует описание обещаний и предупреждений, в зависимости от исполнения или неисполнения этих законов (26:346). Наконец, последними следуют законы, относящиеся к добровольным знакам поклонения, клятвам и уплате десятины, чем и завершается эта книга (27:134). 217 «Круговая» диаграмма Мэри Дуглас подчеркивает темы теократии, религиозных ритуалов и повествования, акцентируя внимание на главе 19, как на центральной главе в структуре всей книги. 218 Таблица 11. Представление Книги Левит в виде круговой диаграммы 27: Искупительные предметы/люди 26: Окончание: справедливость между людьми/Богом 1–9: Освящение предметов/людей 25: Освящение предметов/людей 10: Осквернение святого места 24: Осквернение имени 11–15: Физический недостаток/проказа 23: Праздники, День Очищения 16: Очищение скинии 17: Переход: Обзор 21–22: Физический недостаток/проказа 18: Правила сексуальных отношений, Молох 20: Правила сексуальных отношений, Молох 19: Центральная глава справедливость между людьми Эта структура имеет преимущество, сочетая «все, что было сказано в первом круге со вторым, что обогащает, завершает и объясняет все, что остается непонятным». 219 Описывая свою структуру, Дуглас так иллюстрирует соединение различных перикоп в круговую структуру: «С самого начала, затронув тему предметов, посвящаемых Господу, книга устремляется по левой стороне круговой структуры к основанию круга – главе 19, главная тема которой – праведность в вопросах честности, справедливости и правильной оценке статуса. |
| Он перевёл дух. Разгладил рукой лицо, усы. Ещё перевёл. Нельзя же поддаваться. Да, Абакумова надо принять. И хотел уже встать, но проясненными глазами увидел на телефонной тумбочке черно-красную книжечку дешёвого массового издания. И с удовольствием потянулся за ней, подмостил подушек, на несколько минут полуприлёг опять. Это был сигнальный экземпляр из подготовленного на десяти европейских языках многомиллионного издания «Тито — главарь предателей» Рено де-Жувенеля (удачно, что автор — как бы посторонний в споре, объективный француз, да ещё с дворянской частицей). Сталин уже прочёл эту книгу подробно несколько дней назад (да и при написании её давал советы), но, как со всякой приятной книгой, с ней не хотелось расстаться. Скольким миллионам людей она откроет глаза на этого тщеславного, самолюбивого, жестокого, трусливого, гадкого, лицемерного, подлого тирана! гнусного предателя! безнадёжного тупицу! Ведь даже коммунисты на Западе растерялись, тычутся в два угла, не знают, кому верить. Старого дурака Андре Марти — и того за защиту Тито придётся выгнать из компартии. Он перелистал книжку. Вот! Пусть не венчают Тито героем: дважды по трусости он хотел сдаться немцам, но начальник штаба Арсо Иованович заставил его остаться главнокомандующим! Благородный Арсо! Убит. А Петричевич? «Убит только за то, что любил Сталина.» Благородный Петричевич! Лучших людей всегда кто-нибудь убивает, а худших достаётся приканчивать Сталину. Всё здесь есть, всё — и как Тито, наверно, был английский шпион, и как кичился кальсонами с королевской короной, и как он физически безобразен, похож на Геринга, и пальцы все в бриллиантовых перстнях, увешан орденами и медалями (что за жалкое чванство в человеке, не одарённом полководческим гением!). Объективная, принципиальная книга. Нет ли ещё у Тито половой неполноценности? Об этом тоже надо бы написать. «Югославская компартия во власти убийц и шпионов.» «Тито потому только мог заняться руководством, что за него поручились Бела Кун и Трайчо Костов.» Костов!! — укололо Сталина. |
| И только он один, Сталин, может её верно направить. По чести, по совести, только он один был тут настоящий руководитель. Он беспристрастно сравнивал себя с этими кривляками, попрыгунами, и ясно видел своё жизненное превосходство, их непрочность, свою устойчивость. Ото всех них он отличался тем, что понимал людей. Он там их понимал, где они соединяются с землёй, где базис, в том месте их понимал, без которого они не стоят, не устоят, а что выше, чем притворяются, чем красуются — это надстройка, ничего не решает. Верно, у Ленина был орлиный полёт, он мог просто удивить: за одну ночь повернул — «земля — крестьянам!» (а там посмотрим), в один день придумал Брестский мир (ведь не то, что русскому, даже грузину больно пол-России немцам отдать, а ему не больно!). Уж о НЭПе совсем не говори, это хитрей всего, таким манёврам и поучиться не стыдно. Что в Ленине было выше всего, сверхзамечательно: он крепчайше держал реальную власть только в собственных руках. Менялись лозунги, менялись темы дискуссий, менялись союзники и противники, а полная власть оставалась только в собственных руках! Но не было в этом человеке — настоящей надёжности, предстояло ему много горя со своим хозяйством, запутаться в нём. Сталин верно чувствовал в Ленине хлипкость, перебросчивость, наконец плохое понимание людей, никакое не понимание. (Он по самому себе это проверил: каким хотел боком — поворачивался, и с этого только боку Ленин его видел.) Для тёмной рукопашной, какая есть истинная политика, этот человек не был годен. Себя ощущал Сталин устойчивей и твёрже Ленина настолько, насколько шестьдесят шесть градусов туруханской широты крепче пятидесяти четырёх градусов шушенской. И что испытал в жизни этот книжный теоретик? Он не прошёл низкого звания, унижений, нищеты, прямого голода: хоть плохенький был, да помещик. Он из ссылки ни разу не уходил, такой примерный! Он тюрем настоящих не видел, он и России самой не видел, он четырнадцать лет проболтался по эмиграциям. Что тот писал — Сталин больше половины не читал, не предполагал набраться умного. |
| Солженицын — тот писатель, о котором можно сказать словами Пушкина: это писатель-пророк. Пророков никогда не любили их современники. Одни лицемерно их хвалили, выхолащивая суть их проповеди, другие откровенно ненавидели и ругали, но словом пророков наполнилось Священное Писание. Человек такого масштаба жил рядом с нами и навсегда оставил нам свои великие произведения, которые — я в этом абсолютно убеждён — являются высшей точкой развития русской литературы ХХ века. Ничего более грандиозного, более масштабного, чем написанное Александром Исаевичем, не было в нашей литературе прошлого столетия. Алексей Константинович Светозарский, профессор Московской Духовной Академии, заведующий кафедрой церковной истории. — Имя Александра Исаевича Солженицына я впервые услышал, когда мне было 11 лет: это был период, когда его высылали из Советского Союза. Были определённые комментарии в семье, и очень хорошо помню карикатуру, где Солженицын сходит с трапа с самолёта, а его в нацистском приветствии встречают два скелета — Гитлер и Власов. Его произведения я впервые прочитал уже в университете, хотя дома у нас был и опубликованный «Матрёнин двор», и «Один день Ивана Денисовича» в «Новом мире» — видимо, родители меня оберегали, потому что имя уже было под запретом. В университете я прочитал «Один день Ивана Денисовича», «Матрёнин двор» и, конечно, роман «В круге первом», который произвёл на меня очень большое впечатление. Мне очень нравился Глеб Нержин, и вообще я счастлив, что читал Солженицына именно в то самое время, когда по сути ничего не изменилось: была та же самая система, та же идеологическая бдительность, внимание Старшего Брата и так далее. Потом было знакомство с «Архипелагом ГУЛАГом» — это уже ближе к окончанию учёбы. Я до сих пор отдаю должное человеку, который этот «ГУЛАГ» самоотверженно распространял, потому что тогда это был очень мужественный поступок. Это был мой сокурсник, с которым мы встречались в метро; во всём этом был определённый привкус романтики, но человек реально рисковал — за распространение он мог получить лет семь. В вагоне он передал мне авоську, в которой были размноженные на ксероксе тома «Архипелага», завёрнутые в обёрточную бумагу. Как бы сейчас сказала молодёжь, я запарился все эти двадцать восемь слоёв разворачивать, пока, наконец, не добрался до книжек, которые сначала пролистывал, просматривал, а потом уже читал запоем. Надо было очень спешить, потому что дали это ненадолго. Люди, которые занимались распространением этих книг, до сих пор не утратили моего личного уважения, и, думаю, их сегодняшнее отношение к Солженицыну принципиально отличается от того, что теперь будет звучать целым хором от людей, которые думали совсем иначе, и вдруг «прозрели». |
| Разделы портала «Азбука веры» ( 24 голоса: 4.3 из 5) 37. Немой набат На мягком сиденьи, ослонясь о мягкую спинку, Нержин занял место у окна и отдался первому приятному покачиванию. Рядом с ним на двухместном диванчике сел Илларион Павлович Герасимович, физик-оптик, узкоплечий невысокий человек с тем подчёркнуто-интеллигентским лицом, да ещё в пенсне, с каким рисуют на наших плакатах шпионов. — Вот, кажется, ко всему я привык, — негромко поделился с ним Нержин. — Могу довольно охотно садиться голой задницей на снег, и двадцать пять человек в купе, и конвой ломает чемоданы — ничто уж меня не огорчает и не выводит из себя. Но тянется от сердца на волю ещё вот эта одна живая струнка, никак не отомрёт — любовь к жене. Не могу, когда её касаются. В год увидеться на полчаса — и не поцеловать? За это свидание в душу наплюют, гады. Герасимович сдвинул тонкие брови. Они казались скорбными даже когда он просто задумывался над физическими схемами. — Вероятно, — ответил он, — есть только один путь к неуязвимости: убить в себе все привязанности и отказаться от всех желаний. Герасимович был на шарашке Марфино лишь несколько месяцев, и Нержин не успел близко познакомиться с ним. Но Герасимович нравился ему неизъяснимо. Дальше они не стали разговаривать, а замолчали сразу: поездка на свидание — слишком великое событие в жизни арестанта. Приходит время будить свою забытую милую душу, спящую в усыпальнице. Подымаются воспоминания, которым нет ходу в будни. Собираешься с чувствами и мыслями целого года и многих лет, чтобы вплавить их в эти короткие минуты соединения с родным человеком. Перед вахтой автобус остановился. Вахтенный сержант поднялся на ступеньки, всунулся в дверцу автобуса и дважды пересчитал глазами выезжавших арестантов (старший надзиратель ещё прежде того расписался на вахте за семь голов). Потом он полез под автобус, проверил, никто ли там не уцепился на рессорах (бесплотный бес не удержался бы там минуты), ушёл на вахту — и только тогда отворились первые ворота, а затем вторые. Автобус пересек зачарованную черту и, пришёптывая весёлыми шинами, побежал по обындевевшему Владыкинскому шоссе мимо Ботанического сада. |
| Так каким-то странным слухом ещё с отрочества слышал Нержин этот немой набат — все живые звоны, стоны, крики, клики, вопли погибающих, отнесенные постоянным настойчивым ветром от людских ушей. В численном интегрировании дифференциальных уравнений безмятежно прошла бы жизнь Нержина, если бы родился он не в России и не именно в те годы, когда только что убили и вынесли в Мировое Ничто чьё-то большое дорогое тело. Но ещё было тёплое то место, где оно лежало. И, никем никогда на него не возложенное, Нержин принял на себя бремя: по этим ещё не улетевшим частицам тепла воскресить мертвеца и показать его всем, каким он был; и разуверить, каким он не был. Глеб вырос, не прочтя ни единой книги Майн Рида, но уже двенадцати лет он развернул громадные «Известия», которыми мог бы укрыться с головой, и подробно читал стенографический отчёт процесса инженеров-вредителей. И этому процессу мальчик сразу же не поверил. Глеб не знал — почему, он не мог охватить этого рассудком, но он явственно различал, что всё это — ложь, ложь. Он .знал инженеров в знакомых семьях — и не мог представить себе этих людей, чтобы они не строили, а вредили. И в тринадцать, и в четырнадцать лет, сделав уроки, Глеб не бежал на улицу, а садился читать газеты. Он знал по фамилиям наших послов в каждой стране и иностранных послов у нас. Он читал все речи на съездах. Да ведь и в школе им с четвёртого класса уже толковали элементы политэкономии, а с пятого обществоведение едва ли не каждый день, и что-то из Фейербаха. А там пошли истории партии, сменяющиеся что ни год. Неуимчивое чувство на отгадку исторической лжи, рано зародясь, развивалось в мальчике остро. Всего лишь девятиклассником был Глеб, когда декабрьским утром протиснулся к газетной витрине и прочёл, что убили Кирова. И вдруг почему-то, как в пронзающем свете, ему стало ясно, что убил Кирова — Сталин, и никто другой. И одиночество ознобило его: взрослые мужчины, столпленные рядом, не понимали такой простой вещи! И вот те самые старые большевики выходили на суд и необъяснимо каялись, многословно поносили себя самыми последними ругательствами и признавались в службе всем на свете иностранным разведкам. Это было так чрезмерно, так грубо, так через край — что в ухе визжало! |
|
|
