| Спасибо! Вот бы ещё перевести и на другие языки. игорь геннадьевич 8 мая 2015, 21:45 если бы не общая собственность то победы бы не было перечитайте деяния апостолов историю об анании Священник Димитрий Шишкин 8 мая 2015, 18:45 Ответ Ольге, написавшей: " Какой ужас Вы, отец Димитрий, пишете! Если Вы священник.Я простая православная прихожанка, мои деды и бабушки воевали, партизанили, на заводах работали. Но никто не додумался уравнять звезду с крестом! Что это? Может Вы и Ленина приравняете к святым? Простите меня все, я плачу " . Христос Воскресе! Не надо плакать, тем более что никто не уравнивал звезду с крестом. Это невозможно и не нужно. Речь идёт о другом. О том, что символы Великой Победы священны. Вот и всё. Не расстраивайтесь, пожалуйста. С Праздником Вас! Natalya Danilova 8 мая 2015, 17:47 Присоединяюсь ко всем, кто смог понять все, о чем написал отец Димитрий. Низкий поклон, батюшка! И с праздником Великой Победы Добра над злом! Христос Воскресе! Сергей 8 мая 2015, 16:44 Царство небесное и вечная память нашим советским людям-коммунистам, рабочим христианам, принимавшим или погибшим в Великой Отечественной Войне с еврофашизмом и национал-социализмом 1930-1950х гг. в Европе. Насчет истинного коммунизма лучше всего выразился отец Павел Флоренский, расстрелянный в 1937 году: " идея общежития, как совместного жития в полной любви, единомыслии и экономическом единстве,— назовется ли она по-гречески киновией или по-латыни — коммунизмом, всегда столь близкая русской душе и сияющая в ней, как вожделеннейшая заповедь жизни,— была водружена и воплощена в Троице-Сергиевской Лавре Преподобным Сергием. " . Именно о таком коммунизме мечтали и строили его тогда обычные советские люди - общежитие в мире, любви и согласии. Антоний 8 мая 2015, 14:22 И ещё один комментарий по поводу коммунистической идеологии! Дело в том, что коммунизм " по-марксовски " предполагает воинствующий атеизм и, следовательно, отлучение от Бога. К счастью, на практике от такого коммунизма отказались достаточно скоро. |
| Митрополит Антоний Сурожский Открывающееся в сознании друзей их мистическое единство проникает собою все стороны жизни их, озолачивает и каждодневное. Отсюда выходит, что и в области простого соработничества, просто товарищества Друг делается величиною большею по своей ценности, нежели последняя того эмпирически стоит. Помощь Друга приобретает таинственный и любезный сердцу оттенок; выгода от него делается святынею. Эмпирическое дружбы перерастает себя, упирается в небо и врастает корнями в земные, ниже-эмпирические недра. Может быть, — да и не может быть, а конечно, — в этом именно лежит причина той настойчивости, с которою и древние и новые, — и христиане, и иудеи, и язычники — восхваляли дружбу в ее утилитарном, воспитательном и житейском моменте. Протоиерей Павел Флоренский Вспоминается известный миф о Касторе и Поллуксе, как своего рода дохристианская модель дружбы. Поллукс (или Полидевк), который не захотел перенести смерть своего друга и брата Кастора, погибшего в бою, просил Зевса послать ему смерть. Но Зевс милостиво позволил ему подарить брату половину своего бессмертия, и с тех пор братья-друзья проводили один день в подземном царстве мертвых, а другой — на солнечном Олимпе. Разве не чувствуется в этой легенде томление языческого мира, смутное предчувствие рая и ада? В предчувствиях можно найти лишь тени духа, но тени исчезают, когда восходит солнце Христа. Священник Владимир Зелинский Главной, самой глубокой мыслью Античности и Средневековья был уход от материального мира. Природу, чувство, тело считали опасными для духа, их боялись или гнушались ими. Привязанность и влюбленность слишком явно уподобляют нас животным. Когда вы испытываете их, у вас перехватывает дыхание или жжет в груди. Светлый, спокойный, разумный мир свободно избранной дружбы отдаляет нас от природы. Дружба — единственный вид любви, уподобляющий нас богам или Ангелам. К. С. Льюис Когда соединяемся друг с другом независтливостью, простотою, любовью, миром и радостью, преуспеяние ближнего почитая собственным своим приобретением, а равно немощи, и недостатки, и скорби признавая собственным ущербом, тогда в состоянии будем исполнить закон Христов. Вот подлинно ангельская жизнь! |
| Позднее преломление традиции в русском народном чувстве описано у Н. С. Лескова. «Крылья же пространны и белы как снег, а испод лазурь светлая, перо к перу, и в каждой бородке пера усик к усику, — вспоминает любимую старинную икону простосердечный каменщик из рассказа «Запечатленный Ангел», который, как сам признается, «воспитание получил… самое деревенское». — Глянешь на эти крылья, и где твой весь страх денется; молишься: «осени», и сейчас весь стишаешь, и в душе станет мир». И здесь, как перед лицом приведенного выше пассажа из преподобного Иосифа Волоцкого, бесполезно спрашивать, что это — молитва или любование? Любование само по себе уже строго, как молитва; потворство сублимированной чувственности или самоцельному артистизму исключено. Но и молитва не отрывается от конкретного иконного образа: «в душе станет мир» — это связано с тем, что «в каждой бородке пера усик к усику». Как в отчете посланцев князя Владимира, как в афоризме о. Флоренского, красота в чем–то удостоверяет. Красоте можно поверить — «и в душе станет мир». Но это должна быть особая красота. Именно потому что от надежности, доброкачественности красоты зависит неимоверно много, к ней предъявляются исключительно строгие требования, о которых с одобрением говорил Антоний Поссевин. У странника Макара Ивановича, человека из народа, подслушал герой «Подростка» Достоевского глубоко уязвившее его душу старинное слово «благообразие», выражающее идею красоты как святости и святости как красоты — красоты строгой, представляющей твердый ориентир для подвижничества. Красота и подвиг тесно связаны в русской народной психологии. Достаточно вспомнить «духовные стихи» о царевиче Иоасафе, уходящем в пустыню на подвиг: У меня, у пустыни, Трудом потрудитися, У меня, у пустыни, Постом попоститися, У меня, у пустыни, Терпя потерпети… Но именно пустыня, место труда и терпения — «прекрасная пустыня», и она обещает не только тяготы и скорби для плоти, но и полноту чистой радости для зрения и слуха: Как придет весна красная, Все луга, болота разольются, Древа листом оденутся, На древах запоет птица райская Архангельским голосом… |
| Мы знаем, что мы сами мешаем делу Твоему, Господи. Знаем, что вся твердь небесная негодует на нашу медлительность и что даже кроткая Вега 929 смотрит укоризненно. Миллионы предков передали нам дело своё. Работа тысяч поколений падает тяжкой ответственностью на нас. В нетерпении ждут сонмы праведных, чтобы мы продолжали дело их. Вся тварь умоляюще протягивает руки к нам, потому что мы – связь времён, скреп прошедшего с будущим, звено в истории Церкви. Но мы бездействуем. «Солнце да не зайдёт в гневе вашем» ( Еф.4:26 ), – сказал Апостол. «И не только в гневе, – подхватывает за ним Антоний Великий , – но и во всяком другом грехе вашем, потому что и солнце может осудить вас за ваш дневной проступок, за худое помышление» 930 . Дай же нам силу, Господи, чтобы не подвергнуться осуждению твари. Возврати, Господи, пленников наших. 5. «Сеявшие со слезами будут пожинать срадостию. 6.Сплачем несущий семена возвратится срадостию, неся снопы свои». Мы бы так и застыли в своём бессилии, если бы Господь не подавал нам помощи. Нас, неведущих, Он толкает к добру и тянет к Себе, несмотря на наше упорство. Нас, мнящихся работать на ниве Его, медлящих исполнять нам же нужное, Он побуждает и направляет. И одним из средств служат страдания. Заплываем жиром бездеятельности мы, имея полное довольство, – и Царство Божие делается для нас далёким-далёким, – уходит куда-то в холодные страны. Получив всё, избавившись от неудовольствия, мы чуждаемся Бога и готовы сказать про Христа: «Не знаем этого человека» 931 . Он делается нам будто ненужным. Однако, не замечая того, гибнем. Дело Господне становится для нас не важным, и мы засыпаем сытым сном, хотя глаза и открыты. Кто не знает по себе, как он терял сострадание к голодному, плотию наевшись? И не случалось ли каждому из нас в тепле позабыть о холодающем? Кто не припомнит, как слишком многочисленные удовольствия растили его эгоизм и бессердечие? Как от похвал и славы он забывал о Боге и начинал гордиться? И кто, с другой стороны, не знает за собою, что страдания и скорби часто идут на пользу. |
| Но мы видим подобные рассказы и в язычестве. В Древней Греции был рассказ о Филемоне и Бавкиде. Они нам описываются после долгой жизни в браке как очень-очень ветхие люди, которые сияют любовью, но любовью без страсти, любовью, которая не ищет своего, любовью, которая себя отдает и другого принимает без остатка, любовью, для которой другой человек есть сияние жизни и радость. Митрополит Антоний Сурожский Открывающееся в сознании друзей их мистическое единство проникает собою все стороны жизни их, озолачивает и каждодневное. Отсюда выходит, что и в области простого соработничества, просто товарищества Друг делается величиною большею по своей ценности, нежели последняя того эмпирически стоит. Помощь Друга приобретает таинственный и любезный сердцу оттенок; выгода от него делается святынею. Эмпирическое дружбы перерастает себя, упирается в небо и врастает корнями в земные, ниже-эмпирические недра. Может быть, — да и не может быть, а конечно, — в этом именно лежит причина той настойчивости, с которою и древние и новые, — и христиане, и иудеи, и язычники — восхваляли дружбу в ее утилитарном, воспитательном и житейском моменте. Протоиерей Павел Флоренский Вспоминается известный миф о Касторе и Поллуксе, как своего рода дохристианская модель дружбы. Поллукс (или Полидевк), который не захотел перенести смерть своего друга и брата Кастора, погибшего в бою, просил Зевса послать ему смерть. Но Зевс милостиво позволил ему подарить брату половину своего бессмертия, и с тех пор братья-друзья проводили один день в подземном царстве мертвых, а другой — на солнечном Олимпе. Разве не чувствуется в этой легенде томление языческого мира, смутное предчувствие рая и ада? В предчувствиях можно найти лишь тени духа, но тени исчезают, когда восходит солнце Христа. Священник Владимир Зелинский Главной, самой глубокой мыслью Античности и Средневековья был уход от материального мира. Природу, чувство, тело считали опасными для духа, их боялись или гнушались ими. Привязанность и влюбленность слишком явно уподобляют нас животным. Когда вы испытываете их, у вас перехватывает дыхание или жжет в груди. Светлый, спокойный, разумный мир свободно избранной дружбы отдаляет нас от природы. Дружба — единственный вид любви, уподобляющий нас богам или Ангелам. |
| И одно последнее, что в нас укоренилось отчасти после, или в результате, или в связи со «Столпом и утверждением истины» отца Павла Флоренского: мысль о том, что истина и реальность совпадают, или, употребляя его выражение, «истина есть естина», истина – это то, что на самом деле есть 7 И здесь в нашем мышлении очень важно, мне кажется, помнить, что как бы мы ни выражали наше знание, опытное знание о Боге, о человеке, о мироздании, о духовном мире, оно только выражение и что даже когда мы берем Священное Писание как откровение – оно откровение в меру человека, а не в меру Бога: оно откровение в том смысле, что в нем сказано все то, что человек мог постичь о Боге, но не все то, что Бог есть. И также оно является выражением того, что можно было передать человеческим словом о Боге – и только. И поэтому, как бы ни была священна, как бы ни была нам дорога та или другая истина, мы должны помнить, что это – обозначение, а не самая вещь. Один раз только Истина и реальность сочетались совершенно: во Христе, Который говорит: Я есмь истина ( Ин.14:6 ). Он есть Бог , и Он есть откровение о Боге. Но тут мы встречаем другую проблему, вернее, не проблему, а факт: Христос как истина не является понятием, а живым существом, истина во Христе – не нечто, а Некто. И истина «Христос» может совпадать с реальностью «Бог», потому что это – личное явление. Но если мы пробуем Христа выразить словесно, мы снова опускаемся на уровень обозначений. И вот тут область веры, которая оправдывается в науке, оправдывается в человеческом опыте, оправдывается тоже и в религиозном опыте. Мы имеем право на веру, как ученый имеет право на веру и им пользуется, так же как все мы имеем право на веру друг во друга и этим живем. Только при одном условии: что эта область веры не будет сводиться к уровню формулировок, которые будто бы содержат предмет веры. Нет «предмета веры», есть Живой Бог, Который не есть предмет, Который может быть постижим через приобщенность, через дарование Им нам Своей животворной благодати, которая есть божественная жизнь. |
| Иларион считался учеником и последователем архиепископа Антония Волынского 35 , мировоззрение последнего было проникнуто духом рационализма. Так, вслед за Антонием Иларион одно время энергично выступал за усиленное выдвижение на первый план в системе христианской мысли Гефсиманского подвига Христа в ущерб Голгофе. Главное в искупительном деле Иисуса Христа – Гефсиманский подвиг. То, что последовало после Гефсимании, было развертыванием, раскрытием Гефсиманского подвига. В Гефсимании уже пролилась Кровь Богочеловека, т. е. Его кровавые капли Крови. После Гефсимании Голгофа могла быть, а могла и не быть. Вот вкратце суть учения Антония – Илариона об искупительной жертве Богочеловека. Эта концепция христианства была очень рискованной и очень опасной. Ректор Феодор, поставленный выводить из Академии либеральный дух, боялся новых концепций, и, как говорили, по его слову и эти дебаты как-то вдруг прекратились. 7. Споры об имени Божием Самым же сильным, самым продолжительным движением мысли в мое время были споры об Имени Божием 36 ; они и были пробным камнем характера мысли каждого. Вопрос об Имени Божием возник на Афоне. Первая статья по этому вопросу появилась в журнале «Русский инок». На эту статью очень резко ответил Антоний Волынский, назвав сгоряча мысль афонцев – хлыстовством. С этого и разгорелся сыр-бор. Афонцы стали приводить доводы, и доводы основательные, из области святоотеческой литературы, из опыта подвижничества, из философии. Вопрос был связан с учением о Фаворском свете, с одной стороны, и со спорами об универсалиях – с другой. Движение приняло серьезный характер и захватило собой почти всю религиозную мыслящую Россию, в том числе особенно Московскую академию. Если в прежних упомянутых мною спорах о Таинствах, о Голгофе принимали участие лишь часть студенчества и профессоров, то афонским вопросом об Имени Божием было заинтересовано все студенчество и значительная часть профессуры. Некоторые из профессоров, вероятно по соображениям осторожности, не высказывали своего взгляда по возбужденному вопросу. Так, мне неизвестен был взгляд по этому вопросу Тареева. Или, лучше сказать, взгляд его был известен, но он его не высказывал открыто. Но некоторым профессорам, например, Ив. В. Попову, свящ. Павлу А. Флоренскому, перед их приходом в аудиторию, на кафедру от имени студентов были положены записки с просьбой высказаться по афонскому вопросу. Аудитории были переполнены. Яркое свидетельство заинтересованности студентов. |
| Однако единство и множество находятся у Лопатина в разных планах. «В Боге, – говорит Лопатин 2030 , – заключены все вещи, но в своем довременном, идеальном единстве. Бог созерцает в себе всё существующее… как мир вечных идей». Мир же " коренится в первичном порядке… но он несоизмерим с ним…. Это тот же самый мир первообразов, но в который вступило начало самости и исключительного самоутверждения – в котором поэтому всё разделилось, распалось и раздвинулось». Как это, по существу, близко к построениям Вл. Соловьева или к будущим учениям Флоренского и Булгакова! Только у Лопатина нет совершенно идеи Софии… Однако теизм у Лопатина имеет чисто рациональные корни, – он в одном месте (в главе «Теизм в пределах рациональной метафизики») так выразился: «Или философия раз навсегда откажется от идеи об абсолютном – что невозможно, – или она должна прийти к теизму, как прочной и неизменной истине». Тут же 2031 Лопатин выражается ещё сильнее: «В предположении творения мира из ничего содержится глубокая философская идея». Но как согласовать метафизический плюрализм (хотя и смягченный) с идеей творения мира, которую Лопатин ценит, – он нигде об этом не высказался – в силу чего его монадология остается в этом пункте неясной и необоснованной. Сам же Лопатин однажды признал, что «нельзя удовлетворяться тем соображением, что абсолютное начало есть просто самый общий закон действительности» 2032 ; «умозрительное обоснование этической жизни», – о котором мы уже говорили, – подсказывает Лопатину (в статье «Теоретические основы нравственной жизни») гораздо более определенное и конкретное понимание соотношения Бога и мира. Здесь Лопатин приближается к Соловьеву снова в усвоении человеку «верховного, целеположного значения в природе», но общая проблема о связи и соотношении начал единства и множественности (соотношения Бога и мира) остается неразработанной у Лопатина. Гораздо больше внимания оказано Лопатиным проблемам космологии, и здесь его философское вдохновение (во II томе «Положит. задач…») достигает нередко высшего расцвета. |
| С. и Е. Трубецкие, Флоренский, Булгаков, отчасти Лосский). Вместе с тем понятие мировой души уже в «Чтениях…» используется Соловьевым для объяснения коренного дуализма в бытии. Объединяя мир и охраняя его в единстве, душа мира сама противостоит Абсолюту и противопоставляет ему мир. «Душа мира, – пишет Соловьев 1370 , – есть существо двойственное: она заключает в себе и божественное начало и тварное бытие, но, не определяясь ни тем, ни другим, пребывает свободной " . Этот момент свободы вводится Соловьевым для раскрытия того, как раздвоение в Абсолюте (при создании своего «другого») превращается в дуалистическое противоставление мира Абсолюту. «Обладая «всем», мировая душа может хотеть обладать им иначе, чем обладает, может хотеть обладать им от себя, т.е. как Бог». Это предзаложено в свободе, присущей мировой душе; «возможность» стала затем фактически реальностью – и «этим мировая душа отделила свой относительный центр бытия от Абсолюта, утвердила себя вне Бога. Но этим она потеряла свою свободу в отношении творения, потеряла власть над ним (ибо уже целиком погружена в него). Единство мироздания распадается, всемирный организм превращается в механическую совокупность атомов; вся тварь подвергается суете и рабству тления… по воле мировой души, как единого свободного начала природной жизни… Свободным актом мировой души объединяемый ею мир отпал от Божества и распался на множество враждующих элементов». Не будем следить сейчас за ступенями космологического процесса, в котором постепенно, хотя и с усилиями, преодолевается внутренняя рознь в бытии. Важно то, что, когда появляется на земле человек, в истории мира наступает глубокая и существенная перемена – мировая душа раскрывается в новом своем действии и значении именно в человеке – притом не в отдельном человеке, а в человечестве, как целом. Душа мира раскрывается, как «идеальное человечество», и потому над космическим процессом, шедшим в мире до этого, возвышается ныне исторический процесс, движимый всё той же мировой душой (ныне уже именуемой Софией). |
| Главная особенность новоселовских духовно-просветительных брошюр заключалась в том, что они были совершенно свободны от пороков рационалистического или протестантского школьного богословия и обращались к первоистокам христианства, выводя читателя на просторы церковного познания через благодать. Словно живой водой брызнули на сухие богословские схемы, будто в душную атмосферу начетнически отвлеченной богословско-философской мысли ворвалась вдруг струя свежего и чистого воздуха, – такими словами передавал свое впечатление от новоселовской «Библиотеки» один из современников 19 . В отличие от других широко распространенных серий такого рода (например, от «Общедоступной религиозно-нравственной библиотеки» и т. п.), новоселовские книги не ограничивались некоей вневременной проповедью, но отвечали на насущные духовные запросы, которые Михаил Александрович хорошо понимал. Говоря об истоках этой чуткости Новоселова к проблемам текущего дня, о. Павел Флоренский указывал на значение (помимо собственного богатого духовного опыта) также и продолжительного личного общения со многими выдающимися современниками (Львом Толстым, Владимиром Соловьевым и др.), которое открыло ему «душу современного русского человека, и притом различных социальных слоев», и называл издаваемую им Религиозно-философскую Библиотеку «своего рода новым Добротолюбием» И действительно, эти книги оказывали самое благотворное воздействие на духовное развитие многих людей; в частности, о том огромном влиянии, которое имел на его духовный путь первый выпуск Библиотеки, свидетельствует нынешний митрополит Сурожский Антоний 21 . Издательская деятельность Новоселова продолжалась до революции – вначале в Вышнем Волочке, а затем в Москве и в Сергиевом Посаде. Всего вышло 39 выпусков «РФБ»; но кроме этой серии выходили и многие непронумерованные книги, на титульном листе которых было обозначено «Издание “Религиозно-философской Библиотеки”» – в них обычно разбирались более специальные вопросы (вышло около 20 книг). Наконец, Новоселов издавал еще и «Листки РФБ», которые выходили двумя сериями: первая («Семена царствия Божия») состояла исключительно из писаний святых отцов; вторая («Русская религиозная мысль»), рассчитанная на более интеллигентного читателя, содержала размышления о вере и религиозной жизни выдающихся русских писателей и ученых (всего вышло более 80 «Листков»). |
|
|
