А католики разводят руками: но мы ведь так хотели понравиться тебе, слиться с тобой, тебе угодить, заслужить твою похвалу… А в Православии все не так. — А как? — В Православии земля должна преобразиться в небо, моя Уситва должна вознестись, как Илья–пророк… Мымрики, посыпав голову пеплом, — просиять, как Небесное Царство. А Троицк — предстать как собрание херувимов. Он вдруг замолчал, почувствовав, что говорит со страстью. Потом прибавил, уже совсем спокойно, совсем тихо: — Конечно, и среди католиков есть прекрасные, самоотверженные люди. Но я говорю о самом принципе, о самом устроении… Поэтомуэто я уже продолжаю свою проповедь, предупредил Габриэль, — главный вопрос Бога к человеку: «Любишь ли ты Меня? Любишь ли ты Меня больше, нежели они, другие?» Потому что — если любишь, ты уже со Мною. Уже ничто не отлучит тебя от любви Моей: мы с тобой едины и потому ты тоже стал Богом. Снова замолчал, сдерживая волнение. И снова заговорил: — Да, ничто не отлучит — ни скорбь, ни теснота, ни комфорт, ни гонение, ни благоденствие, ни голод, ни пир, ни нагота, ни убранство. Потому что ты пребываешь во Мне, и Я — в тебе. Это, собственно, и есть жизнь, и нет никакой подлинной жизни, кроме этой, кроме любви… Все прочее — ад, смерть, тление, позор, вонь, деревенский сортир. Такой словесный гибрид у него получился — «сортир villageois». К тому же по–французски его мысль звучала очень легковесно: «Dieu est Amour». Это в сочетании с гранеными стаканами, початой бутылкой, кривой лавкой и ржавым ножом тянуло на обычный русский застольный разговор. — И что, ты здесь, в Уситве, — полюбил всех? Они хорошо приняли тебя? Он махнул рукой: — Это все равно, как они приняли, это все не то, не о том… Но я — да, полюбил. Иначе зачем я здесь? Зачем Бог меня сюда посылал? Зачем доверил мне их? Или так — доверил, а я их не люблю… Он любит, а я говорю — фи, я не люблю. Кто я? Разбойник и вор. Но я — полюбил! Каждую большую и маленькую бабулья, каждый дедок (это звучало совсем по–французски: dedoc) здесь полюбил, Бобыля, Мымрики, Лев Толстой, всю народность, которая называет себя mordva. Потому что понял, как всех любит Бог. Как же я могу не любить того, кого любит Он?

http://azbyka.ru/fiction/mene-tekel-fare...

" ...Это - форма нашего бунта. Это вечный русский бунт, социально-эстетический протест... " - марксистско-ленински утверждает редакционное вступление к номеру журнала, объясняя природу сквернословия. Да не протест это никакой (это нас, " мыслящих людей " , хлебом не корми, дай только опротестовать что-нибудь, обличить или низвергнуть, иначе места себе не находим, на том и держимся, и все на свете по той же колодке моделируем); никакой это не протест, а экспансия мировоззренческого разврата в религиозное сознание. Вхождение сквернословия в повседневную жизнь Руси - только бытовой шлейф этого разврата. Материалистический позитивизм - релятивизм - цинизм - сквернословие. Выталкиваемая из обыденного сознания религиозность сопротивлялась; она не выталкивалась, она цеплялась, она оставалась - но в опрокинутом виде. Так было во множестве сфер, в итоге идеал соборности со временем опрокинулся в " социалистический идеал " , Царство Небесное - в коммунизм; все узурпировалось (в переводе с латыни - потреблялось), извращалось, опрокидывалось; сама же религиозность, отчаянно сопротивляясь потреблению (истреблению), опрокидывалась в... во что может опрокидываться религиозная серьезность?.. Правильно: в карнавальность, говоря респектабельно; а в нашем случае - в кощунство, в черное юродство, жуткое, как гримаса боли, предвещающая возможность духовной катастрофы. И вот уже русский человек, шагу в быту не делавший без " Господи, помилуй " да " Господи, благослови " , чем дальше тем чаще заменял эти слова совсем другими... Это в быту. А Иван Барков, законное дитя Петровской эпохи, закладывает и своего рода " культурный " фундамент - прежде всего самою целеустремленностью своей литературной работы, вводившей устное (фольклорное в том числе) грязное слово в письменный (пока еще не печатный) обиход - тем самым ослабляя и удлиняя цепь, на которой сидит сатана. Дальнейшие поползновения " стереть грань " между " доступным " и " запретным " словом отражали дальнейшую экспансию вируса безверия (сначала религиозного, а ныне - и социального), процесс выколупывания совсем нового сознания - возможно более безрелигиозного и безверного. Синхронно с этим процессом черное, подлое слово-и перед революцией, и особенно после нее и благодаря ей, и особенно нагло с конца 60-х годов, и уж совсем оголтело в 70-е и 80-е годы - входило " в обычай " ни во что уже не верующих людей, вползало из заведомо подлых пределов в " приличную " речь и завоевывало, оккупировало ее, звуча тоскливым скрежетом в среде " простого народа " и утонченно-циничной жеребятиной в умных разговорах интеллигенции. А теперь вот ее же устами, в условиях разрешенной свободы и при посредстве орудий культуры, взыскует и обоснования - теоретического, идейного, культурного, требуя тем самым " художественно " ознаменовать, " культурно " оправдать, закрепить и торжествовать расхристианивание нации.

http://lib.pravmir.ru/library/readbook/4...

“…Это — форма нашего бунта. Это вечный русский бунт, социально-эстетический протест…” — марксистско-ленински утверждает редакционное вступление к номеру журнала, объясняя природу сквернословия. Да не протест это никакой (это нас, “мыслящих людей”, хлебом не корми, дай только опротестовать что-нибудь, обличить или низвергнуть, иначе места себе не находим, на том и держимся, и все на свете по той же колодке моделируем); никакой это не протест, а экспансия мировоззренческого разврата в религиозное сознание. Вхождение сквернословия в повседневную жизнь Руси — только бытовой шлейф этого разврата. Материалистический позитивизм — релятивизм — цинизм — сквернословие. Выталкиваемая из обыденного сознания религиозность сопротивлялась; она не выталкивалась, она цеплялась, она оставалась — но в опрокинутом виде. Так было во множестве сфер, в итоге идеал соборности со временем опрокинулся в “социалистический идеал”, Царство Небесное — в коммунизм; все узурпировалось (в переводе с латыни — потреблялось), извращалось, опрокидывалось; сама же религиозность, отчаянно сопротивляясь потреблению (истреблению), опрокидывалась в… во что может опрокидываться религиозная серьезность?.. Правильно: в карнавальность, говоря респектабельно; а в нашем случае — в кощунство, в черное юродство, жуткое, как гримаса боли, предвещающая возможность духовной катастрофы. И вот уже русский человек, шагу в быту не делавший без “Господи, помилуй” да “Господи, благослови”, чем дальше тем чаще заменял эти слова совсем другими… Это в быту. А Иван Барков, законное дитя Петровской эпохи, закладывает и своего рода “культурный” фундамент — прежде всего самою целеустремленностью своей литературной работы, вводившей устное (фольклорное в том числе) грязное слово в письменный (пока еще не печатный) обиход — тем самым ослабляя и удлиняя цепь, на которой сидит сатана. Дальнейшие поползновения “стереть грань” между “доступным” и “запретным” словом отражали дальнейшую экспансию вируса безверия (сначала религиозного, а ныне — и социального), процесс выколупывания совсем нового сознания — возможно более безрелигиозного и безверного. Синхронно с этим процессом черное, подлое словои перед революцией, и особенно после нее и благодаря ей, и особенно нагло с конца 60х годов, и уж совсем оголтело в 70е и 80е годы — входило “в обычай” ни во что уже не верующих людей, вползало из заведомо подлых пределов в “приличную” речь и завоевывало, оккупировало ее, звуча тоскливым скрежетом в среде “простого народа” и утонченно-циничной жеребятиной в умных разговорах интеллигенции. А теперь вот ее же устами, в условиях разрешенной свободы и при посредстве орудий культуры, взыскует и обоснования — теоретического, идейного, культурного, требуя тем самым “художественно” ознаменовать, “культурно” оправдать, закрепить и торжествовать расхристианивание нации.

http://azbyka.ru/fiction/da-vedayut-poto...

И опять моя рассеянность сменилась удивлением и даже тревогой: что это с ней нынче? И вот, в этот вечер, когда я отвез ее домой совсем не в обычное время, в одиннадцатом часу, она, простясь со мной на подъезде, вдруг задержала меня, когда я уже садился в сани: —    Погодите. Заезжайте ко мне завтра вечером не раньше десяти. Завтра «капустник» Художественного театра. —    Так что? — спросил я. — Вы хотите поехать на этот «капустник»? —    Да. —    Но вы же говорили, что не знаете ничего пошлее этих «капустников»! —    И теперь не знаю. И все-таки хочу поехать. Я мысленно покачал головой, — все причуды, московские причуды! — и бодро отозвался: —    Ол райт! В десять часов вечера на другой день, поднявшись в лифте к ее двери, я отворил дверь своим ключиком и не сразу вошел из темной прихожей: за ней было необычно светло, все было зажжено, — люстры, канделябры по бокам зеркала и высокая лампа под легким абажуром за изголовьем дивана, а пианино звучало началом «Лунной сонаты» — все повышаясь, звуча чем дальше, тем все томительнее, призывнее, в сомнамбулически-блаженной грусти. Я захлопнул дверь прихожей, — звуки оборвались, послышался шорох платья. Я вошел — она прямо и несколько театрально стояла возле пианино в черном бархатном платье, делавшем ее тоньше, блистая его нарядностью, праздничным убором смольных волос, смуглой янтарностью обнаженных рук, плеч, нежного, полного начала грудей, сверканием алмазных сережек вдоль чуть припудренных щек, угольным бархатом глаз и бархатистым пурпуром губ; на висках полуколечками загибались к глазам черные лоснящиеся косички, придавая ей вид восточной красавицы с лубочной картинки. — Вот если бы я была певица и пела на эстраде, — сказала она, глядя на мое растерянное лицо, — я бы отвечала на аплодисменты приветливой улыбкой и легкими поклонами вправо и влево, вверх и в партер, а сама бы незаметно, но заботливо отстраняла ногой шлейф, чтобы не наступить на него... На «капустнике» она много курила и все прихлебывала шампанское, пристально смотрела на актеров, с бойкими выкриками и припевами изображавших нечто будто бы парижское, на большого Станиславского с белыми волосами и черными бровями и плотного Москвина в пенсне на корытообразном лице, — оба с нарочитой серьезностью и старательностью, падая назад, выделывали под хохот публики отчаянный канкан. К нам подошел с бокалом в руке, бледный от хмеля, с крупным потом на лбу, на который свисал клок его белорусских волос, Качалов, поднял бокал и, с деланой мрачной жадностью глядя на нее, сказал своим низким актерским голосом:

http://pravbiblioteka.ru/reader/?bid=521...

Паписты и протестанты – вот будущие деятели на востоке! Может ли противостоять их натиску греческое духовенство, почти беззащитное, нелюбимое туземцами и иждивающее огромнейшие доходы свои на бесполезную покупку пустых земель и домов, на бесконечные судебные процессы и на подарки туркам? Вдруг послышались крики женщин и пение греческих попов. Мы опрометью побежали на террасу и увидели торжественный ход жениха к невесте. Я смотрел в оба на это новое для меня явление. Сперва шли мужчины в нарядных платьях с церковными свечами в руках, за ними попы в рясах, потом два мальчика в стихарях с двумя расписанными, брачными, большими свечами; пред женихом, по правую и левую его сторону, шли два молодые мужчины: один с ручной кадильницей, а другой с табачной трубкою, и сам жених курил трубку через длинный чубук; весь поход замыкался несколькими женщинами, – завернутыми в белые простыни, – которые по временам испускали свои обычные крики, поднимая голоса из октавы в сопрано, или звуча трелью: лю, лю, лю, лю, лю. Все они шли весьма медленно. Это было в 8 часов вечера. Через полтора часа (в 9½) я опять услышал эти крики и выбежал посмотреть на брачный ход, который обошел несколько улиц и возвращался домой мимо нашего монастыря уже с невестою. Брачные разделялись на два взвода: первый шел впереди с женихом вышеупомянутым порядком; второй, в небольшом расстоянии, – с невестою. По обеим сторонам её шли два пожилые мужчины, а сзади – женщины, кои по временам кричали: лю, лю, лю. Невеста с ног до головы вся закрыта была каким-то кисейным алым покрывалом; на голове и на шее звенело множество монет турецких золотых. Она едва-едва переставляла ноги и шла зажмурив глаза. Это был канун свадьбы. В Иерусалиме христиане имеют удивительную свободу. Они празднуют свадьбы свои по ночам с ликами и пением. Они погребают своих мертвецов также с пением и со всеми обрядами и плачами. Апреля 16 , Воскресенье. Утром наместники прислали ко мне гефсиманского игумена и просили меня откушать сегодня хлеба и соли вместе с ними.

http://azbyka.ru/otechnik/Porfirij_Uspen...

Прежде всего, мы должны признать, что Библия – книга трудная, книга, запечатанная семью печатями. И с течением времени она не становится легче. Главная причина этого не в том, что эта Книга написана на «незнакомом языке» или содержит некие «тайные слова, которые человеку нельзя повторять». Наоборот, основное препятствие к пониманию Библии есть ее совершенная простота: Божественные тайны включены в повседневную жизнь обыкновенного человека, и вся история может показаться слишком человеческой. Так же, как и сам воплощенный Господь представлялся обыкновенным человеком. Священное Писание «богодухновенно», оно есть Слово Божие. Что такое богодухновенность никогда нельзя с точностью определить, в этом есть тайна. Тайна богочеловеческой встречи. Мы не можем вполне понять, каким образом «святые Божии человеки» слышали Слово своего Господа, и как они могли пересказать его в словах своего собственного языка. И, однако, даже в человеческой передаче это был голос Бога. Чудо и тайна Библии заключается в том, что она есть Слово Божие на человеческом языке. И в каком бы смысле мы ни понимали богодухновенность, одно нельзя упускать из вида: Священное Писание передает и хранит Слово Божие именно на человеческом языке. Бог действительно обращается к человеку; но ведь это потому, что есть человек, который слушает и воспринимает. Поэтому «антропоморфизм» присущ самому этому факту. Здесь не приспособление к человеческой слабости, а дело в том, что человеческий язык не теряет своих естественных черт, чтобы стать проводником божественного Откровения. Если мы хотим, чтобы Слово Божие звучало ясно, язык наш не должен переставать быть человеческим. Все человеческое не смывается божественным вдохновением, оно только преображается. «Сверхприродное» не уничтожает «природное», περφυσιν 861 не означает παρφυσιν 862 . Человеческий язык не искажает и не умаляет великолепие Откровения, он не связывает силу Слова Божия. Слово это может быть адекватно и правильно выражено в человеческих словах. Оно не затуманивается, звуча на языке человеческом. Ибо человек создан по образу и подобию Божию, и эта «аналогическая» связь дает возможность общения. И, поскольку Бог благоволил говорить с человеком, само человеческое слово получило новую глубину и силу, преобразилось. Дух Божий дышит в организме человеческой речи, и, таким образом, человек получает возможность произность слова о Боге, говорить о Боге. Становится возможным «богословие» – theologia, т. е. λγος περ θεο 863 .

http://azbyka.ru/otechnik/Georgij_Florov...

В рамках неогегельянства (Б. Кроче, К. Фосслер) особым образом ставилась проблема корреляции языка и культуры. Если для последователей В. фон Гумбольдта язык был средством рассмотрения национальной культуры, то для философов-неогегельянцев эта перспектива переворачивалась: именно в языке они стремились обнаружить «следы» культурного творчества как развития абсолютного духа. К. Фосслер изучал исторические аспекты развития языка в неразрывной связи с культурными контекстами. Для него язык регистрирует динамику изменений культуры с предельной точностью: «…современность есть место, где язык и жизнь встречаются друг с другом, и каждое полное жизни словоупотребление есть, соответственно, современное словоупотребление. В философском понимании слова исследователь языка всегда имеет дело только с языком современности как единственным, который существует» . Безусловно, достижения позитивистской лингвистики и философии языка гумбольдтовско-кассиреровской парадигмы и философии неогегельянства – в имплицитном и эксплицитном виде – использовались представителями русской религиозной философии имени – Г.Г. Шпетом, о. Павлом Флоренским, о. Сергием Булгаковым, А.Ф. Лосевым. Религиозная философия языка, созданная русскими мыслителями, совершила гносеологический поворот: язык есть не только форма познания окружающего мира, вселенной, истории и культуры, человека, но и символическая форма опыта богообщения и богопознания, а следовательно встречи с Самим Богом: «…не мы говорим слова, но слова, внутренно звуча в нас, сами себя говорят, и наш дух есть при этом арена самоидеации вселенной, ибо все может быть выражено в слове, причем в это слово одинаково входит и творение мира и наша психика… В нас говорит мир, вся вселенная, а не мы, звучит ее голос. Слово есть мир, ибо это он себя мыслит и говорит, однако мир не есть слово, точнее не есть только слово, ибо имеет бытие еще и металогическое, бессловесное. Слово космично в своем естестве, ибо принадлежит не сознанию только, где оно вспыхивает, но бытию, и человек есть мировая арена, микрокосм, ибо в нем и через него звучит мир, потому слово антропокосмично…» .

http://bogoslov.ru/article/5075407

В догматике вообще различается двоякое отношение Бога к миру: как Творца и как Промыслителя. Бог есть Творец мира, создавший его «из ничего». Творение есть погружение божественных, софийных начал мира в ничтожество, из чего возникает бытие мира. Этот непостижимый для твари и в самом подлинном смысле чудесный акт Божьего всемогущества, премудрости и любви установляет область внебожественного бытия этих начал, а через то мир, творение получает свою самостоятельность, от Бога отдельное бытие. Мир не есть Бог , ибо он положен вне Бога, хотя и божественен, софиен в своей положительной основе, без которой он не мог бы существовать, поскольку нет бытия, не имеющего основания в Боге. Итак, мир есть внебожественное бытие божественного начала, тварная София, тождественная с Божественной Софией по основанию, но отличная в образе существования. Он есть тварное зерцало, образ Абсолютного, становящееся Абсолютное (Вл. Соловьев). Творение мира есть изначальный акт Божий, имеющий всю силу божественной вечности в бесконечности времени: «Ты поставил землю на твердых основах, не поколеблется она во веки и веки» ( Пс. 103,5 ). Этот творческий акт включает в себя полноту и совершенство, а, следовательно, и нерушимость творения. Творческое слово Божие, запечатленное животворящим «да будет», не единожды прозвучало во времени, как тщетное человеческое слово, но творит мир во веки, всегда звуча в мироздании.  Тем не менее, мир, хотя и непреложно утвержденный в своем основании, для своей жизни нуждается в божественном охранении и водительстве, или промышлении Божием. Отношение Бога к миру, как Промыслителя, существенно отличается от Его же отношения к миру, как Творца. Мир получил самобытность, но она утверждается на ничто, на бездне небытия, которая лишь прикрыта софийным бытием, но всегда зияет, угрожая, если не самому бытию, то, во всяком случае, полноте его. Мир подвержен онтологической опасности в своей неустойчивости. Совершенно неправильно уподоблять его механизму, как это делает деизм.

http://azbyka.ru/otechnik/Sergij_Bulgako...

Когда занимаешься чтением слова Божия, представляй, что под каждым словом сокровенно присущ Бог и принимай их как бы исходящими из Его Божественных уст (59,95). Как труба, звуча во время войны, воодушевляет молодых и храбрых против неприятеля, так и Божественное Писание возбуждает твое усердие в борьбе со страстями (43,940). Иные хвалятся собеседованием с вельможами, начальниками и властелинами, а ты хвались пред Ангелами Божиими, собеседуя со Святым Духом чрез Божественное Писание, Дух Святой чрез него говорит (43,447). Многие читают Божественные слова, но не извлекают пользу, не все получают прибыль по той причине, что не углубляются в сказанное, – неумело ударяют по этим священным гуслям (43,524). Не думай сразу уловить то, что едва улавляется с пролитием великого пота и после многих подвигов, но, предначав трудами и молитвами, приступай к уловлению тех мыслей в Священном Писании, которыми разумение наше изощряется до большей проницательности (47,368). Чтобы уяснить неясный смысл одного изречения, авва Феодор в продолжение семи дней и ночей непрестанно молился, и Бог открыл ему Истину. Когда некоторые из братии просили авву изъяснить им некоторые места из Священного Писания, он сказал: «Христианин, желающий понимать Писание, должен заниматься не одним чтением толкователей, но и очищением от плотских пороков. Если пороки будут истреблены, то душевные очи беспрепятственно будут созерцать тайны Священного Писания» (74). ПЯТНИЦА. Мк. Зач. 26. (6,45–53) О ПРОМЫСЛЕ БОЖИЕМ На земле нет ничего невозглавленного, потому что начало всему – Бог (22,245). Да не дивятся непостигающие недомысленной глубины Божиих распоряжений, по которым все совершается (8,112). У нас Единый Бог правит этой вселенной, как Ему угодно: Сам по собственным Своим мановениям и законам премудро приводит все в движение и во взаимное сопряжение, хотя, по-видимому, и не все идет благоуспешно, ибо и в древности, и ныне многим из самых мудрых затруднительными казались примечаемые в здешней жизни несообразности… А если ты не знаешь законов, это не значит, чтобы не знало их и Слово, ибо, если ты не знаешь живописи, не следует, чтобы не знал ее и живописец. Иное сам ты постиг, а с иным согласись благоразумно. И то уже признак разума, чтобы покоряться Разуму. Ежели все ясно, то скажи: «Где место веры?» Ибо вера есть непытливое согласие (12,40)…

http://azbyka.ru/otechnik/prochee/sokrov...

отряд конницы, под начальством искусных полководцев Чжебе и Субутая, которым предписывал: «если они встретят значительные силы, то избегать боя и ожидать прибытия главной армии; если, напротив, султан будет отступать, то быстро проследовать его, обходя на пути крепкие города» 13 . Переправившись чрез Джейхун в Термеде, Чжебе и Субутай, в исходе мая 1220 г., достигли уже окрестностей Нишабура в Хорассане, вследствие чего Магомет бежал в Ирак, где собрал к Казбину до 30 тыс. войска и думал дать отпор Монголам, но уведомленный о приближении Чжебе и Субутая, бросился в Мазандеран, откуда укрылся на один из островов Каспийского моря и тут, получив известие о захвате гарема своего, умер с горя. Но пока Джелал-уд-Дин, сын и преемник Магомета, боролся с Чингисом в восточном Хорезме и потом был на голову разбит Монголами при р. Инде, Чжебе и Субутай, неустанно преследуя Магомета, устремились чрез Казбин в Таврис, опустошили Мегару, Гемедан, наполнили ужасом Грузию и все Закавказье до самого Дербента, откуда, после погрома Аланов и Половцев, явились на берегах Азовского моря, – и были те самые завоеватели, о которых продолжатель «Повести временных лет» 14 выражается так: «явишася языци, их же никто же добре ясно не весть, кто суть и отколе изыдоша, и что язык их, и которого племени суть, и что вера их; а зовут я Татары». Относительно выражения: зовут я Татары, летописец, по догадке ученого русского синолога монаха Иакинфа, придержался племенного названия Монголов Татан, которое, звуча в северном произношении Татан, изменилось у Русских в Татар, а у католических монахов, посещавших Монголию, выродилось в Тартар 15 . Что же касается времени первого появления Монголов или Татар в русских пределах, оно не определено с точностью, – ни летописными сказаниями, ни учеными исследованиями. Так, в Лаврентьевском и Троицком списках труда продолжателей «Повести временных лет», это событие относится к 6731/1223 г., a список Ипатьевский и Первая с Четвертой новгородские летописи говорят о нем под 6732/1224 г., которого держатся также Карамзин, Круг, Соловьев и общепринятое мнение, между тем, как с.-петербургский академик г.

http://azbyka.ru/otechnik/Mihail_Hmyrov/...

  001     002    003    004    005    006    007    008    009    010