| Глаза его были серые, большие, светящиеся, но чрезвычайно вылупившиеся, что даже поражало. Говорил с сильным ударением на о. Одет же был в рыжеватый длинный армяк, грубого арестантского, по прежнему именованию, сукна и подпоясан толстою веревкой. Шея и грудь обнажены. Толстейшего холста почти совсем почерневшая рубаха, по месяцам не снимавшаяся, выглядывала из-под армяка. Говорили, что носит он на себе под армяком тридцатифунтовые вериги. Обут же был в старые почти развалившиеся башмаки на босу ногу. — Из малой Обдорской обители, от святого Селивестра, — смиренно ответил захожий монашек, быстрыми, любопытными своими глазками, хотя несколько и испуганными, наблюдая отшельника. — Бывал у твоего Селивестра. Живал. Здоров ли Селивестр-от? Монашек замялся. — Бестолковые вы человеки! Како соблюдаете пост? — Трапезник наш по древлему скитскому тако устроен: о четыредесятнице в понедельник, в среду и пяток трапезы не поставляют. Во вторник и четверток на братию хлебы белые, взвар с медом, ягода морошка или капуста соленая да толокно мешано. В субботу шти белые, лапша гороховая, каша соковая, всё с маслом. В неделю ко штям сухая рыба да каша. В страстную же седмицу от понедельника даже до субботнего вечера, дней шесть, хлеб с водою точию ясти и зелие не варено, и се с воздержанием; аще есть можно и не на всяк день приимати, но, яко же речено бысть, о первой седмице. Во святый же великий пяток ничесо же ясти, такожде и великую субботу поститися нам до третиего часа и тогда вкусити мало хлеба с водой и по единой чаше вина испити. Во святый же великий четверток ядим варения без масла, пием же вино и ино сухоядением. Ибо иже в Лаодикии собор о велицем четвертке тако глаголет: «Яко не достоит в четыредесятницу последней недели четверток разрешити и всю четыредесятницу бесчестити». Вот как у нас. Но что сие сравнительно с вами, великий отче, — ободрившись, прибавил монашек, — ибо и круглый год, даже и во святую пасху, лишь хлебом с водою питаетесь, и что у нас хлеба на два дня, то у вас на всю седмицу идет. |
| «Подвижник никак не должен домогаться разнообразия в снедях и даже под видом воздержания требовать перемены предлагаемых яств… Напротив, хотя бы для вкушения с хлебом предлагалась соленая рыба, которую св. отцы рассудили вместо другой какой приправы в малом количестве прибавлять к яствам, примешивая ее к пище, состоящей исключительно из воды или зелени, подвижник не должен, под предлогом тщеславной, самопроизвольной набожности отказываясь от сего, как бы от мяса, требовать яств (хотя и не рыбных, но более дорогих и доброкачественных); но без особенного к сему внимания, омокая кусок в отвар из кусочка соленой рыбы, да вкушает со всяким благодарением; ибо это маленькое количество рыбы, положенное в такую массу воды или, если случится, в похлебку из семян, не составит скоромной пищи, но настоящую и самую строгую постную пищу подвижника» [ 592 ]. «И вином гнушаться не должно, если принимать его для врачевания, но и не должно домогаться его без нужды» [ 593 ]. Предписываются молитвы пред вкушением пищи и после оного, причем вторая «пусть содержит в себе и благодарение за дарованное и прошение обетованного» [ 594 ]. «На принятие пищи должен быть назначен один определенный час и притом один и тот же, в продолжение известного срока [ 595 ], так, чтобы из 24 часов в сутках он только один употреблялся для тела: все же прочие часы проводил бы подвижник в умном делании. Сон должен быть легкий, от которого без труда можно пробудиться и какой естественно следует после малого вкушения пищи; его с намерением надо прерывать попечениями о делах важных» [ 596 ]. Дает Василий Великий наставления и об управлении монастырем, о надзоре за братией со стороны настоятеля, о приеме поступающих в монастырь; все эти наставления тоже общего характера и не входят в такие подробности, как устав прп. Пахомия, иногда только они касаются частностей; например советуется «в случае недоразумений в братстве избрать одного, чтобы он сомнения некоторых или предлагал братству на общее рассуждение или доводил до сведения настоятеля» [ 597 ]. |
| Равнодушному к ВЕРЕ. Если и возможно равнодушие к истине и лжи, то это не иначе как болезнь души, болезнь страшная. Больному всякая пища кажется безразличной: и кислая, и сладкая, и горькая, и соленая – отчего это? Не оттого, что пища такова, а оттого, что бедняга потерял вкус: у него расстроен желудок, его пожирает огонь. Таково же состояние души безразлично относящегося к вопросам веры. Одобрено ли безразличие в вере в откровении Божием? Нет! Я есть путь и истина и жизнь: никто не приходит к Отцу, как только через Меня, – сказал Господь наш Иисус Христос (Ин. 14: 6). Возможно ли более ясное учение необходимости веры для спасения, именно веры, возвещенной Им? «Смотрите же, да не ВОЗНЕСЕТСЯ сердце ваше, якобы вами порядок и обитель поддерживается, тогда помощь Божия не будет содействовать» (преподобный Макарий Оптинский). О многих ВЕРАХ. «На земле, – говорят более равнодушные, – так много вер, так много путей, что не знаешь, чего держаться: покойнее всего идти путем, на какой кто попал». – Как? Вечное спасение свое представляют на волю случая? К чему же дан смысл человеку? Или ум наш – звук без значения? В вещах житейских пользуются им и получают от него много услуг: отчего же не пользоваться им в деле вечного спасения? Силен ли кто ВЕРОЮ и благочестием, пусть носит немощи немощных в вере, не презирает и не чуждается их, но с любовию терпит и с кротостью врачует их недостатки. Мысль о ВЕЗДЕПРИСУТСТВИИ Божием будем противопоставлять всякому искушению и соблазну. О ВЕРБЕ. Чин и устав церковный требуют, чтобы никто не смел самовольно брать освященную вербу. Нет, ее должно брать из рук священнослужителя, от Святого Евангелия и от образа Христова, и тогда только она будет в благословение получившему и всему дому его. Когда можно желать ВЛАСТИ и первенства? Желание власти, первенства, старейшинства дозволительно, только оно должно вытекать не из любоначалия, а из стремления послужить своими силами и трудами другим, подчиненным. Поэтому когда власти ищут не для каких-либо житейских выгод, не для положения в свете, но для труда, сопряженного с самоотвержением в пользу других, когда, точнее, не самой власти, а труда и блага общего ищут, – тогда желание первенства, старейшинства, власти не только не воспрещается, но и дозволяется словом Божиим. Хотя слово Божие не возбраняет желания власти, но внушает по отношению к исполнению и этого желания представить себя водительству Божию и Его Промысла. Сам Бог изберет нас для прохождения высшего звания, если мы того достойны. |
| 5) Идя путем заповедей, не можешь миновать препятствий и трудов. Мужайся и да крепится сердце твое : терпи в делании добрых дел и перенесении всех на этом пути неприятностей. 6) Помни, что при каждом человек есть два ангела – добрый и злой. Один влечет его к делам добрым, а другой – к грехам и порокам. Внимай же себе, и к первому склоняйся, а второго отревай, по внутренним помыслам сердца догадываясь, какой из них дает тебе в ту пору уроки и хочет властвовать над тобой. 7) Единого Бога – Творца и Промыслителя и Спасителя твоего бойся , и пустой страшливостью темных сил не унижай своей детской Ему преданности и своего крепкого на Него упования. 8) Попекись явить себя ревностным исполнителем всех без исключения Заповедей Божиих и тщательным творцом всех дел , какие ангел внушит сердцу твоему, или укажет сочетание обстоятельств жизни твоей, – и будешь сын в дому Божием, а не раб. 9) Молись, преутруждай себя в молитве , непрестанно молись, чтобы всякий раз, как нужно, свыше сходила на тебя сила – творить добро, и помощь – уклоняться от зла. Молитва делает земнородного небожителем и одевает его небесною чистотою и святостью. 10) Бегай ложных пророков – гадателей и волхвов , чрез коих враг губит рабов Божиих. Слабые в вере обращаются к этим обманщикам, а они, отвечая им по желанию сердца их, наполняют головы их мечтательными надеждами. Тут же, к капле истины примешивая море лжи, они обольщают их и снова увлекают к язычеству. Кто искренно верует и предал себя Богу, тот не пойдет к ним. Таковой неба ищет, а гадают обычно об одном земном. 11) Учительницею, единственною учительницею да будет тебе Церковь Бога жива – столп и утверждение истины. В ней свет непреложно-истинного ведения. – Вне ее мрак и тьма. Там князь мира поставил учительскую кафедру свою и ослепляет разумы внимающих ему и не хотящих слушать голоса Церкви ради того, что они светские. Вот тебе проба: что разногласит с учением Церкви, то есть голос отца лжи! Внимай и блюди себя чистым от сего падения. – Вот и еще признак! Слово истины водворяет глубокий мир, покой и сладость в верующем сердце; слово же лживых воздымает мечты и сомнение и, как соленая вода, разжигает жажду знания, запирая ум, как пленника, в неопределенной мрачной пустыне. |
| Евагрий со спутниками решили обождать у ворот, чтобы не нарушать своим появлением молитвы иноков. Им пришлось ждать очень долго — несколько часов. — Что это они распелись? — подумал Евагрий. — Никогда ничего подобного не было... Потеряв терпение, он постучался. Их впустили и тотчас провели в общую трапезную, куда вскоре пришла и монастырская братия, закончившая богослужение. Пришел и преподобный Иосиф, благословивший трапезу и пригласивший утомленных путников разделить братский обед. Но какой обед! Маленький кусочек хлеба и горсть сушеных фиников! Вина не было и в помине. Вместо него — соленая вода, взятая, очевидно, из какой-нибудь приморской лужи. Евагрий не мог скрыть своего удивления. Преподобный Иосиф посмотрел на него с доброй, спокойной улыбкой. — Ты удивляешься, брат? — сказал он. — Но это наша обычная жизнь, а то, что ты видел раньше, было делом любви: так принимаем мы гостей. Свою настоящую жизнь мы обыкновенно не открываем... И возблагодарил Бога Евагрий, что Он не оставил его в первоначальном заблуждении и удостоил видеть истинно монашескую жизнь и смирение. Так умели преподобные отцы скрывать свою подвижническую жизнь, боясь человеческой славы. Но не только эта святая боязнь обусловливала скромность и тайну их жизни. Были и другие внутренние, более глубокие причины, требовавшие того же, прежде всего — их великая любовь к Богу. Любовь к Богу требует внутреннего одиночества, внутреннего отчуждения от людей, от мира. " Хочу быть только с Богом! И никто более мне не нужен! " — таково желание растущей и развивающейся любви. На известных ступенях она становится ревнивой и исключительной. Люди уходили в пустыни, лесные чащобы, на необитаемые острова, прятались в недоступных горных ущельях и пропастях с единственной целью — быть только с Богом, наслаждаться полным единением с Ним, не смущаемым человеческим шумом и суетою. Искренняя любовь чуждается и не допускает посторонних в свой заповедный круг. В мысли — " меня и Бога объединяет тайна " — кроется великое обаяние любви, и каждый лишний человек, каждый нескромный взор, проникший в эту тайну, нарушает это обаяние и чувствуется любящей душой почти как оскорбление. Постепенно, по мере развития любви, единение с Богом, слияние с Ним, или, как выражается преподобный Исаак Сирин, " почитие в Боге " становится все полнее и исключительнее, и в этом " почитии " душа находит и свою награду, и свое блаженство. Ничего другого не надо. Погремушки человеческой славы, убогая мишура мирской роскоши, преклонение раболепствующей толпы — все-все отходит вдаль и кажется таким ничтожным, мелким, ненужным в этом захватывающем, ослепительно сияющем, горящем восторгом потоке Божественной любви. |
| В 1970-х годах Татьяна Николаевна стала много общаться с православными интеллигентами, среди которых были и ее бывшие студенты. Они встречались в разных городах, вместе изучали богословие и религиозную философию и даже стали сами издавать православный журнал. Спустя какое-то время Татьяна Щипкова заметила слежку. Несмотря на то, что никто и никогда из студентов не доносил на своего любимого учителя, все же стало очевидным, что на внепрограммных занятиях она рассказывает молодежи о Христе. Последовало увольнение, ее лишили ученой степени, а коллеги не только перестали здороваться с Татьяной Николаевной, но и, едва завидев ее на улице, старались переходить на другую сторону. Сына Александра и его жену Любовь отчислили из института. А через несколько месяцев в московскую квартиру, где проходил очередной православный семинар, ворвались незнакомцы. Один из них, применив болевой приём, вырвал из рук Татьяны блокнот. Она замахнулась на обидчика и задела его по щеке. Позже выяснилось, что это была провокация. Незнакомец в гражданской одежде оказался дружинником. Татьяну Николаевну обвинили в нападении на представителя правопорядка и вменили самую жесткую часть статьи – " злостное хулиганство " , что позволило приговорить ее к наиболее продолжительному сроку. Всего она прошла 7 тюрем, не считая самого лагеря Отбывать наказание отправили в село Горное Приморского края, в исправительно-трудовую колонию 267. Этапировали от одной пересыльной тюрьмы к другой. Всего она прошла 7 тюрем, не считая самого лагеря. И именно тюрьмы стали самым большим испытанием. В мемуарах Татьяна Николаевна напишет, что за этот путь она постарела на несколько лет. " В камере можно или лежать, или сидеть. Стоять негде, ходить – где уж тут ходить! От стола до унитаза четыре-пять женских шагов. Однако ходим по очереди по этой крошечной тропочке, иначе станут отниматься ноги. Невозможность двигаться – страшная подробность камерной жизни " . За долгие месяцы этапирования были и нары в три этажа – на них можно было только лежать, но не сидеть. Были и камеры, переполненные людьми настолько, что матрасы приходилось скручивать и лежать плотно, впритык к соседкам. И устрашающий лязг и грохот запоров, и удушливый тюремный запах. И " прогулки " на крохотном дворике, где можно было лишь топтаться тихонько. Над головой при этом металлическая сетка – " небо в клеточку " , вокруг – серые стены, земли нет, только асфальт. И ни травки, ни деревца, ни дальних башен, ни крыш. Были и мокрицы, падающие в скудную, унизительную пищу: на ужин подавали пустую рыбную баланду, от которой давил голод – не уснуть... А в пути между тюрьмами – немного хлеба и соленая рыба, и только. От рыбы мучила жажда. Но питье и туалет были положены лишь строго по расписанию. И все это происходило в светлый и жизнерадостный 1980-й год Московских Олимпийских игр. |
| — Это — серони. Они живут почти на самой харандре, в больших пещерах. Животные, похожие на лягушек — точнее, с лягушечьим телом и головой тапира, — оказались пфифлътриггами. Здесь было чему удивиться. Судя по всему, на Малкандре разумом обладали три различные расы, и ни одна из них до сих пор не истребила другие. Для Рэнсома было очень важно, какая раса занимает господствующее положение. — Которые хнау правят? — спросил он. — Правит Уарса, — ответили ему. — Он — хнау? Хроссы пришли в замешательство. По их мнению, такой вопрос лучше было бы задать серони. Возможно, Уарса — хнау, но он не похож на других хнау: он не умирает, у него нет детей. — Так значит, серони знают больше, чем хроссы? Хроссы заспорили между собой. Никто не мог дать ясного ответа. С одной стороны, серони (то есть сорны) совершенно беспомощны в управлении лодкой, не сумеют добыть моллюсков, даже если будут погибать от голода; почти не способны плавать; лишены поэтического дара, и даже когда хроссы сочиняют для них стихи, сорны понимают только простейшие из них. С другой стороны, серони лучше всех изучили звезды, толкуют самые непонятные высказывания Уарсы, и от них можно услышать о том, что происходило на Малакандре в давние времена, про которые все уже забыли. «Ага, значит серони — интеллигенция, — заключил Рэнсом. — Должно быть, они и есть настоящие правители, хотя и скрывают это». Он попытался узнать, что будет, если сорны воспользуются своей мудростью и заставят хроссов работать на себя. Яснее выразить свою мысль по-малакандрийски Рэнсом не смог (на Земле это бы звучало: «используют свои научные достижения для эксплуатации соседей, стоящих на более низкой ступени развития»). Впрочем, он зря старался: как только было упомянуто, что сорны плохо воспринимают поэзию, хроссы немедленно перешли на литературную тему. И из последовавшего горячего обсуждения — по-видимому, вопросов поэтического мастерства — Рэнсом не понял ни слова. Естественно, не все его беседы с хроссами были о Малакандре. Приходилось расплачиваться сведениями о Земле, что было не так-то просто. Во-первых, к своему стыду, он обнаружил, что о родной планете знает слишком мало, а во-вторых, часть правды он предпочел скрыть. Ему вовсе не хотелось слишком распространяться о войнах или уродстве современного промышленного века. Рэнсом помнил, чем кончились лунные приключения уэллсовского Кейвора. Когда хроссы настойчиво расспрашивали его о людях (они называли их «челховеки»), какое-то чувство стыда охватывало его, словно он должен был прилюдно раздеться. В придачу он не собирался рассказывать, что его привезли на Малакандру, чтобы отдать сорнам, поскольку с каждым днем все больше убеждался, что сорны — правящая раса. Но даже того малого, что он рассказал, оказалось достаточно, чтобы воспламенить воображение хроссов. Все поголовно начали слагать поэмы о странной «хандре», где растения тверды, как камень, а трава зелена, как горы, где вода холодная и соленая, а «челховеки» живут прямо на «харандре». |
| Таким образом, говоря о двух синтетически-структурных формах, Платон предусматривает также и соответствующий характер основных элементов музыки, гармонии и ритма. Явно, обе формы мыслятся им в эстетическом и художественном плане. Эта антитеза, в особенности в своей эстетической части, попадается у Платона не раз. В " Горгии " (506e-507d) тоже говорится о мужестве и целомудрии в их различиях и в их сходствах. Антитеза проскальзывает в " Законах " (II 681b): " От умеренных они перенимали более умеренное, а от мужественных - более мужественное " ; страсть к золоту " из людей вообще порядочных создает купцов, корабельщиков, прислужников, из храбрых - разбойников, гробокопателей, святотатцев, задорных драчунов, тиранов " (VIII 83le); в " Государстве " , где ставится вопрос о ритмах, " какие из них относятся к жизни благоприличной и мужественной " " R.P. III 399е), - та же эстетическая антитеза. 2. То же. Второстепенные тексты Для углубления в проблему этих двух эстетических модификаций обратим внимание на то, как Платон вообще употребляет понятия " остроты " и " сдержанности " . Категория остроты настолько имеет большое значение в эстетике Платона, что о ней у нас в дальнейшем будет особое небольшое исследование уже независимо от противоположения мужского и женского, сильного и мягкого, острого и нежного. Здесь мы ограничимся приведением некоторых примеров для иллюстрации рассматриваемой эстетической антитезы. Наиболее яркое по белизне впечатление белого цвета Платон называет " острым " (Tim. 67e). И вообще он говорит об oxyecoos aisthesis, об " остроте " (тонкости) ощущений, вернее, о " тонко воспринимающем ощущении " (75b). " Острым " представляется ему огонь, и он достаточно распространяется о причинах и действиях этой огненной остроты (61de). Устрояя человеческое тело, демиург прибавил к смеси воды, огня и земли закваску из кислого (oxeos) и соленого вещества (74с), а " мокрота кислая (оху) и соленая служит источником известных болезней " (85b). Обученный музыке человек надлежащим образом " живо " (oxytat " ) чувствует все особенности музыкального произведения (R.P. III 401е). |
| 23 сентября, Амами-ошима Все в ожидании тайфуна. Только что пришло сообщение. С самого начала дня стало смеркаться. Чувствую — легче дышать, понижение температуры воздуха. На небе — ровная серая матовая краска. Прошу Хироко начать съемки с берега океана, но для этого нам нужно перебраться на другую сторону острова. …Берег океана — всегда зрелище величественное, но когда стихии «гуляют» — впечатление ни с чем не сравнимое. Непрерывно одна за другой ползут на берег серо-белые волны. Горько пахнет йодом. Все звучит, все кричит, одновременно в тысячи старых дырявых труб вдувают содержимое своих страшных мехов сонмы дьяволов — грохот, стоны… Если хочешь представить себе, как выглядит малость человеческая, — окажись на берегу океана на Амами-ошима в момент, когда приближается тайфун… …Мы по камням, выступающим из воды, двинулись от берега в открытый океан. Камни под ногами постепенно уходят в воду, шквальный ветер поднимает уровень воды, камера еле держится на штативе… Бесполезно что-либо кричать даже стоящему рядом оператору. Движением рук показываю, в какую сторону надо повернуть камеру. Снимаем непрерывно, вглядываясь в сгущающиеся сумерки, и видим, как на наших глазах ветер поднимает огромные массы воды и перебрасывает их через наши головы. То, что еще мгновение назад было гребнем огромной волны, несется в воздухе и со страшным грохотом падает в море прямо перед нами, вокруг нас. Только случай спас нашу маленькую съемочную группу. Еще мгновение, и я уже почти не вижу стоящую передо мной камеру. В воздухе только вода. Соленая. Приторно теплая. Мокрый песок бьет по лицу. Оти-сан не отворачивает лица, смотрит перед собой смело. Оглядываясь по сторонам, с трудом определяем, где береговая полоса. Цепляясь друг за друга, почти вплавь двигаемся в сторону берега. Снимать стало невозможно. Думаю, что важнее полученного изображения — глубина впечатлений. Такого я еще не видел. Страха не было. Ужас. Восхищенное потрясение. Это был единственный раз в моей жизни, когда величие природной силы, отвратительное, бездушное по сути, было совершенно, идеально, как визуальная картина, как масштабный «кинофильм», который на самом деле был весьма камерным произведением. Сольным концертом на сцене одного маленького острова. |
| Беспредельное море погубило иного или и живого бросило на сушу, но бедняком и скитальцем, не имеющим ни покрова, ни одежды, сделало того, кто прежде благоденствовал; а что вез с собой, все то поглотила соленая влага. Другой сражался и пал на войне или пленником достался в убийственные руки врагов. Иной всего, что имел, лишен властелином, который в один день может сделать человека и низким и счастливцем. У того немилосердные разбойники отняли все среди дня, а у этого хитрые воры похитили все во тьме. У других же тлетворная болезнь пожрала члены. Но твоего спокойствия благоволил Бог не возмутить ничем исчисленным мною, и да продолжит Он взирать на тебя благоволительным оком, ограждая и внутреннее и внешнее твое благоденствие! Но тебе, который не знаешь никакого бедствия, дав силы, не соблаговолил Бог даровать одного, именно чтобы ты помогал своим детям, соблюдая их как зеницу под благоокруженными веждами. Не благоволил для того, чтобы никто из совершающих плавание жизни не мог сказать: «Я один избежал всех злополучий и скорбей жизни». Что замыслил некогда ты, самосский царь Поликрат? Убоявшись того, что счастье течет к тебе неудержимо, бросил ты в море любимый свой перстень, желая удовлетворить тем зависти. Однако же перстень получил ты обратно, а смерти не избежал. Но с нас не брала еще никакой дани зависть, потому нимало не удивительно, если навела она какой–то мрак на дом наш. Ибо, действительно, какой–то мрак или какая–то мгла стоит у нас между детьми и превосходнейшим родителем. И какой певец, искусный в сложении песнопений, оплачет сие? Подумаешь, что мы своими страданиями доставили древним повод к басне. Некто, влюбившись в собственный свой образ, бросился в источник; его погубило зеркало, в котором увидел свою прекрасную наружность. Не бывало человека, который бы возненавидел собственную плоть свою; однако же слышал я и то, что одна матерь в припадке безумия умертвила своего любимого сына. Она убила его как дикого зверя, потому что зверем казался ей сын; но когда пришла в разум, оплакивала уже не зверя, но сраженного руками ее сына. |
|
|
