| Он также отметил, что всякий священнослужитель с самых ранних ступеней, вступая на путь служения Церкви Христовой, дает присягу. «В ней он обещает в том числе во всем следовать решениям священноначалия. Когда вопрос не касается догматики или христианской этики, оспаривание решений священноначалия сложно назвать положительным явлением. Это в определенном смысле протест против Церкви внутри нее самой, и это вряд ли может привести к чему-то хорошему. Тем более когда речь идет о вопросах по большей части материальных и организационных, об устройстве административно-хозяйственного аспекта жизни Церкви, который может принимать разные формы и решаться по-разному. Такие решения не всегда приятны тем, кого они затрагивают, но противление им показывает священнослужителя не с самой хорошей стороны, такие действия приобретают негативную этическую окраску», - говорится в документе. «Конечно, - подчеркивает архиепископ Амвросий, - мне очень легко сейчас встать на позицию того, кто настаивает на подчинении авторитету Церкви. Знаю, как трудно даются перемены, на личном опыте. Но я искренне хочу, чтобы те, кто обеспокоен будущим Церкви, действительно меня поняли. И помогли не мне, а Церкви нашей в разрешении возникшей уже достаточно давно, но ставшей особенно острой в последнее время проблеме, важной для всех нас, священнослужителей и мирян, студентов и преподавателей семинарий и академий. Проблеме создания серьезной и глубокой системы образования, которая бы готовила церковно- и священнослужителей, способных дать ответ вызовам современности, способным найти такой язык, такие слова, такие действия и образы, которые будут привлекать людей ко Христу, в Его Церковь». По словам архиепископа, важная мысль, которую он хотел бы донести, - «ни о каком разрушении Сретенской семинарии, Сретенского монастыря и вообще чего бы то ни было речи нет». «Даже если будет принято решение об оптимизации учебных процессов двух духовных учебных заведений, ничто разрушаться не будет. Ни традиции, ни наработанные обеими духовными школами замечательные методики, ни уклад монастырской жизни. И, конечно, никто не собирается никого никуда переселять, не собирается отбирать у обители храмы и здания. Никто не будет делить студентов и братию. Все это надуманные слухи и страхи. Все, что создано в прошлые годы трудами владыки Тихона, братией обители, семинарией и благодетелями, - это величайший дар Богу и Его Святой Церкви. И за это - низкий поклон и благодарность создателям чуда на Сретенском бульваре. Никто из нас не способен ничего забрать в иной мир, кроме дел добра и любви, кроме того, что каждый из нас искренне и по силам приносит к подножию Креста Христова», - заключил архиепископ Амвросий. |
| Придерживаясь противоположных взглядов на устройство реальности, христианин и атеист могут быть едины в своем отвращении к той чудовищной измене человеческому призванию, которую совершает постмодернист. Тот и другой верят, что человек должен искать истину, и главное в христианстве — это как раз его притязания на истину. Бог действительно сотворил мир, Христос действительно воскрес из мертвых, те, кто пребывают в покаянии и вере, действительно обретут жизнь вечную и блаженную. Христианин утверждает эти притязания, атеист их оспаривает, и выдвигает свой набор утверждений о реальности, которые он полагает истинными. Как давно уже писал К.С.Льюис, «Вот — дверь, за которой вас ждет разгадка мироздания. Если ее там нет, христиане обманывают вас, как никто никого не обманывал за все века истории. И всякий человек (человек, не кролик) просто обязан выяснить, как обстоит дело, а потом — или всеми силами разоблачать преступный обман, или всей душой, помышлениями и сердцем предаться истине». Постмодернист, фактически, исходит из того, что христианство является обманом — что все разговоры о любящем Боге, создавшем нас для жизни вечной и блаженной, не соответствуют реальности. Но он, в отличие от нашего честного поединщика-атеиста, не призывает метать этот обман с размаху на свалку истории. Он вообще избегает говорить об этом прямо. Он принимается играть с христианством во всякие игры. Это отталкивает не только верующего — это грех не только против веры, но и против интеллекта. Содержательная дискуссия требует, чтобы мы использовали термины в ясном и общепринятом значении. Христианство — это, и для его последователей, и для людей внешних, определенная религиозная традиция, восходящая к проповеди Апостолов, и имеющая определенное содержание. Оно может нам нравится или нет; мы можем с ним соглашаться или нет — но мы не можем переопределять его под себя. Воздержание от такого переопределения — это не вопрос благочестия. Это вопрос соблюдения некоторых условий, необходимых для любого содержательного рассуждения о предмете. Чтобы говорить, скажем, о буддизме, я должен употреблять слово «буддизм» в значении «религиозная традиция, восходящая к проповеди Гаутамы Будды», а не «то, что лично мне, или лично мне нравящимся авторам будет угодно назвать буддизмом». Рассуждая, скажем, о марксизме, или кантианстве, или феминизме, или любой другой философской или мировоззренческой традиции, я должен исходить из ее внутреннего содержания — а если я буду переопределять ее как мне удобнее, никакое рассуждение не будет возможно. |
| — В любом краеведческом музее Европы можно увидеть, как христианские артефакты постепенно трансформируются от православного канона к католическому. Много ли в Польше есть византийских символов под слоями римо-католической культуры? Яблочинская икона Божией матери — Конечно. Множество есть свидетельств, что здесь с самого начала существовало православие. Так, в наших церквях, в иконах много реализма, как и во многих храмах Санкт-Петербурга. Хотя в свое время очень большое влияние на церковное искусство оказало господство униатов: повсюду присутствует яркий отпечаток униатской архитектуры и иконописи. Но сохранились и канонические иконы. Это, например, икона преподобного Онуфрия в Яблочинском монастыре, икона Божьей Матери там же, которую мы называем «Яблочинской». Вообще у нас сейчас очень интересный период. Уходящий 2016-й — год 1050-летия крещения Польши. И на эту тему велись очень серьезные и исторические, и богословские разговоры — относительно того, в каком обряде Польша приняла крещение. Даже была такая инициатива: в Кракове встретились три епископа — православный, католический и протестантский — и начали беседовать на тему крещения Польши. Из этой беседы получилась целая книга «Вначале был Христос: три епископа разговаривают». Так вот, я задал католическому епископу такой вопрос: «Князя Владимира провозгласили святым, несмотря на его беззаконную жизнь до крещения. Потом его называли Красным Солнышком, и никто его предыдущей жизнью не попрекал. Его канонизировали за то, что он привел народ к крещенской купели. Почему поляки не совершили такого же по отношению к Мешко Первому?» А всё потому, что наш князь поменял обряд, ведь изначально крещение было принято в восточном обряде. Есть очень много документов, свидетельствующих об этом, например, Галла Анонима. Поэтому мы, православные, не очень подписываемся под тем, что крещению Польши 1050 лет. Для нас Польша крестилась гораздо раньше. Об этом свидетельствуют и храмы, апсиды, крестильные части, которые сохранились в фундаментах (например, в Познани). И таких монументальных доказательств довольно много. Они, конечно, оспариваются сегодня западными историками и богословами, идет тенденция, чтобы все-таки признать первенство западного обряда, но, тем не менее, изначальное присутствие православия признается всеми. |
| А вспомните недавний скандал, когда украинцы оспаривали у нас Анну королеву Франции. Говорят, она украинка была. Вот она этого не знала, как и после неё ещё лет 800 никто не знал. А теперь заявляют, что русские хотят украсть нашу королеву Франции. Господи, бедные люди, ну что я могу сказать . М.Ю.Мягков: - На Украине такое впечатление, что они живут в другом измерении или вообще на другой планете. А.Арендаренко: - Всё-таки вспомните 9 мая. Ветераны вышли, их дети и внуки прошли по главным улицам Украины, хотя были столкновения вплоть до рукоприкладства. М.Ю.Мягков: - В этом мире они хотят, элита имеется в виду украинская, как-то определиться. Противопоставляют себя именно России. Другой идеологии у них нет, потому что они прекрасно понимают, что Украина может жить как народ, как государство только в союзе с Россией. У нас общая история, и никуда мы от этого не денемся. И те же 28 панфиловцев - там русские и казахи, киргизы, украинцы были среди них. Те же самые украинцы защищали Москву, как и русские, евреи, татары, грузины освобождали Киев. Вместе мы принесли свободу Европе. Вот об этом, кстати, говорится в другой нашей экспозиции «Помни, мир освободил советский солдат». Она из двух частей состоит. Первая шокирующее воздействие на людей оказывает. Это немецкие концлагеря, лагеря смерти. Она тоже была в Манеже. Потом по очень многим городам: в Сочи, в Симферополе, в Керчи, на Дальнем Востоке проехала. Она была даже в Европе: в Вене она была, в Женеве, в Варшаве, в Берлине. И люди могли представить вот тот механизм смерти, когда те, что провозгласили себя расовыми господами, умерщвляли миллионы людей, о цифрах до сих пор спорят. Посетители не просто испытывают шок, они видят, от чего мы освободили мир. Если бы туда не пришел советский солдат, может быть, до сих пор сегодня в Европе люди вздымали бы руки в фашистском приветствии. И.О. Елеференко: - И когда некие теоретики либерализма начинают говорить, почему не сдали, Ленинград, почему под Москвой столько жертв. Они одного не могут понять, они не читали документы о судьбе, которую фашистская Германия уготовила для всех народов Советского Союза. |
| Деконструкция Жак Деррида своим деконструкционалистским подходом попытался распутать все противоречия, на которых основано наше понимание текстов. Структурализм основан на системе противоречий, используемой для анализа. В «De la Grammatologie» [«Грамматологии»] (1967 г.) Деррида оспаривает различия между автором и текстом и читателем и контекстом, между умом и телом, между наукой и литературой; он оспаривает любое различие, которое можно провести, для того чтобы показать, что ничто не стоит на прочной основе. Его вывод заключался в том, что все есть текст, и нет ничего кроме текста. Все является частью системы непреодолимой сложности, и нет твердых оснований, которые можно было бы использовать в качестве отправной точки. Любой анализ приводит к появлению большего количества вопросов. Каждый текст имеет несколько противоречивых толкований. В то время как модернизм подчеркивал авторский замысел, новый критицизм говорил, что смысл текста находится исключительно в тексте, а не в авторе или читателе, а рецептивная критика утверждала, что читатель завершает смысл текста в процессе чтения, деконструкция, как кажется, говорит, что смысл пребывает нигде и везде в одно и то же время. Смысл, если он вообще есть, заключается в общей системе, частью которой являются автор и текст и которую никто не может глубоко понять, потому что мы все являемся частью этой системы. Бесполезно пытаться определить «истинный смысл» текста. Смысл рождается в результате договоренности между людьми. Философская герменевтика Самая примечательная работа Ганса-Георга Гадамера «Истина и метод» (1975 г.) содержит разработку концепции философской герменевтики. Гадамер не соглашался с классической идеей, ассоциировавшейся со Шлейрмахером, согласно которой понимание текста предполагает восстановление изначальных замыслов автора, и в то же время воспринял идею, согласно которой тексты могут быть проанализированы объективно, без ссылки на автора или переводчика. Он сравнил чтение текста со слиянием горизонтов. |
| В этом смысле большая ошибка говорить о развитии философских идей, об истории философии, как о процессе. Через 2000 лет после Диогена философия все продолжает свою тяжбу с Александром. Вероятно, Спиноза, если бы к нему явились все цари мира, ответил бы словами Диогена. И вообще, едва ли бы нашелся хоть один философ, который, если бы даже и не имел на то права, не хотел бы, по крайней мере, так ответить великому царю. С другой стороны, ответить словами не трудно, но кто знает,— не завидовал ли в глубине души безобразный циник своему красавцу собеседнику? И не сводится ли то, что мы называем «человеческим достоинством», к уменью искусно скрывать под гордостью вечную, мучительную зависть? Допустим на минуту, что Диоген завидовал Александру: такой возможности никто ведь оспаривать не станет. Но несомненно, что не было такой силы в мире, которая вызвала бы у Диогена соответствующее признание. Под ужаснейшими пытками Диоген все продолжал бы утверждать, что не желает быть Александром. И если бы это было ложью, то свою тайну Диоген унес бы с собой в могилу. Вероятно, что такого рода тайны были и у его соперника, Александра — и он тоже много важного и любопытного унес с собой в иной мир, оставив нам лишь то из своего достояния, что было для всех осязаемо и что историки, в качестве присяжных нотариусов времени, могли зарегистрировать на страницах своих летописей. Александр, может быть, был живым упреком для Диогена, Диоген для Александра: оба завидовали друг другу. Но оба думали — и совершенно основательно,— что излишней откровенностью они могли бы совершенно испортить ту великую миссию, которую возложила на них история. Завидующий Диогену, сомневающийся в самом себе Александр — разве мог бы он послужить моделью для Плутарха, разве мог он жить в памяти поколений, как образец героя? Я уже не говорю о Диогене: Диогену нельзя было ни на секунду колебаться. Вся история, вся наша жизнь полна загримированными Александрами и Диогенами. У всех людей — миссии, и все люди, чтоб спасти свое дело, принуждены скрывать многое — быть может, самое важное и значительное для них. |
| Учение, которое излагает автор книги «Пастырь» – это, прежде всего, нравственное учение и оно дается в форме ярких образов. Например, для описания Церкви автор неоднократно обращается к образу строящейся башни – когда эта башня будет достроена, тогда наступит конец времен. Строится башня из камней, которые символизируют людей – членов Церкви. Есть камни, которые подходят для этого строительства, они ложатся в ряд с другими, есть же камни, которые не подходят и строителями отбрасываются. Это грешники, не желающие каяться и изменить свою жизнь. Когда автор обращается второй раз к этому образу башни, он дает более оптимистическую картину; он говорит, что строительство башни замедлено и камни можно отбрасывать для того, чтобы они, поначалу совершенно не подходящие, все-таки вошли в свой ряд, в это богозданное строение. Цели автора, прежде всего, моралистические; он излагает, прежде всего, нравственное учение Церкви. Он много говорит о покаянии, причем говорит не в тоне поучения, а в чрезвычайно искреннем тоне кающегося грешника. Он говорит о собственных грехах и недостатках, он говорит о грехах своих близких. Вообще та картина церковной жизни, которую нам дает «Пастырь» – это картина чрезвычайно живая, реалистичная и, прямо скажем, не совсем идеальная. Мы очень любим идеализировать. Если нам трудно идеализировать настоящее время, как и во все времена никто не стремился идеализировать настоящее, то мы начинаем искать в далеком прошлом предмет для идеализации. В частности, чрезвычайно часто таким предметом идеализации становится Церковь первых веков. И вот трезвое, спокойное описание церковной жизни, какое нам дает «Пастырь» Ерма, показывает, что жизнь Церкви и в те века знала свои недостатки, имела свои теневые стороны. Автор ставит очень важный вопрос о возможности покаяния после крещения, оспаривая тех, кто считает, что единственное возможное покаяние – это покаяние перед принятием Святого Крещения. Автор настаивает на том, что человек, впавший в тяжкие грехи после крещения, может покаяться и может быть прощен. |
| Еще более активно выступает он против греческих философов, не забывая подробно изложить их взгляды. Он не принимает атомистическую теорию Демокрита - Эпикура, критикует эпикурейские принципы наслаждения и эгоизма, не согласен и с той мыслью Сократа, которую другие апологеты использовали в качестве оружия против античных религиозных представлений. «Что выше нас, то нас не касается»,- говорил Сократ. «Значит, нам,- обижается Лактанций, - остается только пресмыкаться на земле и ходить на четвереньках?..» (III, 20,11). Много критикует Лактанций Платона и вообще относится к нему, в отличие от других христианских писателей, с долей пренебрежения. Он повторяет популярную легенду о том, что Платон в детстве находился в неволе. Его выкупил некий Аницерис за восемь сестерциев. Сенека упрекает его за то, что он положил столь низкую плату за такого великого философа. Лактанций добавляет к этому: «Мне кажется, что никто не будет гневаться на человека, не тратящего много денег [понапрасну]» (III, 25, 17). И Платон, и все остальные философы бесполезны, так как они ищут в философии не пользы, но удовольствия (III, 16, 4) . А так как и сами философы не следуют своим советам, то необходимо вообще отказаться от философии и заняться приобщением к мудрости. Мудрость (sophia) является божественным даром, она существовала значительно раньше философии. «Вся мудрость человеческая заключена в одном - познавать и почитать Бога,- таков наш догмат, таков смысл [нашего учения]» (III, 30, 3). В этом истина, которую искали все философы и не могли найти (III, 30, 4). В этом выводе и смысл спора, который раннее христианство вело с античной философией. Итак, полемизируя с античной философией, Лактанций, а он подводил определенный итог апологетической традиции (окончательные выводы сделает на латинской почве Августин, в развернутом виде представив и логически завершив многие идеи апологетов), противопоставлял ей основные положения новой духовной культуры. Философию у него сменяет София, слово оспаривается делом, бесконечные поиски истины завершаются ее обретением в христианском абсолюте, осмысление уходящей культуры перерастает в созидание новой. |
| Любовь Божия подобна отцовской и материнской любви: она не уменьшается из-за того, что сыновья ведут себя не так, как хотят родители. Человек может отречься от Бога, но Бог не отрекается от человека. Человек может уйти от Бога, но Бог не уходит от человека. Сын может забыть об Отце, но Отец не забывает о сыне. Любовь сына к Отцу может уменьшиться или вообще исчезнуть, но любовь Небесного Отца к Своим детям не уменьшается соответственно их недобрым поступкам. Об этом с большой силой говорит Исаак Сирин (VII век): [%Что Бог извечно неизменен во всем, чем обладает Он по естеству, и что не изменяется Он по причине того, что происходит в творении, – я думаю, что никто из разумных не будет оспаривать это. Каждому, кто обладает разумным мышлением, известно, что даже если в нас происходит изменение… то в сознании Создателя существует единый равный взгляд на все разумные (существа) и на все творение изливается от Него единая любовь и милость, которые неизменны, вневременны и вечны. Также не можем мы сказать, что… любовь Его к грешникам меньше, чем к тем, кто справедливо называется праведниками. Это потому, что на то Естество не воздействует ни происходящее, ни противное Ему и внутри Него не возникает какое-либо случайное движение, которое имело бы свою причину в творении, а не находилось в Нем от вечности; и любовь, которой Он обладает, не есть результат действий [совершённых ими] во времени. Напротив, в сознании Его всякий имеет свое единственное место в чине любви соответственно образу, который Он узрел в них прежде, чем создал их… У Него единый чин совершенной бесстрастной любви ко всем им и у Него единый Промысл как о тех, кто пал, так и о тех, кто не пал 261 . Сын, даже провинившийся, даже предавший, даже расточивший отцовское имение, не может быть низведен в статус наемника: он всегда останется сыном. В этом тайна Божественной любви и милосердия, раскрывающейся через притчу. Возвращение блудного сына ознаменовано тем, что отец приказывает заколоть откормленного теленка. Эта деталь привлекла внимание толкователей уже в эпоху раннехристианской Церкви. В образе закалаемого теленка, начиная с Иринея Лионского , видят указание на искупительную жертву, которую Бог Отец принес ради рода человеческого: |
| Но, во-первых, если в таких случаях допустимо насилие, то ведь оно уже перестает быть тем безусловным злом само по себе, за какое выдает его гр. Толстой, а становится даже добром. Это весьма важная сторона дела, которую и не следовало бы ему опускать из виду вообще при рассуждениях о насилии. Во-вторых, если законно освобождение ребенка силою от грозящей ему беды, то непонятно, почему же непозволительно стремление, путем насилия же, освободить не только ребенка же, но и взрослого человека, например, из рук убийц? Ведь если в первом случае побуждением к насильственному освобождению ребенка от угрожающей ему беды было сострадание, то ведь оно же пробуждается в человеке и тогда, когда он видит ребенка или взрослого человека в опасности от разбойника. Если в первом случае нехорошо было бы допустить ребенка до несчастья, то почему же это не так в последнем случае? Очевидно, Л. Толстой впадает в противоречие с самим собою. Но, что особенно важно, он высказывает решительное желание, чтобы было воспрещено толковать Евангелия, конечно, в ином духе, чем он толкует их. 984 Желать этого не значить ли желать употребления насилия по отношению к неприятным для гр. Толстого толкователям Евангелий? Это не подлежит ни малейшему сомнению. Не употребляя никаких насильственных мер, ведь никто не в состоянии добиться, чтобы не были делаемы и публикуемы новые и новые толкования на Евангелия. Но если даже в этом случае уместно, по воззрению Л. Толстого, насилие, то почему же оно решительно непозволительно ради блага частных лиц или целого общества во всех тех случаях, в коих оно практикуется теперь даже самой гуманной властью? Здравая логика и последовательность требуют считать насилие позволительным и здесь. В противоречие же с самим собою впадает и г. Оболенский, горячо отстаивавший правило, не употребляй насилия. Как он ни старался доказать, будто бы употребление насилия против кого бы то ни было само по себе безнравственно и потому всегда непозволительно, однако же должен был сказать следующее: «насилие над существами, лишенными нормального сознания, никем не может быть оспариваемо. |
|
|
