| В умении оборвать не нравившееся ему мнение, выставить на вид чужие промахи, обмолвки, нелепости, а также и нравственные недостатки человека или общества, трудно найти обличителя из борзописцев того времени, который мог бы с ним сравняться. По бойкости и силе его пера некоторые в то время сравнивали его с Герценом и, пожалуй, не без основания. Конечно, это был Герцен, так сказать, с другой стороны, наизнанку. Он заговорил в своей «Беседе» совсем новым, неслыханным в духовной литературе языком. Действительно сильные аргументы и явно недобросовестные софизмы, горькие истины и клеветы, перетолкования чужих слов и преувеличения, благочестивые сетования и ругательства, вульгарные остроты и тексты свящ. писания, грозные обличения древних пророков и балаганные насмешки, – все это сливалось в его речи в какую-то пеструю смесь, оригинальную, постоянно ядовитую, необыкновенно задорную и раздражающую всех его читателей. Со всею бесцеремонностью, к какой только был способен этот далеко неделикатный человек, принялся он обличать все крайности и всю «изгарь» современного прогресса, – космополитизм и безрелигиозность образованных классов общества, материализм и нигилизм «кашлатых юношей и стриженых девок», фальшивые стороны современной гуманности и филантропии, блудные черты модной женской эмансипации, безнравственный характер искусства и литературы, не щадя при этом личностей ни наших выдающихся артистов, ни людей науки, например, Пирогова за его педагогические идеи, отрешенные от начал православия, Буслаева, Костомарова, Аристова и др. за их отрицательное отношение к благочестию и доблестям древней Руси, ни корифеев литературы, например, Шевченко, которого никто будто бы не читает из народа, кроме панычей; Пушкина, Гончарова, Тургенева, которых он винил за отсутствие в них народности, за недостаток религиозности и за порнографические замашки при изображении разных соблазнительных героинь и любовных сцен. Покойного Белинского и современных журнальных деятелей: Чернышевского, Добролюбова, Антоновича, он трактовал без всякой церемонии, как недоучившихся мальчишек, пустомелей, которые совсем не умеют мыслить логически да подчас даже и пишут-то по-русски неправильно. |
| 1909. 11. С. 541). Испытав воздействие А. Шопенгауэра в постановке вопроса о способности нравственно развитых существ самостоятельно решать вопрос о своем бытии или небытии, т. е. о самоубийстве или самопожертвовании, Н. вводит представление о 2 типах воли: утилитарной, направленной на самосохранение и на достижение «пользы» в эмпирическом мире, а также бескорыстной, готовой к самопожертвованию ради высших ценностей. В личном религиозном опыте Н. констатирует состояния, в которых чувственные увлечения испытываются как нечто навязанное мировой волей и потому вызывающее негативное отношение, вплоть до их отождествления с каким-то злым началом, которое может быть персонифицировано. Логика рассуждений приводит Н. к утверждению единой вселенской воли и тем самым, хотя Н. об этом прямо не говорит,- единой вселенской Личности, относительно которой остается не вполне ясным, отождествляется ли она с Творцом или нет. В построениях Н., осуществляемых на фоне шопенгауэровского волюнтаризма, заметна неолейбницианская тенденция. Отношение Н. к русской литературе Н. был озабочен нигилистическими, антихрист. настроениями в рус. обществе, духом социального критицизма и распространением народнической публицистики. Соч. «Распространение идей неверия» Н. оставил в рукописи, и оно было опубликовано в сборнике его биографических материалов в 1900 г. Н. составил весьма обширный перечень произведений лит-ры, отрицательно влияющих на человека. Помимо исторических сочинений Н. И. Костомарова, Н. Г. Устрялова, М. И. Семевского, А. П. Щапова, Г. Т. Бокля в него вошли беллетристические - Н. Г. Помяловского , Н. А. Некрасова , переводы естественнонаучных сочинений М. Я. Шлейдена, Ч. Дарвина , Ч. Лайелла, Т. Г. Гексли, философские работы Д. Ф. Штрауса , Л. Бюхнера, Л. Фейербаха , журналы «Современник» и «Русское слово», публицистика М. А. Антоновича, Н. Г. Чернышевского , Н. А. Добролюбова, П. Л. Лаврова, ряд статей в духовных журналах и др. Симптомами здоровой критической реакции на эти явления Н. |
| А. Зайцева, но совершенно чуждую направлению «Современника». Из контекста статьи «О почве…» видно, что подобная — пассивистская — точка зрения решительно осуждалась Антоновичем. Он писал: «Есть еще целая группа взглядов на почву, по-видимому самых разнообразных, но в существе дела очень сходных между собою; все они, подобно изложенным выше, приводят к апатии и совершенному равнодушию в народном деле. „Везде и во всем, говорят одни, много значит народ. А посмотрите на наш народ, что он такое? Как он глуп, груб и невежествен! Он ничего не знает, не понимает своего положения, своих отношений и своих выгод; что прикажете делать с ним? Нет, нет, ничего не поделаешь; наш народ слишком, слишком невежествен; оттого-то он и находится в таком положении. Оттого-то участь его так горька. Никак нельзя и помочь ему, подождем, пока он хоть немного образуется и сделается повежливей“» и т. д. (см.·. Современник. 1861. С. 183, а также С. 184–185). 310 Нас убеждают согласиться в том, что народ — наше земство — глуп, потому что г-да Успенский и Писемский представляют мужика глупым… — Достоевский полемизирует здесь со вступительной частью статьи Чернышевского «Не начало ли перемены?», в которой говорилось о том, что своими рассказами H. В. Успенский внес значительный вклад в русскую литературу, отказавшись от идеализации народа, свойственной его предшественникам — Д. В. Григоровичу, И. С. Тургеневу и др. «Ведь г-н Успенский выставил нам русского простолюдина простофилею, — писал Чернышевский. — Обидно, очень обидно это красноречивым панегиристам русского ума, — глубокого и быстрого народного смысла. Обидно оно, это так, а все-таки объясняет нам ход народной жизни, и, к величайшей досаде нашей, ничем другим нельзя объяснить эту жизнь кроме тупой нескладицы в народных мыслях» ( Чернышевский H. Г. Полн. собр. соч. M., 1950. T. 7. С. 874). Имя Писемского в статье Чернышевского не упоминается, но Достоевский имел основание назвать его народные рассказы в одном ряду с рассказами H. Успенского, так как в них акцентируется обычно также «нескладица в народных мыслях». |
| Но ограждение это, оказалось чисто формальным. Царь в самом деле реализовал ту религиозно-эстетическую утопию, которую задним числом разовьет К.Н.Леонтьев, и сам увидел ее горькие плоды... «Николай Павлович, - писал в своем дневнике А.В.Никитенко, - хотел управлять государством как казармою. Заботясь единственно о дисциплинировании своего народа, он убивал в нем систематически его умственные силы и дошел до того, что не имел ни генералов, ни администраторов, а имел одних холопов, которые умели только говорить ему: " Слушаю-с " . Он дошел, наконец, до Севастополя. Он считал себя полицмейстером Европы; с высокомерием старался подавлять в ней всякое свободное движение, как у себя дома, посреди пораженных страхом своих рабов, но, посрамленный в Севастополе, умер от стыда и отчаяния». Как выясняется, именно политическая устойчивость России и ее военные победы были последним оплотом общенародной веры. Поражение в Крымской войне стало сигналом к огульной самокритике и нигилизму. «На всех пунктах, - вспоминает Никанор, - мы оказались почти беззащитны. Общие тягости, общий упадок духа, страшные поборы людьми, почти поголовное восстание народа в некоторых губерниях вследствие воззвания Святейшего Синода, писанного покойным преосвященным Кириллом... Битва при Черной речке... Коалиция Европы; совершенный застой торговли; казнокрадство; недостаток в оружии, в порохе, в людях не только даровитых, но даже просто честных... Вот наша слава, вот наша самоуверенность!». Картина, нарисованная Никанором, удивительно схожа с состоянием России накануне февральской революции 1917 года... Крымская война привела к росту авторитета газет, подпольной литературы. Герценовский «Колокол» стал читать даже сам император... И чтение это было отчасти небесполезным... «Но крайности атеизма, матерьялизма, коммунизма!» - восклицает Никанор. - «Тогда все проникнуто было сознанием своих недостатков и самообличением». Перечень важнейших отрицательных явлений литературы у Никанора весьма обширен. Помимо исторических сочинений Костомарова, Устрялова, Семевского, Щапова, Бокля в него вошли беллетристические - Помяловского, Некрасова, переводы естественнонаучных сочинений Шлейдена, Дарвина, Ляйелля, Гексли, философских Штрауса, Бюхнера, Фейербаха, целые журналы - «Современник» и «Русское слово», публицистика Антоновича, Чернышевского, Добролюбова, Лаврова, ряд статей в духовных журналах и др. |
| Текст – по единственному прижизненному прижизненному изданию: ТКДА. 1860, 1. С. 63–118. С. 83. ...лучшие философы и великие поэты сознавали, что сердце их было истинным местом рождения тех глубоких идей... – Проблеме художественного творчества Юркевич посвятил свою работу «История немецкой литературы» (не опубликована). С. 85. Призыв к проверке душевных явлений посредством внутреннего самовоззрения свидетельствует о приверженности Юркевича принципам интроспективной психологии. С. 87. ...нередко встречается в психологии неопределенное учение о существе человеческой души... – Юркевич имеет в виду учение И. Канта об автономии человеческого разума как законе, вытекающем из разумной природы человека. В «Критике практического разума» автономия рассматривалась как основной принцип нравственного законодательства. С. 90. Истину между показанными крайностями мистицизма и эмпиризма... – Эмпиризм с его отрицанием метафизической проблематики и мистицизм с его иррационализмом воспринимались Юркевичем как крайности, недопустимые при подлинном философствовании. С. 94. Nemo credit, nisi volens – никто не верит, кроме того, кто хочет (лат.) – мысль, проходящая через все соч. бл. Августина. С. 97. ...что законы справедливости... имеют значение условное или договорное... – Юркевич особо подчеркивал конвенциональный характер человеческих законов с тем, чтобы ниже противопоставить им законы божественного установления. С. 98. Юркевич имел в виду этические воззрения русских революционных демократов (Чернышевского, Антоновича и др.). С. 103. «Возьми и читай...» – Юркевич цитирует «Исповедь» Августина (VIII, 12), ключевой эпизод знаменитой сцены в саду, где происходит обращение к вере, главный поворотный пункт жизни, победа добра в результате потрясающего драматизмом конфликта воли. См.: Августин. Исповедь./Богословские труды. М., 1978. С. 147 (пер. М. Е. Сергеенко). Читать далее Источник: Текст приводится по изданию (с переводом библейских цитат на современную орфографию): Юркевич П. Д. Сердце и его значение в духовной жизни человека по учению Слова Божия/Его же. Философские произведения. М.: Правда, 1990, с. 69-103 (переизд.: Труды Киевской духовной академии. 1860, 1). Вам может быть интересно: |
| Барышня удовлетворяется таким объяснением и снова благосклонно смотрит на своего кавалера. Популярность Чернышевского стала достигать к началу 60-х годов невиданных размеров, так что даже более умеренное правительство Александра II было обеспокоено, тем более что реформы привели не к ус покоению, а к повышению требований радикально на строенного нового поколения. В 1862 г. Чернышевско го арестовывают по обвинению в связи с Герценом. Это обвинение было опровергнуто Чернышевским, но он не мог опровергнуть другого обвинения — в распро странении прокламаций к крестьянам. Во время тю ремного заключения он пишет свой знаменитый рома «Что делать?», который пользовался среди молодежи еще большим влиянием, чем его публицистические писания. Роман этот художественно слаб, но вера ав тора в свои идеалы выражена здесь с необыкновенной силой. Недаром в популярной студенческой песенке пелось: «Выпьем мы за того, кто «Что делать?» писал, за героев его, за его идеал». Чернышевского постигает жестокая кара: его ссылают в Сибирь на 19 лет. Попытки освободить его на сильственно лишь ухудшают его положение. Наконец, в 1883 г. сломленный физически, но не изменивший своим убеждениям Чернышевский возвращается сначала в Астрахань, а потом в родной Саратов, где он в 1889 г. и скончался. Чернышевский являл собой пример догматика революционной идеи. Он первый в России, независимо от Маркса, бросил идею о необходимости временного союза низших классов со средним классом, с тем чтобы впоследствии низший класс уничтожил своих временных союзников. Он прямо призывал к классовой борьбе (хотя и не по Марксу, но в созвучии с Марксом). В его натуре много противоречий: он был один из самых опасных расшатывателей моральных устоев, будучи в то же время высоко, почти до святости, нравственным человеком. Он проповедовал «критическое отношение к фактам», будучи сам по натуре догматиком. Он, безусловно, — идеологический предшественник Ленина на русской почве. После Маркса и Энгельса именно Чернышевский был главным духовным учителем Ленина. |
|
|
