| – О поездке ничего не слыхал, – отпарировал, не глядя на него, Мишель. – Где теперь находится его величество ? – пролепетал, любезно сюсюкая, граф Блудов. – Оставил брата в Варшаве, – сухо сказал Мишель. Они прошли в кабинет. Вместе с ними прошел Милорадович и уселся, звякнув шпорами, в кресла. Мишель тоже уселся, пожал плечами и нахмурился: – В какое ты меня положение поставил? Все говорят о Константине как об императоре. Что тут делать? Не понимаю. Он посмотрел исподлобья на Милорадовича, достал, все еще хмурясь, из портфеля письмо Константина и подал Николаю. Увидев надпись: «Его императорскому величеству», Николай побледнел. Он молча стал ходить по комнате. Потом он остановился перед Мишелем и спросил без выражения: – Как поживает Константин? Мишель искоса взглянул на Милорадовича. – Он печален, но тверд, – сказал он, напирая на последнее слово. – В чем тверд, ваше высочество? – спросил Милорадович, откинув голову назад. – В своей воле, – ответил уклончиво Мишель. В это время в комнату просунул голову Милорадовичев адъютант. – Ваше превосходительство, – сказал он Милорадовичу, – в строениях Невского монастыря пожар большой, грозит перекинуться. Милорадович с досадой крякнул, звякнул перед братьями шпорами и вышел. Мишель посмотрел на Николая. – Я тебя не понимаю. Существуют акты или не существуют? – Существуют, – медленно ответил Николай. – Но тогда, подчинившись гвардии, ты, mon cher frure, произвел формальный coup d’etat. Да, да, без всякого сомнения. Николай усмехнулся и помолчал. Потом он обратился к Мишелю, понизив голос: – Константин твердо решил отречься? Он серыми глазами щупал лицо брата. Мишель ответил вопросом: – А разве, по-твоему, Константин мог бы, несмотря на все эти акты, взойти на престол? Николай ничего не отвечал и, сощурившись, смотрел в окно. Снег падал за окнами, кружился по площади, налипал на окна. Было очень спокойное, ленивое зимнее утро. – Что же теперь будет при второй присяге, при отмене прежней? Чем это все кончится? – говорил Мишель и, разводя руками, недоумевал: – Когда производят штабс-капитана в капитаны – это в порядке вещей и никого не удивляет; но совсем иное дело, – Мишель поднял внушительно палец, – перешагнуть через чин и произвести в капитаны поручика. |
| Обязательство это, принятое без разрешения папы и генерала, ни к чему не обязывало иезуитов, по их понятиям, а потому, они продолжали по-прежнему служить ультрамонтанству, притворяясь наружно галликанами. Рише ознакомил Ла Мартельера со старинными реестрами богословского факультета и помогал ему при сочинении защитительной речи. Старший председатель парламента предложил ему написать по латыни и по-французски ясное изложение иезуитских правил. Предупрежденные об этом, иезуиты и их друзья старались изо всех сил отразить удар и набросились на Рише и на его книгу «о власти духовной и политической». При содействии Фильзака и Дюваля, и благодаря влиянию нунция и кардинала Дю Перрона, они составили себе сильную партию в самом университете. Они задумали не только лишить Рише звания синдика, но и добиться запрещения его книги. Дю Перрон собрал у себя всех, находившихся в Париже, епископов и предложил им запретить это сочинение. Рено Потье, епископ города Бове, хотел, чтобы сперва был выслушан автор; Дю Перрон этому воспротивился, и все присутствовавшие, за исключением Турского архиепископа и епископа Бове, согласились на запрещение, которое отослано было к нунцию, а нунций препроводил его в Рим. Парламент выступил в защиту Рише против всех этих интриг; но Дю Перрон и иезуиты не обратили на это внимания, так как купили молчание Государственного совета, отсчитав, как говорят, две тысячи экю золотом канцлеру Брюлар де Сильри. Запрещение вскоре возвратилось из Рима; в марте 1612 года оно уже было в Париже, и регентша, по совету канцлера, предоставила епископам свободу поступать, как им заблагорассудится. Кардинал Дю Перрон созвал в Париж всех провинциалов, чтобы как можно торжественнее объявить о запрещении, утвержденном в Риме. Книга Рише была запрещена, «как содержащая много предложений, изложений и положений неправильных, ошибочных, возмутительных, схизматических и еретических». В то же время, собор заявил, что, налагая это запрещение, он не имел намерения касаться прав короля или французской короны, ни привилегий галликанской церкви. Боссюэт совершенно правильно замечает, что не было указано ни на одно из предложений, в частности, и, что такого рода запрещение, давая полную свободу подлогам, не может пролить никакого света на истину. Дю Перрон говорит яснее в письме к Казобону; он сознается, что Рише был запрещен, скорее, за политические, чем религиозные убеждения. Но Дю Перрон был искусный богослов и понимал, что для суждения о политическом образе мыслей провинциальный собор не может быть компетентным судьей; поэтому он запретил книгу Рише вообще, чтобы угодить римскому двору и иезуитам. |
| В переводе на военный язык факт казался для него более ясным и значительным. Николай зорко смотрел на брата: – Так ты все же уверен, что Константин серьезно не желает? Мишель пожал плечами: – Его не любят. Николай сказал нерешительно, не глядя на брата: – Отчего тебя так вторая присяга пугает? В конце концов, это не так страшно. В сущности, все это сделка семейная. Мишель развел руками деловито: – Да вот поди ж ты, растолкуй каждому, в черни и в войске, что это сделка семейная и почему сделалось так, а не иначе. Николай задумался. – Все дело в этом, – сказал он тихо, – все дело в этом. Гвардия меня не любит. – Канальство, – пробормотал Мишель, – любят – не любят. Они никого не любят. Николай опять спросил, глядя в упор на Мишеля, по-французски (когда братья хотели быть откровенными, они говорили по-французски; русский язык был для них язык официальный): – Ты полагаешь, Константин думает отречься серьезно? Мишель, глядя в сторону, сделал какой-то жест рукой. – Почем я знаю, он мне ничего не говорил. Видишь сам по письмам. – Я ничего не вижу по письмам, – сказал, вздохнув и нахмурясь, Николай. Мишель посидел, барабаня пальцами, потом подумал о себе и заговорил злобно: – Черт возьми, в какое же ты меня положение поставил? Присягать Константину не могу, тебе тоже, отовсюду расспросы. Черт знает что такое! Николай ему не ответил. Он сидел и писал письмо Константину. Прошел день. Придворные действительно начинали шептаться: ни Мишель, ни его свитские Константину не присягали. В этом было что-то неладное, что-то зловещее даже. От свиты Мишеля полз шепот к придворным, от придворных – из дворца во дворец. Он грозил перейти из дворцов на площади. Фельдъегерь давно уже скакал в Варшаву к Константину с письмом Николая. Николай умолял его императорское величество государя Константина приехать в Петербург. Мать писала его императорскому величеству несколько иначе: просила официального манифеста либо о вступлении на престол, либо об отречении. А ответа от Константина не было. Утром 5 декабря Николай сказал Мишелю озабоченно (он только что имел разговор с Бенкендорфом): |
| Об отречении Константина и о том, что наследником назначил Александр Николая, – Николай знал еще в 1819 году, а Михаил узнал в 21м. Теперь Мишель жил в Варшаве у Константина в Бельведере. Покои его отделялись от покоев хозяев одной только комнатой. Уже несколько недель с Константином творилось что-то неладное. Он задумывался, серые щеки его вспыхивали, и часами он ходил, сгорбясь, по комнатам. Потом, точно отогнав навязчивую муху, он вскакивал, ерошил волосы и быстро уходил. Он даже часто не выходил к столу. Мишель иногда спрашивал: – Что с тобой? Константин отвечал неохотно, отрывисто: – Нездоровится. Потом Мишель начал замечать, что к брату все время приезжают фельдъегери из Таганрога. – Что это значит? – спрашивал он брата озадаченный. – Ничего важного, – отвечал Константин равнодушно. – Царь утвердил награды, которые я выпросил разным тут дворцовым чиновникам. Константин Александра всегда называл в разговоре царем. 25 ноября, под вечер, Константин заперся у себя в комнате с только что приехавшим фельдъегерем. Потом дверь быстро, со стуком отворилась, и он закричал хриплым голосом: – Мишель! Мишель быстро накинул сюртук и побежал к брату. Тот стоял посреди комнаты сгорбившись, с мутными глазами. На лице его был серый румянец. – Maman? – спросил Мишель, думая, что мать умерла. – Нет, слава Богу, – сказал, приходя в себя, Константин, – царь умер. Братья заперлись. Константин, ходя по комнате широкими, угловатыми шагами, говорил отрывисто и смотрел на брата сурово. Он свыкся с мыслью о том, что ему не быть на престоле, но в последнюю минуту ему было все-таки жаль от него отказаться. Власть пугала его и вместе манила. Смотря пристально и осторожно на Мишеля мутными глазами, Константин говорил тихо: – Все-таки надобно отказаться. Меня не любят. В гвардии брожение. Вот у меня рапорта лежат. Со мной отцовская история повторится. Лучше в Варшаве сидеть, по крайности спокойнее. Матушка притом же всегда была против меня. Мишель сказал осторожно, прищурясь: – А с отречением давнишним как обстоит? |
| Мишель заглядывал в окна с неясной тревогой – не то ему хотелось смотреть на людей и отвлечься от тяжести и страха (в своем страхе он сам себе ни за что не признавался), не то он хотел убедиться, что все стоит на месте. Все стояло на месте. Лавки открывались. По улицам шли редкие прохожие, улицы были тихи и темны. Так он проехал пустую Театральную плошадь. В будке, мимо которой он проезжал, спал старый будочник, прислонив к стене свою алебарду. Мишель хотел было окликнуть его и дать нагоняй, но раздумал. Через Поцелуев мост он выехал на Большую Морскую. Уж рассвело, но народа на улицах почти не было. Это начало пугать Мишеля. Что значит это спокойствие, эта тишина? Неужели и впрямь все благополучно и тревожиться нечего? Неуверенность страшила его еще больше, чем явная опасность. Он с недоверием смотрел на молчаливые дома, ровные тротуары. – Посмотрим, что будет далее, – пробормотал он. В Зимнем дворце он еле продрался через толпу придворных. Сановники в мундирах с золотым шитьем, кавалеры, фрейлины, генералы облепили его, как патока, поздравления, пожелания, приветствия посыпались мелким французским горохом. Мишель отвечал отрывисто, почти грубо, мужчинам и принужденно кланялся дамам. Наконец он прошел к Николаю. Николай обнял его и прикоснулся холодной щекой. – Ну, ты видишь – все идет благополучно. Войска присягают, и нет никаких беспорядков. Он говорил с братом немного свысока, не так, как в первый приезд, потому что Мишель просидел в Неннаале без дела и без цели всю эту страшную неделю, и он более ни в чем не полагался на него: эти три дня приучили его к одиночеству. К тому же он обманывал себя неясной надеждой: может быть, ничего и не случится; брат напомнил ему всю возню с Константином и был поэтому неприятен. Мишель это почувствовал и процедил сквозь зубы: – Дай Бог, но день еще не кончился. Ему почти хотелось теперь, чтобы что-нибудь произошло. Вид Николая раздражал его. Вдруг под окном раздался треск барабанов. Николай быстро подбежал к окну. Он вгляделся пристально, и Мишель с удовольствием отметил, что Николай побледнел. Только тогда он опомнился и тоже подбежал к окну. Шла рота солдат, несла знамя, барабаны били под знамена. |
| Николай присягнул. Присягнуло правительство. С этого времени Милорадович был неотлучно при Николае. Он ходил за ним следом. Николай глядел на него с ненавистью, но Милорадович вел себя как всегда: пошучивал, хрипло хохотал и от его высочества не отставал. В эти дни он был оторван от своей любовницы, танцовщицы, и был невероятно рассеян. Он слишком полагался на шестьдесят тысяч штыков. Они, пожалуй, вовсе не были в его кармане. Тайная полиция его бездействовала. Секретными делами его заведовал очень дельный человек, Федор Глинка. Целый день сидел он, согнувшись над секретными распоряжениями, а к вечеру уходил на знакомую квартиру у Синего моста – в дом Российско-Американской торговой компании… IV Михаил скакал бешено. Он промчался, не останавливаясь, через Ковно и Шавли. До Митавы никто не знал о смерти Александра. В Олаа, пока перепрягали лошадей, адъютант сказал ему: – Ваше высочество, здесь какой-то приезжий из Петербурга рассказывал, что его высочество Николай Павлович, все войска, правительство и город принесли присягу Константину. Мишель раскрыл рот. Он машинально сжал в руках портфель с письмами Константина: «Что ж теперь будет, если нужна будет вторая присяга второму лицу?» Мишель проделал весь путь в четыре дня. Первого декабря в шесть часов утра он был уже во дворце. Он прошел торопливо к матери. Николай уже знал о приезде брата и выбежал навстречу, но двери в покой матери закрылись перед самым его носом. Он стиснул зубы и стал ждать – в передней. – Хорошо же, mon cher frere. Мишель вышел не скоро: лицо его было озабочено. Братья наскоро обнялись, и Николай повел его в свой кабинет. За ними двинулся неизменный Милорадович. Перед ними шпалерами склонялись придворные, взгляды, которые они бросали на Мишеля, были быстры и пронзительны – по выражению его лица хотели угадать, что он такое привез. Мишель сделал каменное лицо. – Здоров ли государь император ? – спросил его вкрадчиво барон Альбедиль. – Брат здоров, – сказал быстро Мишель. – Скоро ли можно ожидать его величество ? – заглянул ему в лицо Бенкендорф. |
| Мишель делала вид, что не замечает Бригитту, бедняжка Мишель, которая тоже переживала полосу угрызений совести, угрызений, общих со мной, — мы с ней еще долго не могли от них отделаться, но сейчас, на закате дней, я не нахожу даже бледного их следа. Мишель искренне горевала об отце, которого обожала, однако все ее помыслы здесь, в Ларжюзоне, накануне похорон, были полны одним — увидит ли она Жана, и после траурной церемонии дочерняя печаль ее словно бы померкла, уступив место глубокому разочарованию: в числе провожающих Мирбеля не оказалось. Так как она боялась, что ее трудно будет узнать под густой креповой вуалью, она поручила мне предупредить ее, когда появится Жан де Мирбель. Я решил исполнить просьбу Мишель и с жадным любопытством, но с холодным сердцем шарил глазами в толпе сходившихся в церковь горожан и крестьян. Среди всех этих тупых животных физиономий, этих хорьковых носов, лисьих и кроличьих мордочек, среди бычьих лбов, среди пугающе пустых женских глаз, уже давно потухших или, напротив, живых, блестящих, глупых, как глаза гусынь, я искал то лицо, тот высокий лоб под коротко остриженными вьющимися волосами, те глаза, те насмешливые губы, но искал напрасна Ясно, Жан побоялся попасться на глаза нашей мачехе, но, так как по обычаю вдова не провожает гроб на кладбище, я надеялся, что Жан решится прийти прямо туда Такое утро, как сегодняшнее, сулило прекрасный день, но вскоре бледное солнце заволоклось дымкой. До самой последней минуты — и стоя у открытой ямы, и во время церемонии, когда живые, казавшиеся уже полумертвыми в гуще навалившегося тумана, передавали из рук в руки лопаточку и скупые комья земли барабанили о крышку гроба Октава Пиана, который, может быть, вовсе и не был моим отцом, — до самой последней минуты я надеялся, что из толпы теней вынырнет Жан... Несколько раз Мишель судорожно хватала меня за руку, она тоже ждала и ошибалась. Еще много-много времени мы оба с сестрой со стыдом вспоминали эти минуты. Однако боль, какую мы испытывали при этом, свидетельствует, что мы нежно любили отца и сумели сохранить эту нежность. Ныне я уже не ополчаюсь на тот закон, которому повиновалась моя сестра на маленьком ларжюзонском погосте. Она принадлежала к числу тех чистых и тех гармонически уравновешенных натур, чей инстинкт, лишь за редкими исключениями, не совпадает с их долгом и кого сама природа побуждает совершать как раз то, чего от них ждут небеса. |
| «Наконец все решено, и я должен принять на себя бремя государя. Брат наш Константин Павлович пишет ко мне письмо самое дружеское. Поспеши с генералом Толем прибыть сюда, все смирно, спокойно». «Дружеское письмо» – стало быть, Константин так и не отрекся. От Петербурга до Неннааля было 270 верст, фельдъегерь выехал накануне после шести часов, дорога была дурная, и приказ запоздал. Сели обедать. Мишель поговорил немного с генералом Толем. Толь был серьезен и холоден. Глядя на Мишеля чуть ли не с участием, он сказал: – Поздравляю с важным для династии днем. – Важным или тяжелым, Карл Федорович? – спросил Мишель. Они говорили по-французски. Толь пожал плечами: – Был один законный выход. Константина Павловича государем объявил Сенат. Государь должен был приехать в Петербург, формальным актом объявить, что Сенат поступил неправо, прочесть духовную покойного государя и объявить государем Николая Павловича. А то – никто ничего понять не в состоянии. Государь не отрекается, Сенат молчит. Оба в медвежьих шинелях, укутанные с головой, сели в сани. Тройка зазвенела бубенцами, и кони рванулись. Мишель прятал зябкое лицо от морозного воздуха, он поеживался; отсидеться не удалось. Константин поступил умнее всех – сидит у себя в Бельведере, и горя ему мало. И зачем черт понес его везти Константиново письмо в Петербург. Что он за фельдъегерь для братьев! Мишель соображал: «Не удалось отсидеться, надо отыграться». Он старался задремать, но дорога была дурная, их трясло, и заснуть он не мог. В двенадцать часов ночи Аничковский дворец в Петербурге полон людьми. Никто не спит. Если пройти во внутренние покои, получится впечатление домашнего бивака. В кабинете у Николая на диване, подложив под голову подушку и укутавшись шалью, дремлет старая императрица. Рядом с нею, в креслах, сидит неподвижно, вытянувшись, как солдат, в пышном белом шелковом платье, Александра Федоровна, жена Николая, – через полчаса она будет императрицей. В соседней комнате дремлют, бродят, сидят в одиночку и тихо разговаривают кучки придворных: Альбедиль, Самарин, Новосильцев, Фридерици, доктор Рюль, Вилламов. |
| В Европу движение было принесено пастором Ларри Кристиансеном, который в 1963 г. посетил Британию и Германию, распространив там харизматические идеи. Но особое влияние на интеграцию харизматического движения в традиционный протестантизм оказало экуменическое движение. Харизматическое движение и экуменизм. Принципиальным отличием харизматического движения от пятидесятнического стало отношение к экуменизму. Для фундаменталистских пятидесятников были невозможны контакты с конфессиями, использующими критический метод изучения Библии . Для более универсального харизматизма в этом не было проблемы. В середине XX в. почти все направления экуменизма контролировал Всемирный Совет Церквей. С 1957 г. представители более десяти мировых конфессиональных семей начинают практически ежегодно собираться в Женеве для совместных переговоров под эгидой Всемирного Совета Церквей 105 . Пятидесятнические общины первой волны негативно реагировали на связь своих представителей с экуменизмом и в 1963 г. исключили дю Плесси из своего числа . Однако этот шаг не достиг своей цели: дю Плесси и остальные харизматы видели в экуменизме отличную площадку для проповеди и всеми силами старались продолжить дальнейшее сближение с Всемирным Советом Церквей. Харизматики стали полноправными участниками экуменического движения, у них появился свой постоянный представитель при ВСЦ (первым стал Арнольд Биттлингер). В 1977 г. на конференции по харизматическому обновлению Римско-католической Церкви дю Плесси заметил, что харизматическое движение «только в том случае останется харизматическим, если будет состоять в экумении. Как только оно потеряет экуменический характер, тотчас же исчезнет его харизматическая сила». Харизматическое движение в Римско-католической Церкви. Отдельного внимания требует харизматическое обновление Римско-католической Церкви. В начале 1960-х гг. Католическая Церковь обратилась навстречу экуменизму, ее представители приняли участие в Генеральной ассамблее ВСЦ 1961 г. Познакомившись с харизматическими идеями, они решили пригласить дю Плесси на Второй Ватиканский собор (1962– 1965). |
| 16 марта Парижский епископ приказал прочесть это запрещение с кафедры в приходских церквах. 24 мая провинциальный собор в Э также запретил сочинение Рише. Архиепископ Юро де л’Оспиталь был в Париже, когда это состоялось. Нунций, недовольный пунктом о галликанской церкви, который был добавлен по приказанию канцлера, предложил архиепископу поскорее возвратиться в Э, чтобы запретить сочинение Рише без всяких оговорок и добавлений. Архиепископ повиновался. Иезуиты и другие нищенствующие монахи, из которых состояла армия ультрамонтанов, сильно нашумели по случаю запрещения книги Рише. Вскоре появились самые оскорбительные пасквили на почтенного синдика, оставлявшего их без ответа. Даже сам отец Яков Сирмонд вынужден был по приказанию начальства оставить свои серьезные труды и сделаться памфлетистом. Сирмонд, Пето и Фронтон дю Дюк были тогда самыми учеными иезуитами во Франции. Они знали духовную историю и не впадали в такие преувеличения, как их собратья; но сословный дух и слепое повиновение заставляли их иногда против воли сходить с того высокого места, на которое их ставила несомненная ученость. Дюваль, личный враг Рише, нашумел больше других. Этот сорбоннский профессор желал в угоду ультрамонтанской партии гибели университета, членом которого состоял; в своей нетерпимости, он изобрел название «ришеристов», которым с той поры так злоупотребляли ультрамонтанцы, чтобы представить галликан в виде еретической секты; они называли этим именем всех, открыто признающих постановления Констанского и Бальского соборов за истинное учение первобытной Церкви. Рише, извещенный тайными друзьями обо всех интригах, затеваемых Дювалем, парижским епископом, нунцием, Дю Перроном и иезуитами с целью лишить его звания синдика, счел нужным пожаловаться парламенту на все, что было сделано против него; но председатель, поощривши его начать это дело, покинул его, испугавшись силы врагов, и Рише был оставлен без всякой защиты на жертву интригам. Ему ставили в упрек даже симпатию короля английского, Якова I, который прочел его книгу и нашел, что она может присоединить протестантов к католической церкви. Когда король этот узнал, что Дю Перрон запретил это сочинение, он прервал переписку, которую вел с этим кардиналом, а Дю Перрон унизился до клеветы, стараясь очернить в глазах Якова I человека, взгляды которого он мог не разделять, но которого все уважали за ученость, добродетели и благородное поведение. |
|
|
