| Несмотря на военные действия, митр. Николай в 1994 г. добился открытия Духовной Академии во имя св. Василия Острожского в одном из зданий жен. тюрьмы близ Фочи. Здесь были размещены семинария Трех святителей, изгнанная из монастыря Крка (Хорватия), и одноклассная семинария из Призрена (Косово). Первым ректором семинарии стал еп. Афанасий (Евтич) , с 1998 г.- прот. Предраг Пузович. Первый выпуск состоялся в 1998 г. Сейчас в академии учатся ок. 300 студентов, действует б-ка с фондом ок. 30 тыс. изданий. Академия регулярно проводит церковно-научные конференции, в к-рых участвуют исследователи из разных стран. После возвращения семинарии Трех святителей в мон-рь Крка в Фочи открылась Духовная семинария во имя митр. Петра Сараевского. Митр. Николай обновил неск. церквей, пострадавших во время военных действий, построил неск. новых, учредил епархиальное изд. «Дабар». В епархии действует Церковный музей (открыт при Старой ц. в Сараеве 13 мая 1890), посвященный св. мц. Фекле (с 1975 в новом здании). В музее сохранена богатая коллекция изобразительного искусства, рукописных и печатных книг (в т. ч. Сараевская Кормчая XIV в., Силуаново Евангелие XIV в.), церковных тканей и вышивки, предметов металлической и деревянной резьбы, богослужебной утвари, предметов вотивного характера, оружия и т. д. Лит.: В. Босанско-херцеговачки ман-ри//Гласник мyзeja. Capajebo, 1911. 23. С. 511; Д. Дабро-босански митр. Гаврило и гомирско и жумберачко владичанство//Богословски гласник. Сремски Карловци, 1912. Т. 21. С. 283; Gruji R. Dabrobosanska mitropolija// Stanojevic S. Narodna enciklopedija srpsko-horvatsko-slovenacka. Zagreb, 1925. Knj. 1. S. 455; С. Просветна делатност mpojuцe грчких владика у Босни//Гласник СПЦ. Београд, 1951. Бр. 7. С. 114; Enapxuja Дабробосанска//Српска Православна Црква: прошлост и Београд, 1972. Св. 3. С. 52-54; Б. Покрет Срба Босне и Херцеговине за bjepcko-npocbjemhy самоуправу. Capajebo, 1982; он же. Политика и српска правосл. Црква у Босни и Херцеговини: 1878-1945. Лука, 2005; В. Српска правосл. Црква у Босни и Херцеговини до обнове Печке nampujapxuje 1557. г. Capajebo, 1990; С. Српска правосл. Црква у Босни и Херцеговини: Од 960. до 1930. г. Capajebo, 1991; Бошков В. Турски док-ти о односу католика и правосл. цркве у Босни, Херцеговини и Дaлмaцuju: XV-XVII в.//ССКА. 1992. Т. 131. С. 7-95; Иларион (Руварац), архим. Нешто о Босни Дaбapckoj и Дaбpo-бocahckoj enuckonuju и о српским манастирима у Босни//Catena mundi: Српска хроника на светским веригама. Београд, 1992. 1. С. 223-228; Пр. Српска Црква у Босни и Херцеговини: 2000 година Београд, 2000; он же. Српска правосл. enapxuja Дабро-босанска: Шематизам. 2005; Н. Српска Црква у Босни и Херцеговини: ХХ в. Шабац, 2006. |
| Вышел на крыльцо барин, сказал, что забыл он про церковную работу. – Осмотришь церковь и изобразишь план работы. Потом доложишь. Подал Илья барину план работы. Повертел барин план работы, сказал, чтобы пустил Илья под куполом к престолу господню впереди великомученицу Анастасию, а не перво-мученика Стефана, похвалил, что не забыл Илья преподобному Сергию положить видное место – Сергий был его ангел, – и сказал: -Теперь знай работай. И встал Илья на работу. X Прошло лето, пошли осенние холода с дождями. Задымились риги, ударили морозы, и стала промерзать церковь. Пошел Илья доложиться, что немеют пальцы и надо топить церковь, а то портит иней живописную работу. Стали прогревать церковь. Служились службы – мало кто смотрел на обставленные лесами стены. Часто наведывался Каплюга, пощелкивал языком, хвалил: – По-новому, Илья, пишешь. Красиво, а строгости-то нету. Говорил Илья: – Старое было строгое. Радовать хочу вас, вот и пишу веселых. А будет и строгое… будет… Обижался и Каплюга: гордый стал Илья, иной раз даже и не ответит. Заходил и барин, глядел написанное. Говорил: – Важно! Самая итальянская работа. Ты, Илья, над Анастасией особо постарайся, для барыни. – Для всех стараюсь…– говорил Илья, не оборачиваясь, – в работе. Строго посмотрел барин и повторил строго: – Я тебе говорю про Анастасию! Не ответил Илья, стиснул зубы и еще быстрее заработал. Пожал барин плечами. – Я тебе, глухому, говорю еще раз… про Анастасию! Тут швырнул кисть Илья в ящик и сказал: – Я пишу… и пишу по своей воле. Если моя работа не нравится, сударь, заставьте писать другого. А великомученицу Анастасию я напишу как знаю! Резко и твердо сказал Илья и твердо взглянул на барина. Усмехнулся барин. Сказал по-особенному: –Научился говорить вольно? Сказал Илья: – В работе своей я волен. Волей своей вернулся – волей и работать буду. Прикажете бросить работу? – Продолжай…– сказал барин. И не приходил больше. Другой год работал Илья бессменно. Пришла и прошла весна, переломилось лето, и к Ильину дню, престолу, окончил Илья живописную работу. Пришел на крыльцо, сказал камердинеру Стефану: |
| Навалилась тоска, и в этой тоске нашел Илья выход: просить барина назначить откуп. Тут Илья услыхал шелест и оглянулся. На широкой аллее к дому стояла она белым видением, в косом солнце, держала за ошейник любимую белую борзую. Встал Илья и поклонился. Она сказала: – Здравствуйте, Илья… Голос ее показался Илье печальным. Он стоял, не зная, что ему делать – пойти или так остаться. И она стояла на желтых листьях, поглаживала борзую. С минуту так постояли они оба, не раз встречаясь глазами. Как на солнце смотрел Илья, как на красоту, сошедшую с неба, смотрел, затаив дыханье. – Вы скучаете, милый Илья… Теперь у вас нет работы?.. – Да, у меня нет работы…– сказал Илья, перебирая поля шляпы. Тогда она подошла ближе и сказала тихо: – Я понимаю, Илья… Вы должны получить волю. Вскинул глаза Илья, обнял ее глазами и сказал с болью: – Зачем мне воля! Взглянул на нее Илья – один миг, – и сказал этот взгляд его больше, чем скажет слово. Долгим, глубоким взглядом сказала она ему, и увидал он в нем и смущенье, и сожаление, и еще что-то… Радость? Словно она в первый раз узнала и поняла его, юношески прекрасного, с нежно ласкающими глазами, которые влекли к нему девушек за морями. Смело, как никогда раньше, посмотрел на нее Илья захотевшими жить глазами. Миг один смотрел Илья на нее и опустил глаза, и она только миг сказала, что знает это. Опять услыхал Илья шелест листьев, увидал, как мягко играет белое ее платье и маленькая рука тянет ошейник порывающейся борзой. Смотрел – ив движении ее видел, что она о нем думает. Смотрел вслед ей, пока не повернула она в крестовую аллею. Думал: оглянется? Если бы оглянулась! Не оглянулась она. XIV На Рождество Богородицы пошел в монастырь Илья, как ходил в прежнее время. Всегда была ему от монастыря радость. Пошел барином: надел серые брюки в клетку, жилет из голубого Манчестера и сюртук табачного цвета, с бархатными бочками. Остановился на плотине, увидал себя в светлой воде и усмехнулся – вот он, маркиз-то! Раскинулась под монастырем знакомая ярмарка. Под-монастырная луговина и торговая площадь села Рождествина зачернела народом. Торговали по балаганам наезжие торгаши китайкой и кумачом, цветастыми платками и кушаками, бусами и всяким теплым и сапожным товаром. Медом, имбирем и мятой пахло сладко от белых ящиков со сладким товаром: всякими пряниками – петухами и рыбками, сухим черносливом, изюмом и шепталой кавказской, яблочной пастилой и ореховым жмыхом. Селом стояли воза с желтой и синей репой, мытой и алой морковью, с лесным новым орехом и вымолоченным горохом. Наклали мужики лесовые белые горы саней и корыт, капустных и огуречных кадок, лопат, грабель, борон и веселого свежего щепного товару. Под белые стены подобрались яблошники с возами вощеной желтой антоновки и яркого аниса с барских садов. К кабакам и трактирам понавели на коновязи, к навозу, лошадей с заводов, и бродячий цыганский табор стучал по медным тазам и сверкал глазами и серебром в пестрой рвани. |
| Бедную церковь видел Илья за тысячи верст, и не манили его богатые, в небо тянувшиеся соборы. Закутку в церкви своей помнил Илья, побитую жестяную купель и выцелованные понизу дощатые иконы в полинялых лентах. Сумрачные лица смотрели за тысячи верст, лохматые головы не уходили из памяти. Ночью просыпался Илья после родного сна и тосковал в одиноких думах. Два письма получил он от барина: требовал барин на работу. Тогда заколебался Илья: новая душа у него теперь, не сможет терпеть, что терпел и что терпят другие, темные. Откладывал день отъезда. Да еще раз позвал его старый Терминелли и смутил богатой работой: звал его на княжескую виллу, работать в паре. Сказал строго: – Ты, Илья, человек неблагодарный. Твою работу будет видеть король Неаполитанский! Ты сумасшедший парень, русский Илья! Я положу тебе тысячу лир в месяц! Подумай. Придет время, и я даю тебе слово: будешь писать портрет самого святейшего отца папы!.. Честь эта выпадает редко. Смутилась душа Ильи, и сказал он: – Дайте подумаю. Тут случилось: сон увидал Илья. Увидал Высоко-Владычний монастырь с садами, будто смотрит с горы, от леса. Выходит народ из монастыря с хоругвями. Тогда спустился Илья с горы, и пошел с народом, и пел пасхальное. Потом за старой иконой прошел в собор – и не стало народу. И увидел Илья с трепетом голые стены с осыпающейся на глазах известкой, кучи мусора на земле и гнезда икон – мерзость и запустение. Заплакал Илья и сказал в горе: «Господи, кто же это?» Но не получил ответа. Тогда поднял он лицо свое к богу Саваофу и увидал на зыбкой дощечке незнаемого старца с кистью. Спросил его: «Кто так надругался над святыней?» Сказал старец: «Иди, Илья! Не надругался никто, а новую роспись делаем, по слову господню». Тогда подумал Илья, что надо взять кисти и палитру и сказать, что надо Арефия на работу, а то мало… И запел радостно: «Красуйся, ликуй и радуйся!..» И проснулся. Слышал, просыпаясь, как пел со слезами. И мокры были глаза его. Сказал твердо: домой поеду, было это мне вразумление. И отказался от почетной работы. |
| Русская Православная Церковь с особой святостью чтит любимого в народе святого, и во имя пророка Илии была освящена первая церковь, воздвигнутая в Киеве еще при князе Игоре; и святая княгиня Ольга после Крещения построила храм пророка Илии в своем родном селе Выбуты. Про день памяти пророка Илии крестьяне толковали: До Ильи поп дождя не намолит, а после Ильи баба фартуком нагонит; Илья-пророк разъезжает по небу на огненной колеснице и расплескивает святую воду; До Ильина-дня дожди - закрома, а после Ильина-дня - из закрома; Петр и Павел на час убавил, Илья пророк - два уволок (короче световой день); Первый Спас час припас, Петр и Павел два прибавил, а Илья пророк три приволок (длиннее ночь); До Ильи мужик купается, а с Ильей с рекой прощается; На Ильин день олень копыто обмочил: вода холодна ; До Ильина дня в сене пуд меду, после Ильина пуд навозу ; То и веселье Ильинским ребятам, что новый хлеб; Завязать Илье бороду (окончив жатву, завязывали последний сноп и оставляли его в поле); Пророк Илья лето кончает, жито зажинает; Пророк Илья куда ни махнет, всюду жито растет; К Ильину дню хоть кнутом прехлысни, да заборони. Илья - последняя девичья гульня (дальше страда); Придет Илья, навалит гнилья (мух, комаров), а придет Первый Спас, не будет комаров у нас. После Ильина дня в поле сива коня не увидишь - вот до чего темны ночи... Много на ильинской неделе молодыми жнеями пелось обрядовых песен, прозванных жнивными : « Мы в поле были, Венки развили, Венки развили И жито глядели. Зароди, Боже, Жито густое, Жито густое, Колосистое, Колосистое, Ядренистое! А Святой Илья По межам ходит Да житушко родит, - Твое житушко На пивушко, Дочек отдавать, Сынов женить, Сынов женить И пиво варить». (Смоленщина). В эпоху пророка Илии жил и пророк Елисей, с именем которого у меня вышел потешный случай... Спустя четверть века после выхода в свет «Русского месяцеслова», и я стал доводить книгу до русского ума и православного духа, а прежде добавил краткие жития святых, кои упустил в первом издании. Дошел до двадцатого июля по старому стилю - Ильин день, Илья Грозный, Илья Сердитый, Илья Громовник, Громовержец, Громобой - читаю краткое житие пророка Илии и вдруг обнаруживаю потешную опечатку, кою читатель сходу выудит, прочтя строку: «За свою горячую ревность о Славе Божией пророк Илия был взят на Небо живым в огненной колеснице, свидетелем чего был пророк Енисей, которого святой Илия и помазал на пророчество по воле Божией...». |
| Тогда сказал ему Илья, удивленный: – Если я уйду тайно от барина, как могу я воротиться на родину и послужить своему народу? Скитаться мне тогда, как бродяге. Я на дело повезен барином: обучусь – распишу церковь. Вот и послужу родному месту. Определил его тогда барин в живописную мастерскую в городе Риме, к ватиканскому мастеру Терминелли. Работал у него Илья три года. Был он красивый юноша и нежный сердцем и все товарищи полюбили его. Были они парни веселые и не любили сидеть на месте. Прозвали они Илью – фанчулла, что значит по-русски – девочка, и насильно водили его в трактиры и на танцы, где собирались красивые черноглазые девушки. Но не пил Илья красного вина и не провожал девушек. Дивились на него товарищи, а девушки обижались. Только одна из них, продававшая цветы у собора, тихая, маленькая Люческа, была по сердцу, но не посмел Илья сказать ей. Но однажды попросил ее посидеть минутку и угольком нанес на бумагу. Посмеялись над ним товарищи: – Все равно, она у него и так живая! Спрашивали Илью: –Кто ты, Илья? И кто у тебя отец в твоей холодной России? Стыдно было Илье сказать правду, и он говорил глухо: – Мой отец маляр, служит у барина. И еще стыднее было ему, что говорит неправду. А они были все вольные и загадывали, как будут устраивать жизнь свою. Спрашивали Илью: – А ты, Илья… в Россию свою поедешь? Он говорил глухо: – Да, в Россию. На третьем году написал Илья церковную картину, по заказу от господина кардинала. Хлопнул его по плечу Терминелли, сказал: – Это святая Цецилия не хуже Ватиканской! Она лучше, Илья! Она – святая. Нет, ты не раб, Илья! Поник головой Илья: стало ему от того слова больно. Понял его старый Терминелли, затрепал по плечу, заторопился: – Я хотел сказать, что ты не берешь от других… Ты – сам! А потом видел Илья, как отсылали картину кардиналу, а в правом уголку стояла черная подпись: Терминелли. К концу третьего года стал Терминелли давать Илье выгодную работу: расписывать потолки и стены на подгородних виллах. Триста лир заработал он у виноторговца за одну неделю и еще двести у мясника, которому написал Мадонну. Горячо хвалили его работу. И сказал Терминелли: |
| — Господи… на великую муку послано мне испытание! Знаю, не увижу покоя. И нет у меня жизни… Так пролежал до вечера в сладкой муке. А к вечеру пришли от двора двое — Лукавый и казачок Спирька Быстрый — и принесли деревянную кровать на кривых ножках, два стула, тюфяк из морской травы и пузатую этажерку. Сказал Спирька: — Так, Илья Терентьич, сама барыня приказала. А Лукавый Лука прибавил: — У него, говорит, не комната, а конура собачья! Плывет тебе счастье, Илья. Маслена коту настала. До мяконькова добрался. Понежишься — гляди, и подушку вылежишь с одеялом. Потрогали пальцами картинки, посмеялись над барином: — Псалтырем ты его зачитал, Илья, — образами накроешь. Не сказал им Илья ни одного слова. Остался стоять, закрыл руками лицо, повторял мыслями: «Сама… барыня… приказала…» Смотрел в темноту ночи — и видел ее, светлую госпожу свою. Менялось ее лицо, и смотрела из темноты великомученица, прекрасная Анастасия. И она менялась, и светились несбыточные глаза — два солнца. В сладкой радости-муке упал Илья на колени, припал губами к старому полу, где она стояла, и целовал доски. Всю ночь метался Илья по своей каморке, выходил на крыльцо, слушал, как стрекочут кругом кузнечики в деревьях, как оставшиеся за морем цикады. Спрашивал темноту-тоску: — Что же?! Стало светать. Взглянул Илья на присланную кровать — не лег. Жутко было ложиться на посланное ею, будто совершишь святотатство. Лег на войлок и заснул крепко. Проснулся — только-только подымалось за прудами солнце. Пошел на плотину, прошел дальше, к Проточку. Пошел дальше, по монастырской дороге. Лесом шел — пел. Охватывала его радостно тишь лесная. Отозвалось в светлом утре, в чвоканье и посвисте красногузых дятлов и в гулком эхе разгульное. И запел Илья гулевую-лесовую песню: Одную и вьюжина не берет! Вьюжина да метелюга не метет! Радость неудержимая закрутила Илью. Бил он палкой по гулким соснам и пел. И по сторонам отзывалось гулко и далеко: Ай, вьюга-метелюга, заметай!… Кончился лес — и увидал Илья белый монастырь над Нырлей, с золочеными главами-репами. Стал Илья на бугре и смотрел жадным, берущим взглядом. На белый простен собора смотрел — на полдень. Свистнул и пошел в монастырь. Сказал казначее: |
| – Господи… на великую муку послано мне испытание! Знаю, не увижу покоя. И нет у меня жизни… Так пролежал до вечера в сладкой муке. А к вечеру пришли от двора двое – Лукавый и казачок Спирька Быстрый – и принесли деревянную кровать на кривых ножках, два стула, тюфяк из морской травы и пузатую этажерку. Сказал Спирька: – Так, Илья Терентьич, сама барыня приказала. А Лукавый Лука прибавил: – У него, говорит, не комната, а конура собачья! Плывет тебе счастье, Илья. Маслена коту настала. До мяконькова добрался. Понежишься – гляди, и подушку вылежишь с одеялом. Потрогали пальцами картинки, посмеялись над барином: – Псалтырем ты его зачитал, Илья, – образами накроешь. Не сказал им Илья ни одного слова. Остался стоять, закрыл руками лицо, повторял мыслями: «Сама… барыня… приказала…» Смотрел в темноту ночи – и видел ее, светлую госпожу свою. Менялось ее лицо, и смотрела из темноты великомученица, прекрасная Анастасия. И она менялась, и светились несбыточные глаза – два солнца. В сладкой радости-муке упал Илья на колени, припал губами к старому полу, где она стояла, и целовал доски. Всю ночь метался Илья по своей каморке, выходил на крыльцо, слушал, как стрекочут кругом кузнечики в деревьях, как оставшиеся за морем цикады. Спрашивал темноту-тоску: – Что же?! Стало светать. Взглянул Илья на присланную кровать – не лег. Жутко было ложиться на посланное ею, будто совершишь святотатство. Лег на войлок и заснул крепко. Проснулся – только-только подымалось за прудами солнце. Пошел на плотину, прошел дальше, к Проточку. Пошел дальше, по монастырской дороге. Лесом шел – пел. Охватывала его радостно тишь лесная. Отозвалось в светлом утре, в чвоканье и посвисте красногузых дятлов и в гулком эхе разгульное. И запел Илья гулевую-лесовую песню: Одну-ю и вьюжина не берет! Вьюжина да метелюга не метет! Радость неудержимая закрутила Илью. Бил он палкой по гулким соснам и пел. И по сторонам отзывалось гулко и далеко: Ай, вьюга-метелюга, заметай!… Кончился лес – и увидал Илья белый монастырь над Нырлей, с золочеными главами-репами. Стал Илья на бугре и смотрел жадным, берущим взглядом. На белый простен собора смотрел – на полдень. Свистнул и пошел в монастырь. Сказал казначее: |
| Видел Илья, что переменился барин: ходил уже не в халате, а в бархатном сюртуке-фраке малинового покроя и духами от него пахло. Когда надевал власяницу, приказал всех лебедей порезать, — «это, — говорил, — язычники только лебедями занимаются». Теперь опять белые лебеди плавали на тихой воде прудов и кричали тоскливо в гулком парке. Жил Илья на скотном дворе, во флигелечке. Не призывал его к себе барин. Ходил Илья смотреть церковь, прикидывал план работы. Старый иконостас стоял в ней, и смотрела она пустынно выбеленными стенами. Проверил Илья штукатурку — хорошо, гладко положена, ни бугорков, ни морщинки: только работай. Но не призывал барин. Стали посмеиваться над Ильей люди, говорили: — Ишь ты, ба-рин! Подольстился к барину — бока належивает, морду себе нагуливает, марькизь вшивый! Мы тут сто потов спустили, а он по морям катался, картинками занимался. Заходили к Илье, оглядывали стены. — Картинками занимаешься. Ишь долю себе какую вымолил. В господа, что ль, выходишь? Просись, вольную тебе даст барин. Говорил им Илья, затаив горечь: — Обучался я там, чтобы расписать для вас церковь. Вот буду… — Для барина. А для нас и старой было довольно. — Нет, для вас. Для вас только и работал. Для вас вернулся, — говорил Илья с сердцем. — Остался бы там — не слыхал бы обидных слов ваших. Не верили ему люди. Захаживала к нему старая Агафья, тетка. Сокрушалась: — Лучше бы ты, Илюшечка, там остался. А то что ж ты теперь — ни богу свечка, ни этому кочережка. Смеются на тебя и девки. На какое же тебе положение выходит? Молчал Илья. Принимался рассказывать старой Агафье про разные чудеса. Не верила Агафья. Сердились на Илью девки: и не смотрит. Намекал бурмистр Козутоп тетке, что по сердцу он его дочке, выхлопочет у барина, возьмет к себе в дом зятем: слыхал бурмистр от самого барина, что теперь большие деньги может заработать Илья иконами. И на это молчал Илья. Надевал свою шляпу-итальянку, ходил в парке, садился на берегу, вспоминал прошлое. А все не призывал барин. Тогда пошел Илья к барину, доложился через обученного камердинера Стефана. |
| Видел Илья, что переменился барин: ходил уже не в халате, а в бархатном сюртуке-фраке малинового покроя и духами от него пахло. Когда надевал власяницу, приказал всех лебедей порезать, – «это, – говорил, – язычники только лебедями занимаются». Теперь опять белые лебеди плавали на тихой воде прудов и кричали тоскливо в гулком парке. Жил Илья на скотном дворе, во флигелечке. Не призывал его к себе барин. Ходил Илья смотреть церковь, прикидывал план работы. Старый иконостас стоял в ней, и смотрела она пустынно выбеленными стенами. Проверил Илья штукатурку – хорошо, гладко положена, ни бугорков, ни морщинки: только работай. Но не призывал барин. Стали посмеиваться над Ильей люди, говорили: – Ишь ты, ба-рин! Подольстился к барину – бока належивает, морду себе нагуливает, марькизь вшивый! Мы тут сто потов спустили, а он по морям катался, картинками занимался. Заходили к Илье, оглядывали стены. – Картинками занимаешься. Ишь долю себе какую вымолил. В господа, что ль, выходишь? Просись, вольную тебе даст барин. Говорил им Илья, затаив горечь: – Обучался я там, чтобы расписать для вас церковь. Вот буду… – Для барина. А для нас и старой было довольно. – Нет, для вас. Для вас только и работал. Для вас вернулся, – говорил Илья с сердцем. – Остался бы там – не слыхал бы обидных слов ваших. Не верили ему люди. Захаживала к нему старая Агафья, тетка. Сокрушалась: – Лучше бы ты, Илюшечка, там остался. А то что ж ты теперь – ни богу свечка, ни этому кочережка. Смеются на тебя и девки. На какое же тебе положение выходит? Молчал Илья. Принимался рассказывать старой Агафье про разные чудеса. Не верила Агафья. Сердились на Илью девки: и не смотрит. Намекал бурмистр Козутоп тетке, что по сердцу он его дочке, выхлопочет у барина, возьмет к себе в дом зятем: слыхал бурмистр от самого барина, что теперь большие деньги может заработать Илья иконами. И на это молчал Илья. Надевал свою шляпу-итальянку, ходил в парке, садился на берегу, вспоминал прошлое. А все не призывал барин. Тогда пошел Илья к барину, доложился через обученного камердинера Стефана. |
|
|
