| Голосок у Горкина старенький, дребезжит, такой приятный. Я прошу его спеть ещё, еще, и еще разок. И поем вместе с ним. Он говорит, что эта молитва «страшно победная», в году два раза поют только; завтра, на Троицу, да на Пасхе, на первый день, в какую-то знатную вечерню. Сперва «Свете тихий» пропоют, а потом ее. — Прабабушка Устинья одну молитовку мне доверила, а отец Виктор серчает… нет, говорит, такой! Есть, по старой книге. Как с цветочками встанем на коленки, ты и пошепчи в травку: «и тебе мати-сыра земля, согрешил, мол, душою и телом». Она те и услышит, и спокаешься во грехах. Все ей грешим. Выростешь — узнаешь, как грешим. А то бы рай на земле был. Вот Господь завтра и посетит ее, благословит, А на Духов День, может, и дожжок пошлет… божью благодать. Я смотрю на серую землю, и она кажется мне другой, будто она живая, — молчит только. И радостно мне, и отчего-то грустно. Сходится народ к обеду. Въезжает на дрожках Василь-Василич, валится с них, — и прямо под колодец. Горкин ему качает и говорит: «нехорошо, Вася… не годится». Он только хрипит: «взопрел!» Встряхивается, ерошит рыжие волосы, глядит вспухшими мутными глазами, утирается красным платком и валится на дрожки. Говорит, мотаясь: «в ты-щи местов надоть… йедуу!» Кричат от ворот — «хозяин!». Василь-Василич вскакивает, швыряет картуз об дрожки и тянет из пиджака книжечку. Кричит: «тверрдо стою, мо…гу!» Ему подают картуз. Въезжает верхом отец, Кавказка в мыле. — Косой здесь? — спрашивает отец и видит Василь-Василича. — Да где тебя носило — поймать не мог? — Все в порядке, будь-п-койныс… тыщи местов изъездил! — кричит Василь-Василич и ерзает большим пальцем по книжечке, но грязные листочки слиплись. Там какие-то палочки, кружочки и крестики, и никто их не понимает, только Василь-Василич. — Хо-рош! — говорит отец. — Пример показываешь. — Будь-п-койныс, крепко стою… голову запекло, взопрелс! В тыще местов был; все… как есть, в прядке! Отец смотрит на него, он смотрит на отца — не колыхнется. Отец забрасывает вопросами: поданы ли под Воробьевку лодки, в Марьиной роще как, сколько свай вбито у Спасского, что купальни у Каменного, портомойни на Яузе, плоты под Симоновом, дачи в Сокольниках, лодки на перевозе под Девичьим… Василь-Василич ерзает пальцем в книжечке, с носа его повисла капелька, нос багровый и маслится. Все в порядке: купальни, стройка в Сокольниках, лодки под Воробьевку поданы для гулянья, и душегубки для англичан, и фиверки в Зоологическом на пруду наводят, и травы пять возов к вечеру подвезут, душистой-ароматной, для Святой Троицы, и сваи, и портомойни, и камня выгружено, и кокоры с барок на стройку посланы, и… Все в порядке! |
| Голосок у Горкина старенький, дребезжит, такой приятный. Я прошу его спеть еще, еще, и еще разок. И поем вместе с ним. Он говорит, что эта молитва «страшно победная», в году два раза поют только; завтра, на Троицу, да на Пасхе, на первый день, в какую-то знатную вечерню. Сперва «Свете тихий» пропоют, а потом ее. – Прабабушка Устинья одну молитовку мне доверила, а отец Виктор серчает… нет, говорит, такой! Есть, по старой книге. Как с цветочками встанем на коленки, ты и пошепчи в травку: «и тебе мати-сыра земля, согрешил, мол, душою и телом». Она те и услышит, и спокаешься во грехах. Все ей грешим. Выростешь — узнаешь, как грешим. А то бы рай на земле был. Вот Господь завтра и посетит ее, благословит, А на Духов День, может, и дожжок пошлет… божью благодать. Я смотрю на серую землю, и она кажется мне другой, будто она живая, — молчит только. И радостно мне, и отчего-то грустно. Сходится народ к обеду. Въезжает на дрожках Василь-Василич, валится с них, — и прямо под колодец. Горкин ему качает и говорит: «нехорошо, Вася… не годится». Он только хрипит: «взопрел!» Встряхивается, ерошит рыжие волосы, глядит вспухшими мутными глазами, утирается красным платком и валится на дрожки. Говорит, мотаясь: «в тыщи местов надоть… й-еду-у!» Кричат от ворот — «хозяин!». Василь-Василич вскакивает, швыряет картуз об дрожки и тянет из пиджака книжечку. Кричит: «тверрдо стою, могу!» Ему подают картуз. Въезжает верхом отец, Кавказка в мыле. – Косой здесь? — спрашивает отец и видит Василь-Василича. — Да где тебя носило — поймать не мог? – Все в порядке, будь-п-койны-с… тыщи местов изъездил! — кричит Василь-Василич и ерзает большим пальцем по книжечке, но грязные листочки слиплись. Там какие-то палочки, кружочки и крестики, и никто их не понимает, только Василь-Василич. – Хорош! — говорит отец. — Пример показываешь. – Будь-п-койны-с, крепко стою… голову запекло, взопрел-с! В тыще местов был; все… как есть, в п-рядке! Отец смотрит на него, он смотрит на отца — не колыхнется. Отец забрасывает вопросами: поданы ли под Воробьевку лодки, в Марьиной роще как, сколько свай вбито у Спасского, что купальни у Каменного, портомойни на Яузе, плоты под Симоновом, дачи в Сокольниках, лодки на перевозе под Девичьим… Василь-Василич ерзает пальцем в книжечке, с носа его повисла капелька, нос багровый и маслится. Все в порядке: купальни, стройка в Сокольниках, лодки под Воробьевку поданы для гулянья, и душегубки для англичан, и фиверки в Зоологическом на пруду наводят, и травы пять возов к вечеру подвезут, душистой-ароматной, для Святой Троицы, и сваи, и портомойни, и камня выгружено, и кокоры с барок на стройку посланы, и… Все в порядке! |
| Василь-Василич и здесь, и там. Ездит на дрожках к церкви, где Ганька-маляр висит — ладит крестовый щит. Пойду к Плащанице и увижу. На дворе заливают стаканчики. Из амбара носят в больших корзинах шкалики, плошки, лампионы, шары, кубастики — всех цветов. У лужи горит костер, варят в котле заливку. Василь-Василич мешает палкой, кладет огарки и комья сала, которого «мышь не ест». Стаканчики стоят на досках, в гнездышках, рядками, и похожи на разноцветных птичек. Шары и лампионы висят на проволках. Главная заливка идет в Кремле, где отец с народом. А здесь — пустяки, стаканчиков тысячка, не больше. Я тоже помогаю, — огарки ношу из ящика, кладу фитили на плошки. И до чего красиво! На новых досках, рядочками, пунцовые, зеленые, голубые, золотые, белые с молочком… Покачиваясь, звенят друг в дружку большие стеклянные шары, и солнце пускает зайчики, плющится на бочках, на луже. Ударяют печально, к Плащанице. Путается во мне и грусть, и радость: Спаситель сейчас умрет… и веселые стаканчики, и миндаль в кармашке, и яйца красить… и запахи ванили и ветчины, которую нынче запекли, и грустная молитва, которую напевает Горкин, — «Иуда нечести-и-вый… си-рибром помрачи-и-ися…» Он в новом казакинчике, помазал сапоги дегтем, идет в церковь. Перед Казанской толпа, на купол смотрят. У креста качается на веревке черненькое, как галка. Это Ганька, отчаянный. Толкнется ногой — и стукнется. Дух захватывает смотреть. Слышу: картуз швырнул! Мушкой летит картуз и шлепает через улицу в аптеку. Василь-Василич кричит: – Эй, не дури… ты! Стаканчики примай!.. – Давай-ай!.. — орет, Ганька, выделывая ногами штуки. Даже и квартальный смотрит. Подкатывает отец на дрожках. – Поживей, ребята! В Кремле нехватка… — торопит он и быстро взбирается на кровлю. Лестница составная, зыбкая. Лезет и Василь-Василич. Он тяжелей отца, и лестница прогибается дугою. Поднимают корзины на веревках. Отец бегает по карнизу, указывает, где ставить кресты на крыльях. Ганька бросает конец веревки, кричит — давай! Ему подвязывают кубастики в плетушке, и он подтягивает к кресту. Сидя в петле перед крестом, он уставляет кубастики. Поблескивает стеклом. Теперь самое трудное: прогнать зажигательную нитку. Спорят: не сделать одной рукой, держаться надо! Ганька привязывает себя к кресту. У меня кружится голова, мне тошно… |
| Василь-Василич и здесь, и там. Ездит на дрожках к церкви, где Ганька-маляр висит — ладит крестовый щит. Пойду к Плащанице и увижу. На дворе заливают стаканчики. Из амбара носят в больших корзинах шкалики, плошки, лампионы, шары, кубастики — всех цветов. У лужи горит костер, варят в котле заливку. Василь-Василич мешает палкой, кладет огарки и комья сала, которого «мышь не ест». Стаканчики стоят на досках, в гнездышках, рядками, и похожи на разноцветных птичек. Шары и лампионы висят на проволоках. Главная заливка идет в Кремле, где отец с народом. А здесь — пустяки, стаканчиков тысячка, не больше. Я тоже помогаю, — огарки ношу из ящика, кладу фитили на плошки. И до чего красиво! На новых досках, рядочками, пунцовые, зеленые, голубые, золотые, белые с молочком… Покачиваясь, звенят друг в дружку большие стеклянные шары, и солнце пускает зайчики, плющится на бочках, на луже. Ударяют печально, к Плащанице. Путается во мне и грусть, и радость: Спаситель сейчас умрет… и веселые стаканчики, и миндаль в кармашке, и яйца красить… и запахи ванили и ветчины, которую нынче запекли, и грустная молитва, которую напевает Горкин, — «Иуда нечести-и-вый… си-риб-ром помрачи-и-ися…» Он в новом казакинчике, помазал сапоги дегтем, идет в церковь. Перед Казанской толпа, на купол смотрят. У креста качается на веревке черненькое, как галка. Это Ганька, отчаянный. Толкнется ногой — и стукнется. Дух захватывает смотреть. Слышу: картуз швырнул! Мушкой летит картуз и шлепает через улицу в аптеку. Василь-Василич кричит: — Эй, не дури… ты! Стаканчики примай!.. — Дава-ай!.. — орет Ганька, выделывая ногами штуки. Даже и квартальный смотрит. Подкатывает отец на дрожках. — Поживей, ребята! В Кремле нехватка… — торопит он и быстро взбирается на кровлю. Лестница составная, зыбкая. Лезет и Василь-Василич. Он тяжелей отца, и лестница прогибается дугою. Поднимают корзины на веревках. Отец бегает по карнизу, указывает, где ставить кресты на крыльях. Ганька бросает конец веревки, кричит — давай! Ему подвязывают кубастики в плетушке, и он подтягивает к кресту. Сидя в петле перед крестом, он уставляет кубастики. Поблескивает стеклом. Теперь самое трудное: прогнать зажигательную нитку. Спорят: не сделать одной рукой, держаться надо! Ганька привязывает себя к кресту. У меня кружится голова, мне тошно… |
| 1853 года. В Литографии Свято-Троицкия Сергиевы Лавры»; 3) находящееся в сентябре месяце Великих Миней-Четиих митрополита Макария, напечатанном Археографическою Комиссиею, в 3-м выпуске месяца, вышедшем в 1883 году, со1. 1463, и 4) сделанное в 1885 году архимандритом Леонидом при посредстве Общества Древней Письменности под заглавием «Житие преподобнаго и богоноснаго отца нашего Сергия чудотворца и похвальное слово ему, написанное учеником его Епифанием премудрым в XV веке». В 1698 году предполагалось было повторить издание Симона Азарьина с добавлением новых чудес (см. приписку к «Книге о чудесах преподобного Сергия», составляющей творение Симона Азарьина, печатн. изд.г. Платонова, с. 130), но, по всей вероятности, намерение не было приведено в исполнение, по крайней мере в библиографии вовсе неизвестно повторение издания, принадлежащего Симону Азарьину. В случае нужды цитировать Епифаниево житие преподобного Сергия мы будем цитировать его по второму печатному, т. е. Лаврскому литографическому изданию. Пахомиевы сокращения Епифания в рукописях Лаврской библиотеки (на которые одни мы сделаем указания) находятся: Первое минейное сокращение, сделанное между 1438–1443 годами (Ключевск. «Древнерусск. жития, с. 118),– в рукописях 746, л. 209, и 771, л. 196. После приступа, который начинается: «Приидете честное и святое постник сословие, приидете отцы и братия...», самое сокращение начинается: «Бе бо некто муж благоверен, бе же и законом сопряженное поддружие ему Мариа». Второе минейное сокращение, сделанное между 1449–1459 годами (Ключевск. Ibid., с. 116),– в рукописях 136, л. 557; 641, л. 156; 669, л. 279; 761–763, 777, 778 и 787; 136–778 начинаются тем же приступом, что и предшествующее сокращение, за которым самое сокращение начинается: «Бысть бо некто муж в граде Ростове, Кирил именем, благоверен сый и бояйся Бога». Первое проложное сокращение, более обширное, назначенное для чтения по 2-й кафизме,– в рукописях 264, л. 112, и 466, л. 278. После приступа, который начинается теми же словами, что( в минейных сокращениях, самое сокращение начинается [в ркп. |
| указанн. ркп. л. 48 fin. Но так как Ферапонт скончался не в Белозерском монастыре, а в Можайском Лужецком, то вероятно, что было дозволено праздновать его память и в сем последнем монастыре. 1388 Того самого сборника, прежний 134, теперешний – 362, из которого Карамзин выписал указ собора 1547-го года и о котором выше, – л. 222 об. 1389 Служба царевичу Петру написана в 1549-м году, см. у Ключевск. стр, 40, чт должно понимать, как приуготовление канонизации. 1391 Перед 1551-м годом инок Протасий, бывший в этом последнем году игуменом Чухломского Аврамиева монастыря, написал житие преп. Аврамия, быв подвигнут к сему чудесами, совершавшимися у гроба преподобного, – см, у Ключевск. стр. 276. А это еще более делает вероятным, что в нашей записи должно разуметь установление празднования преп. Аврамию. 1398 Т.е. при церкви Св. Духа, у которой в 1544-м году положены были мощи Иакова, после 1544-го года устроился монастырь. 1400 См. житие Ефросинии, написанное монахом Григорием, в Лаврск. ркп. 664, л. 444, также у Строева в Библилог. Словаре 4 стр. 71. 1402 См. Бычкова Описание сборников Публичной Библиотеки, стр. 99. – Монахи Иосифова монастыря своим соборным определением от 30-го Мая 1589-го постановили праздновать у себя Иосифу три раза в году, – ibid. 1404 Карамз. IX, прим. 612, Ключевое, стр. 301. В уставе Московского Успенского собора первой половины XVII века замечается о служба Антонию: «слог худ, ему пети лучше по общей минеи», – Русск. Историч. Библиотеки, издаваемой Археогр. Комиссией, т. III, col. 39 fin. 1415 См. Каталог рукописей Ундольского, 300. Что не было еще установлено празднования при Грозном, который восстановил Данилов монастырь, см. Степенн. кн. I, 383 (петы были панихиды по князе, а не служба ему). 1417 Царь Иван Васильевич Шуйский решил перенести мощи царевича из Углича в Москву с тою целью «да уста лжущая заградит и очи неверующии ослепить глаголющим, яко живый избеже (царевич) ото убийственных дланей», – Рукопись Филарета. В Москве, в Архангельском соборе, «положено бысть (тело царевича) в пределе Ивана Предотечи, идеже отец его и братья его; и в том месте, идеже положен бысть царь Борис (с бесчестием вынесенный потом из собора по приказанию самозванца), выкопаша яму и камением выклали, хотеша его – государя праведное тело ту погрести, и егда же бысть многое исцеление, тогда яму повелеша закласти и на том месте (верху земли) в раке положиша; царь же повеле сотворити раку древяну и убити отласы золотыми и положиша (в раку) тело святое благовернаго царевича Димитрия в прежнем его гробе», – ibid… «И составиша празднество трижды в годы первое празднество – рождение, второе – убиение, третье – пренесение мощей к Москве», – Никон. лет. 1421 См. Описание Макарьевского Унженского Костромской епархии третьеклассного монастыря, М. 1835, стрр. 65 и 69. 1423 См. Историческое описание Городецкого Аврамиева монастыря в Костромской губернии, составленное Д.Ф. Прилуцким, Спб., 1861, стр. 9–10. |
| Канонизованы были спустя то или другое время после открытия мощей: Исаия епископ Ростовский, о времени канонизации которого, как и следующих святых, см. выше, и мощи которого открыты были в 1164-м году; кн. Всеволод-Гавриил Псковский, мощи которого открыты были в 1192-м году (у Филарета под 11 Февраля); кн. Роман Угличский, мощи которого открыты были в 1486-м году (у него же под 3-м Февраля); Евфимий Суздальский, мощи которого открыты были в 1507-м году (у него же под 1-м Апреля); Стефан Махрищский, мощи которого открыты были в 1550-м году (у него же под 14-м Июля); Арсений епископ Тверской, мощи которого открыты были в 1483-м году (у него же под 2-м Марта); Савватий Соловецкий, мощи которого открыты были в 1465-м году (у него же под 27-м Сентября); Варлаам Шенкурский или Вяжеский, мощи которого открыты были в 1552-м году (у него же под 19-м Июня); Мартиниан Белозерский, мощи которого открыты были в 1514-м году (Ключевск. стр. 273); Герман Соловецкий, мощи которого открыты были в 1627-м году (Ключевск. стр. 325). Не были открываемы мощи: Антония Печерского, Кирилла Белозерского, Никона Радонежского, Иосифа Волоколамского и большинства из тех значительно многих святых, о которых употребляется выражение, что мощи их под спудом, каковое выражение в большей части случаев именно значит, что мощи не были открываемы (а в немногих случаях значит, что мощи были открываемы, но опять сокрылись). 2080 Слово «гробница» «употреблялось в трех значениях – в сейчас нами указанном, в значении палатки или склепа под церковью для погребения тел покойников или для поставления поверх земли гробов с телами покойников, и в значении палатки или часовни над могилою (несколькими могилами) на погосте или монастыре церковном. Собственное значение было второе. 2081 Говорится и известно еще о гробницах над могилами или на могилах подвижников и подвижниц до их канонизации или же оставшихся не канонизованными: Киприана Устюжского (Барсукова Источники агиографии, col. 290 fin.); родителей преп. Сергия Радонежского Кирилла и Марии в Хотьковом монастыре; Пахомия Нерехотского (у Филарета под 23-м Марта); Романа Киржачского (И. |
| Рядом с ней простоволосая Пашенька-преблаженная, вся в черном, худенькая и юркая. Была богатая, да сгорели у ней малютки-детки, и стала она блаженненькой. Сидит и шепчет. А то и вскрикнет: «соли посолоней, в гробу будешь веселей!!» Так все и испугаются. У нас боятся, как бы она чего не насказала. Сказала на именинах у Кашиных, на Александра Невского, 23 ноября: — «долги ночи — коротки дни», а Вася ихний и помер через неделю в Крыму, чахоткой! Очень высокого роста был — «долгий». Вот и вышли «коротки дни». Еще — курчавый и желтозубый, Цыган, в поддевке и с длинной серебряной цепочкой с полтинничками и с бубенцами. Пашенька дует на него и все говорит — цыц! Он показывает ей серебряный крест на шее и все кланяется, — боится и он, должно быть. Трифоныч, скорняк Василь-Василич, который говорит так, словно читает книжку. Потом, во весь сундук, певчий Ломшаков. Он тяжело сопит и дремлет, лицо у него огромное и желтое — от водянки. Еще, разные. Но после солдата интересней всего — Подбитый Барин. Он стоит у окна, глядит на сугробы и все насвистывает. Кажется, будто он один в комнате. А то поглядит на нас и сделает так губами, словно у него болит зуб. Горкин сегодня — как будто гость: на нем серенький пиджачок отца, брюки навыпуск, а на шее голубенький платочек. А то всегда в поддевке. Входит отец, нарядный, пахнет от него духами. На пальце бриллиантовое кольцо. Совсем молодой, веселый. Все поднимаются. – С праздником Рождества Христова, милые гости, — говорит он приветливо, — прошу откушать, будьте, как дома. Все гудят: «с Праздничком! дай вам Господь здоровьица!» Отец подходит к лежанке, на которой стоят закуски, и наливает рюмку икемчика. Василь-Василич наливает из графинов. Барин быстро трет руки, словно трещит лучиной, вертит меня за плечи и спрашивает, сколько мне лет. – Ну, а семью семь? Врешь, не тридцать семь, а… сорок семь! Гм… Отец чокается со всеми, отпивает и извиняется, что едет на обед к городскому голове, а за себя оставляет Горкина и Василь-Василича. Барин выхватывает откуда-то из-под воротничка конвертик и просит принять «торжественный стих на Рождество»: С Рождеством вас поздравляю И счастливым быть желаю, Не придумаю, не знаю, — Чем вас подарить?.. Нет подарка дорогого, Нет алмаза золотого, Подарю я вам.. два слова! Ни-когда! На-всегда! |
| — Завтра с тобой и голубков, может, погоняем… первый им выгон сделаем. Завтра и голубиный праздничек, Дух-Свят в голубке сошел. То на Крещенье, а то на Благовещенье. Богородица голубков в церковь носила, по Ее так и повелось. И ни одной-то не видно звездочки! Отец зовет Горкина в кабинет. Тут Василь-Василич и «водяной» десятник. Говорят о воде: большая вода, беречься надо. — По-нятно надо, опасливо… — поокивает Горкин, трясет бородкой. — Нонче будет из вод вода, кока весна-то! Под Ильинским барочки наши с матерьяльцем, с балочками. Упаси Бог, льдом по-режет… да под Роздорами как разгонит на заверти да в поленовские, с кирпичом, долбанет… — тогда и Краснохолмские наши, и под Симоновом, — все побьет-покорежит!.. Интересно, до страху, слушать. — В ночь чтобы якорей добавить, дать депешу ильинскому старшине, он на воду пошлет, и якоря у него найдутся… — озабоченно говорит отец. — Самому бы надо скакать, да праздник такой, Благовещенье… Как, Василь-Василич, скажешь? Не попридержит?.. — Сорвать — ране трех день, не должно бы никак сорвать, глядя по воде. Будь-п-койныс, морозцем прихватит ночью, посдержитс, пообождет для праздника. Уж отдохните. Как говорится, завтра птица гнезда не вьет, красна девка косы не плетет! Наказал Павлуше-десятнику там, в случае угрожать станет, — скакал чтобы во всю мочь, днем ли, ночью, чтобы нас вовремя упредил. А мы тут переймем тогда, с мостов забросными якорьками схватим… нам не впервойс. — Не должно бы сорватьс… — говорит и водяной десятник, поглядывая на Василь-Василича. — Канаты свежие, причалы крепкие… Горкин задумчив что-то, седенькую бородку перебирает-тянет. Отец спрашивает его: а? как?.. — Снега, большие. Будет напор — сорвет. Барочки наши свежие… коль на бык у Крымского не потрафят — тогда заметными якорьками можно поперенять, ежели как задастся. Силу надо страшенную, в разгоне… Без сноровки никакие канаты не удержат, порвет, как гнилую нитку! Надо ее до мосту захватить, да поворот на быка, потерлась чтобы, а тут и перехватить на причал. Дениса бы надо, ловчей его нет… на воду шибко дерзкий. |
| – Завтра с тобой и голубков, может, погоняем… первый им выгон сделаем. Завтра и голубиный праздничек, Дух-Свят в голубке сошел. То на Крещенье, а то на Благовещенье. Богородица голубков в церковь носила, по Ее так и повелось. И ни одной-то не видно звездочки! Отец зовет Горкина в кабинет. Тут Василь-Василич и «водяной» десятник. Говорят о воде: большая вода, беречься надо. – По-нятно надо, о-пасливо… — поокивает Горкин, трясет бородкой. — Нонче будет из вод вода, кока весна-то! Под Ильинским барочки наши с матерьяльцем, с балочками. Упаси Бог, льдом по-режет… да под Роздорами как разгонит на заверти да в поленовские, с кирпичом, долбанет… — тогда и Краснохолмские наши, и под Симоновом, — все побьет-покорежит!.. Интересно, до страху, слушать. – В ночь чтобы якорей добавить, дать депешу ильинскому старшине, он на воду пошлет, и якоря у него найдутся… — озабоченно говорит отец. — Самому бы надо скакать, да праздник такой, Благовещенье… Как, Василь-Василич, скажешь? Не попридержит?.. – Сорвать — ране трех день, не должно бы никак сорвать, глядя по воде. Будь-п-койны-с, морозцем прихватит ночью, посдержит-с, пообождет для праздника. Уж отдохните. Как говорится, завтра птица гнезда не вьет, красна девка косы не плетет! Наказал Павлуше-десятнику там, в случае угрожать станет, — скакал чтобы во всю мочь, днем ли, ночью, чтобы нас вовремя упредил. А мы тут переймем тогда, с мостов забросными якорьками схватим… нам не впервой-с. – Не должно бы сорвать-с… — говорит и водяной десятник, поглядывая на Василь-Василича. — Канаты свежие, причалы крепкие… Горкин задумчив что-то, седенькую бородку перебирает-тянет. Отец спрашивает его: а? как?.. – Снега, большие. Будет напор — сорвет. Барочки наши свежие… коль на бык у Крымского не потрафят — тогда заметными якорьками можно поперенять, ежели как задастся. Силу надо страшенную, в разгоне… Без сноровки никакие канаты не удержат, порвет, как гнилую нитку! Надо ее до мосту захватить, да поворот на быка, потерлась чтобы, а тут и перехватить на причал. Дениса бы надо, ловчей его нет… на воду шибко дерзкий. |
|
|
