| — Шалая баба, шалая. Бестолковщина одна, а не жена. Тьфу, прости Господи, женой тута и не пахнет, Сенька. — Батя! — завис над столом Семён. Скатерть поползла вниз вместе с хищно растопыренными пятернями. Кот метнулся под стол. — Чиво «батя»?! — задыхался отец. — Жена — оно не для шшупалок в постелях. Для жизни! Шшупать-то можно и подушку, ежели ничего не случилось под руками. А жена — от Бога! — Батя!.. — Цыц! — Старик задохнулся гневным сухим кашлем, отвернулся, откатившись, в пыльные потемки запечья. Марья Васильевна тяжело дышала, её полное грубоватое тело жидко потряхивалось. Не выдержала — разревелась, уткнувшись лицом в платок. Сгорбленный, взъерошенный Семён ушёл, шаркая тапочками, на свою половину, сжимал за спиной кулак. За воротами Наталья осмелела, притопнула валенком и крепко взяла Елену за душегрейку, притянула к себе: — Фу, и как я высидела у вас! Вы чё тама — воюете дённо и нощно? Жара у вас, печь натоплена до одури, а — знобило меня, будто вы все дышали в меня холодюкой самой расхолодной. — Мирно живём… как в могиле, — неприятно засмеялась Елена, обнимая подругу. Пошли по заметённой снегом, изрезанной полозьями улице. В окнах подрагивал свет вечерних хлопот, качались тени, к небу, густеющему подкровавленной зарёй, тянулись хвосты дымов. Наталья возмущалась, порицающе мотала маленькой головой, с которой сползла на плечи шаль: — То-то же — как в могиле. Семён бьёт тебя, чё ли? Али со свекровкой да свёкром лаешься, грешным делом? — Говорю же тебе: мирно у нас, как в могиле. — Елена приостановилась, пристально посмотрела в веснушчатое, задорно-девчоночье лицо подруги, махнула рукой: — Ай, была не была: слушай, моя пригожая, вот что тебе шепну. Беременная я. — Вот радость-то!.. — Да помолчи! Слушай — помоги мне… — Елена оборвалась, в горле у неё неожиданно засипело, и она глубоко вздохнула. Крепко прижала к себе отчего-то испугавшуюся Наталью, в самоё ухо свербяще, громко шептала: — Помоги мне… вытравить… его… слышь, помоги… — Кого? — остановилась Наталья. Бегали голубенькие горошины глаз. |
| Вот— законченный эгоцентрик, сознающий «равенство Бога и личности». Искусство становится для него средством творить безсмертие: «Сейчас как никогда ему было ясно, что искусство всегда, не переставая, занято двумя вещами. Оно неотступно размышляет о смерти и неотступно творит этим жизнь. Большое, истинное искусство, то, которое называется Откровением Иоанна, и то, которое его дописывает» (3,91-92). Понимания Откровения как обещания безсмертия мы уже касались. А вот сознавание искусства как продолжения Божьего Откровения— это и есть то «новое христианское» понимание художественного творчества, которое Веденяпин (Пастернак) вывел из своего переосмысления Евангелия. Всё тот же ведь это антропоцентризм. Судьба Юрия Живаго естественно накладывается на ту систему понятий, что сплетена узорами композиции романа. То же можно сказать и о судьбе Лары, этой «без старания красивой женщины» (3,487). Она чужда Церкви, но чутка к «слову Божию о жизни» (3,51). Для Юрия Лара есть олицетворение жизни, радости жизни, безсмертия: «А чем является она для него, как он только что выразился? О, на этот вопрос ответ всегда готов у него. Вот весенний вечер на дворе. Воздух весь размечен звуками. Голоса играющих детей разбросаны в местах разной дальности, как бы в знак того, что пространство всё насквозь живое. И эта даль— Россия, его несравненная, за морями нашумевшая, знаменитая родительница, мученица, упрямица, сумасбродка, шалая, боготворимая, с вечно величественными и гибельными выходками, которых никогда нельзя предвидеть! О, как сладко существовать! Как сладко жить на свете и любить жизнь! О, как всегда тянет сказать спасибо самой жизни, самому существованию, сказать это им самим в лицо! Вот это и есть Лара. С ними нельзя разговаривать, а она их представительница, их выражение, дар слуха и слова, дарованный безгласным началам существования» (3,385-386). И то главное, что соединяет их обоих,— свобода, влекущая человека к безсмертию. Лара ощущает это даже у гроба возлюбленного: «Веяние свободы и беззаботности, всегда исходившее от него, и сейчас охватило её» (3,492). |
| — Господа министры! — у Петра и глаза прояснели. — Кормишь вас, поишь досыта, а прибыли от вас много ли?.. Вот! (Тряхнул письмом.) Человечишко худой, холоп, — придумал! Обогащение казны… Федор Юрьевич… (Обернулся к посапывающему князю Ромодановскому.) Прикажи отыскать, привезти Курбатова сейчас же. И обедать без него не сядем… То-то, господа министры, — орленую бумагу надо продавать: для всех крепостей, для челобитных — бумагу с гербом, от копейки до десяти рублев. Понятно? Денег нет воевать? Они — вот они — денежки! Глава третья 1 Еще не светало, а уже по всему дому хлопали двери, скрипели лестницы, — девки волокли на двор коробья, узлы, дорожные сундуки. Князь Роман Борисович закусывал за кое-как собранным столом, при сальной свече. Хлебая щи, недовольно оборачивался. — Авдотья же… Антонида… Олька!.. О Господи!.. Приподняв живот, тянулся за штофом. И мажордом, гуда же, пропал. Ну вот — по лестнице загрохотал кто-то вниз башкой. — Тише, дьяволы!.. О Господи… Вбежала шалая Антонида, — волосы растрепаны, на самой — старая матернина шуба. — Антонида, сядь ты, ешь… — Да, ах, тятенька… Схватила пуховый платок, кинулась в сени. Роман Борисович стал искать — чего бы еще съесть. Над головой (в светлице) поволокли что-то, уронили, — посыпался сор с дощатого потолка. Что же это такое? Дом ломают?.. Крутя головой, положил осетринки. В дверь внесло княгиню Авдотью, — в шубе, в теплых платках, — ткнулась у стены на венецианский стул. С перепугу осунулась: за всю жизнь два раза только уезжала из Москвы — к троице и в Новый Иерусалим. И вдруг такой путь и — наспех… — Чего ты загодя обмоталась платками? Размотайся, поешь. В дороге не еда, слезы. — Роман Борисович, далек ли поход-то? — В Воронеж, мама. — Ба-а-атюшки… Всхлипнула без слез. Сверху — визгливый голос Ольги: «Маменька, парики вы куда засунули?» Авдотью легко, как лист, сорвало со стула, унесло за дверь. Одно утешало Романа Борисовича: знал, — такая же суета сейчас по всей Москве. Князь-кесарь, хозяин и страшилище столицы, третьего дня объявил царский указ: палатным людям с женами и детьми, именитым купцам и знатным людям из Немецкой слободы — ехать в Воронеж на спуск корабля «Предестинация», столь великого, что мало и за границей таких видано. Из-за близкой распутицы ехать не мешкав, чтобы захватить санный путь. |
| Царевна Софья вернулась от обедни, — устала. Выстояла сегодня две великопостные службы. Кушала хлеб черный да капусту, и то — чуть-чуть. Села на отцовский стул, вывезенный из-за моря, на колени опустила в вышитом платочке просфору. Стулец этот недавно по ее приказу принесли из Грановитой палаты. Вдова, царица Наталья, узнав, кричала: «Царевна-де и трон скоро велит в светлицу к себе приволочь»… Пускай серчает царица Наталья. Мартовское солнце жарко било разноцветными лучами сквозь частые стекла двух окошечек. В светлице — чистенько, простенько, пахнет сухими травами. Белые стены, как в келье. Изразцовая с лежанками печь жарко натоплена. Вся утварь, лавки, стол покрыты холстами. Медленно вертится расписанный розами цифирьный круг на стоячих часах. Задернут пеленою книжный шкапчик: великий пост — не до книг, не до забав. Софья поставила ноги в суконных башмаках на скамеечку, полузакрыв глаза, покачивалась в дремоте. Весна, весна, бродит по миру грех, пробирается, сладкий, в девичью светлицу… В великопостные-то дни!.. Опустить бы занавеси на окошках, погасить пестрые лучи, — неохота встать, неохота позвать девку. Еще поют в памяти напевы древнего благочестия, а слух тревожно ловит, — не скрипнула ли половица, не идет ли свет жизни моей, ах, не входит ли грех… «Ну, что ж, отмолю… Все святые обители обойду пешком… Пусть войдет». В светлице дремотно, только постукивает маятник. Много здесь было пролито слез. Не раз, бывало, металась Софья между этих стен… Кричи, изгрызи руки, — все равно уходят годы, отцветает молодость… Обречена девка, царская дочь, на вечное девство, черную скуфью… Из светлицы одна дверь — в монастырь. Сколько их тут — царевен — крикивало по ночам в подушку дикими голосами, рвало на себе косы, — никто не слыхал, не видел. Сколько их прожило век бесплодный, уснуло под монастырскими плитами. Имена забыты тех горьких дев. Одной выпало счастье, — вырвалась, как шалая птица, из девичьей тюрьмы. Разрешила сердцу — люби… И свет очей, Василий Васильевич прекрасный, не муж какой-нибудь с плетью и сапожищами, — возлюбленный со сладкими речами, любовник, вкрадчивый и нетерпеливый… Ох, грех, грех! Софья, оставив просфору, слабо замахала руками, будто отгоняла его, и улыбалась, не раскрывая глаз, теплым лучам из окна, горячим видениям… 15 |
| Около домов, что мы проезжали, стояли знакомые мне мальчишки в валенках, к которым были прикручены веревками коньки (на каждого по одному). Мне так хотелось, чтобы наши лошади мчались, а мальчишки цеплялись за наши розвальни и друг за друга и катились за нами. Но ребята не обращали на нас внимания. Наша медленная езда не вызывала зависти и ничуть не привлекала их. Повернули на Некрасовскую улицу, выехали на вал. Кучер натянул вожжи, и коренник побежал! Как жалко, что мальчишки этого не видели! Я даже привстал навстречу ветру, хоть и слышал сзади голос сестры: «Юра, сядь! Что говорила мама? Сядь сию минуту!» Но я даже не оглянулся. Мы мчимся. Мы летим. Лошади бегут, я стою, и ветер рвет на мне шарф и шапку. Мне не страшно. Я закаленный, я – Гаттерас, я – Немо. Я бы и руки сложил на груди, да знаю, что там, сзади, не поймут этого. Ну уж ладно, не буду, но посмотрите, как мы летим! В это время коренник поднял хвост, под хвостом его, как в фотообъективе, раскрылась диафрагма, и он, перебирая ягодицами, иногда издавая хлопающие звуки, будто лопаются мыльные пузыри, выбросил из себя тугие клубки. Несколько раз он открывал и закрывал диафрагму, потом закрыл, опустил хвост и побежал резво. Мы ехали по валу, многие прохожие останавливались и улыбаясь смотрели на нашу тройку. А и то, масленица! Но вот мы выехали на Преображенскую заставу и повернули налево, к Архиерейскому пруду. Тут-то и увидели другую тройку, которая, примчавшись по другой стороне бульвара (от пруда), круто заворачивала, пересекая нам дорогу. Нашему кучеру пришлось резко рвануть вожжи, чтобы подать лошадей вправо. «Шалые! – ругнулся кучер. – Прямо шалые!» И почему-то улыбнулся. Надя, Валя вскрикнули от резкого поворота в сторону, а я понял, что моя надежда на нашу тройку тщетна. Да и кучер не любит быстрой езды, он обыкновенный возница, и лошади его – клячи, и вожжей его мне не надо. Шалая тройка виднелась далеко впереди нас, по обе стороны их розвальней вздымался снег, и сами розвальни от большой скорости кидало из стороны в сторону. Веселые крики, вопли, взвизгивания седоков говорили, что для них масленица веселая, озорная, шалая, а наша – с тихой ездой на унылых лошадях. |
| В землянку б ему из-под докучливого взгляда Домны Михайловны и распалившейся от запоздалой любви, в игривые, нежные чувства впавшей Валерии Мефодьевны, к братве бы фронтовой, чтоб коптилка дымила, чтоб кружка звякала, шум, анекдотец, песенка насчет баб и любви случайной, вальсок какой-нибудь о нечаянной встрече. “Все я угадала, Алексей Донатович, ай нет?” — посмеивалась, дурачилась Валерия Мефодьевна. — Больно уж догадлива ты, дева! — усмехнулся Щусь, вскипая в себе: “Ни хрена ты не знаешь, мадама начальница, — песенка, анекдоты! Насмотрелась героических советских кинолент, позасирали вам мозги…” Но, в общем-то, ссориться им было некогда. В ту короткую, первую встречу в Осипово притереться-то друг к другу они не успели, теперь наверстывают. Делать по двору и дому товарищ офицер ничего не умел, да его особо и не неволили, да и Валерия, чуть чего — коршуном на своих: “Он после окопов, после госпиталя, раненый, избитый, усталый…” Ездил, правда, раза два за топливом в лес, пилил с братом Валерии дрова, привозил и задавал скоту сено. Валерия для начала вышутила его — как и все неумехи, он пялил хомут на морду лошади книзу клячем. “Уронишь коня-то!” — скалилась белозубо. И она же, умница, наказала Василию по дрова в Троицу съездить, сообщено было капитану — дом Снегиревых занят, от самой Снегиревой никаких вестей не было и нет. Щусь постоял возле дома Снегиревых, Василий шапку снял и поклонился дому, Щусь следом за ним шапку снял и поклонился дому. — Чисто вьюноши! — загорюнилась Домна Михайловна.Одна за книжечками просидела, в поле да на пашне молодость извела, другой в мундирах промаршировал. Теперя наверстывают. То-то, наша-то дворянка уже и позабыла, што замужем была, о ребенке не напомни — не встанет, все у ахфицера на коленях бы лепилась. Я и не знала, што она экая! И в кого?.. — В тебя, мамочка, в тебя! — беспечно-веселая, с волосищами, до заду распущенными, в халате, едва застегнутом, шалая, беспутная, буровила дочь и все бродила, шарилась по избе да по кухне, норовя что-нибудь на ходу слопать, особо огурца соленого, иль грибов, иль капусты, без вилки-ложки, лапищей прямо гребет… |
| Она не такая шалая, похотливая особа, как Одетта; она не проявляет сексуальной активности, напротив, ей нравится, когда активен мужчина, и она охотно ему отвечает. Она говорила мне, что находит неестественной и нестерпимой самую мысль о возможности отдаться кому-то без любви. Ей вовсе не обязательно было мне это сообщать — а она сказала как-то в 1933 году, — но тогда я просто жаждал ей поверить. Верю этому и сейчас. Однако вначале я вовсе не был в этом убежден. Я судил по себе. Я думал, у нее было такое же множество партнеров, как у меня женщин, и все эти отношения могли с таким же успехом продолжаться. В ту пору я не донимал ее вопросами. Она держалась непринужденно и дружелюбно со всеми, и у меня не было оснований предполагать, что она физически так уж разборчива. Однако ей была свойственна эмоциональная разборчивость и целостность чувств. Она, несомненно, никогда не отдавалась из корысти, но все в ней говорило, что она свободна в проявлении чувств и податлива. Многие женщины этого прелестного типа, к примеру Эллен Терри , были и свободны в проявлении чувств, и податливы. Оттого, что я так о ней думал, мне легче было принимать нашу неупорядоченную связь во всей ее неупорядоченности; полагая, что мы оба находимся на перепутье, я продолжал привычные дружески-сексуальные отношения с тремя-четырьмя женщинами в Лондоне, когда она уезжала за границу, и откладывал разрыв с Одеттой. Ведь если бы Мура ушла от меня, как однажды ушла ко мне, горе было бы поправимо. Рассуждая таким образом, я, должно быть, неправильно ее понимал. Все эти годы, пока я мешкал, мое умышленно легкомысленное отношение к Муре постепенно менялось, и в конце концов моя любовь целиком сосредоточилась на ней. Мы становились все ближе друг другу, и она делалась мне все необходимей. А может быть, со временем я просто стал яснее осознавать свое истинное отношение к ней, к ее незаурядной натуре. Когда ее не было рядом, мысли о ней буквально преследовали меня, и я мечтал: вот сейчас заверну за угол, и она предстанет передо мной — в таких местах, где этого никак не могло быть. |
| Дед от страха совсем ошалел. – Иди стреляй, – бормотал он сердито. – Совецко правительство тоже за это по головке не побалует. Нешто можно в черта стрелять? Ишь чего выдумали! – Уэк! – отчаянно кричал черт. Дед натянул на голову армяк и замолк. Мы поползли к берегу озера. Туман шуршал в траве. Над водой неторопливо подымалось огромное белое солнце. Я раздвинул кусты волчьей ягоды на берегу, вгляделся в озеро и медленно потянул ружье. – Что видно? – шепотом спросил Рувим. – Странно. Что за птица, никак не пойму. Мы осторожно поднялись. На черной воде плавала громадная птица. Оперение ее переливалось лимонным и розовым цветом. Головы не было видно, – она вся, по длинную шею, была под водой. Мы оцепенели. Птица вытащила из воды маленькую голову величиною с яйцо, заросшую курчавым пухом. К голове был как будто приклеен громадный клюв с кожаным красным мешком. – Пеликан! – крикнул Рувим. – Уэк! – предостерегающе ответил пеликан и посмотрел на нас красным глазом. Из пеликаньего клюва торчал хвост толстого окуня. Пеликан тряс шеей, чтобы протолкнуть окуня в желудок. Тогда я вспомнил о газете: в нее была завернута копченая колбаса. Я бросился к костру, вытряхнул из рюкзака колбасу, расправил засаленную газету и прочел объявление, набранное жирным шрифтом: «Во время перевозки зверинца по узкоколейной железной дороге сбежала африканская птица пеликан. Приметы: перо розовое и желтое, большой клюв с мешком для рыбы, на голове пух. Птица старая, очень злая, не любит и бьет детей. Взрослых трогает редко. О находке сообщить в зверинец, за приличное вознаграждение». – Ну, – спросил я, – что будем делать? Стрелять жалко, а осенью он подохнет от голода. – Дед сообщит в зверинец, – ответил Рувим. – И, кстати, заработает. Мы пошли за дедом. Дед долго не мог понять, в чем дело. Он молчал, моргал глазами и все скреб худую грудь. Потом, когда понял, пошел с опаской на берег смотреть черта. – Вот он, твой леший, – сказал Рувим. – Гляди! – Ии-и, милай… – Дед захихикал. – Да разве я что говорю! Ясное дело – не черт. Пущай живет на воле, рыбку полавливает. А вам спасибо. Ослобонили народ от страха. Теперь девки сюда понапрут за ягодами – только держись! Шалая птица, сроду такой не видал. |
| Углянск (1597 г.); из Углянска и Никоновой переселенцы составили с. Ростошевку (с 1807 г.), на границе Воронежского уезда с Усманским с. Пчельники. На 5 верст выше Рыкани (Мал. Усмани) на правому берегу р. Усмани в 1645 г. населилось с. Хреновое. На левом берегу р. Усмани лежит село Репное (в 7 верстах от Воронежа), к приходу этого села принадлежит дер. Выкрестова (с XVII в.); дер. Макарий (Макарик, Макарьевская), в 2 верстах от Макария дер. Бугорская. С. Шалая Приваловка населена в начале XVIII века; в 7 верстах от этого села Большая Приваловка (на границе Воронежского с Усманским уездом Тамбовской губернии). В половине XVII века когда уже по р. Усмани было довольно русских селений начали поселяться по р. Хаве и по этой реке возникли сёла: Рождественская Хава в 15 верстах от б. г. Орлова , в 8 верстах от ней дер. Правая Хава, в 15 верстах от этой деревни с. Верхняя Хава. По восточной стороне Воронежского уезда протекает р. Маза, впадающая в р. Матренку (приток Битюка). На р. Мазе селения: Маза и в 2 верстах Верхняя Маза и деревня Плясоватая. ____ На юг от Задонского и на запад от Воронежского лежит Землянский уезд. Между Землянским и Воронежским уездами протекает р. Дон. С северной части уезда течет река Богатая Снова, которая, приняв в себя р. Нережу и Кобылью Снову с Голой Сновой, входить в Задон. уезд и здесь впадает в Дон. В Землянском же уезде в Дон, с правой стороны впадают реки: Колыбелка, Дмитряшевка, Верейка, Выдуга; последняя принимает в себя много притоков, с правой стороны: Гончариху, Мокрую Гнилушу, с Сух. Гнилушею, с левой-Ольшанку с ее притоками, Землянку с Вислым Колодецем и другие. Западную часть Землянского уезда омывают реки: Олым которая, начинаясь в Нижнедевичем уезде, проходит Землянский уезд, где принимает в себя, по обеим сторонам, множество мелких речек: Колодез, Ольховый Колодез, Кривой Колодез и другие и в Орловской губернии впадает в Быструю Сосну и Граворонку, которая в северозападной оконечности вливается в Курскую губернию. Русские поселения в Землянском уезде самые древние были близ Дона (Богоявленское, Губарево, Терновое), а все остальное пространство уезда представляло дикое, никем не занятое поле. |
| Впрочем, всем было не только весело, у каждого на сердце жил свой минорный подголосок. Каждому вспоминалось многое свое, и каждый по-настоящему не понимал, где он и что с ним происходит… К жене. 31-го декабря 1914 г. Теодорувка. Галиция. 8 ч. вечера … Мы выбрались на днях из нашего Хыровского оврага и стоим сейчас в большой деревне у шоссе, в трех верстах от городка Дуклы и по соседству с другими батареями бригады. Изба наша просторная, чистая и нарядная, с огромною, выбеленною печью, с низким, но очень широким — почти во всю стену — щелеобразным окном, расчерченным ярко-синим переплетом рамы на маленькие квадратики. На печи и на полках яркая, пестрая посуда: кувшины, кружки, блюда. На наших хозяйках — мать с дочерью — яркая богатая одежда, а все вместе для твоего московского глаза — характерная декорация Художественного театра. За окном все время слышен стук топора — это Василий, денщик Чаляпина, краснощекий, черноусый хохол, с глазами точно маслины и с припомаженным ежиком, да старый, бритый дид, в оперном парике, мастерят нам сани для поездки в шестую батарею, которая пригласила бригадного, дивизион, пятую и нас встретить с нею вместе Новый год. Василий и дид возятся с двумя фонарями как раз у меня под окном, и их фигуры так резко ярки, а немые, раздосадованные, спорящие жесты (дид не хочет переделывать для нас своих саней) так марионеточно забавны в мерцающем обрамлении темной ночи. Сейчас выбегал к ним на двор, увещевал дида и укрощал Василия. Погода самая новогодняя: легкий мороз, небольшой ветер и крупный, задумчивый снег. Во всех халупах огни; где-то слышна солдатская гармоника. В комнате у нас суматоха: Чаляпин и Вильзар (из ученого физика и ассистента Йенского университета превратившийся здесь в подающего большие надежды заведующего хозяйством) спешно заканчивают месяц. На столе стоит денежный ящик; под пальцами Чаляпина, как угорелые, мечутся слева направо и справа налево желтые и черные круглячки походных счетов. Всюду разбросаны бумажные пачки и круглые стопки меди и серебра, тетради и книги, по которым, сняв пенсне с носа и воздев его на большой палец левой руки, шныряет носом милый, близорукий Вильзар. Но, несмотря на всю резвость чаляпинских рук и всю внимательность вильзаровых глаз, какая-то одна шалая копейка все еще продолжает упорствовать в своем обнаружении. Я сделал несколько попыток отвлечь их от их занятия, посоветовал было предать души свои более праздничному настроению и более новогодней тревоге, но тщетно: единоборство с затаившейся копейкой вошло у обоих в азарт, и они глухи, как токующие тетерева… |
|
|
